Кейдж и Курёхин
Снова весна, снова тут глухо...
Вот такой пост случайно обнаружил,
тут вроде таких фото не было:
http://illuzii11.livejournal.com/58957.html
Upd: Благодаря
noie_ordnung найдена статья на сайте
Новой Академии Изящных Искусств (www.newacademy.ru)
КЕЙДЖ В РОССИИ БЫЛ БОЛЬШЕ, ЧЕМ КОМПОЗИТОР
В 1988 году произошли кардинальные изменения на российской художест-венной сцене. Аукцион "Сотбис" установил очень высокие цены на произведения неофициального искусства. Открылся "железный занавес", и петербургские художники и музыканты получили возможность выезжать за рубеж, а западные деятели культуры, в свою очередь, - посещать Россию. В 1988 году в Ленинград приехал один из главных идеологов мирового современного искусства - американский теоретик, композитор и художник Джон Кейдж. Еще до приезда личность Кейджа оказывала сильное воздействие на творчество петербургских деятелей нового искусства. Его влияние прослеживается и в деятельности "ноль-музыкантов", и в музыкальных опытах Сергея Курехина, и даже в утонченной лексике Бориса Гребенщикова.
Все творчество Джона Кейджа было связано с дзен-буддизмом и другими ориенталистскими практиками. В России, лежащей между Востоком и Западом, может быть, лучше понимали Кейджа, чем в Европе. Сам он после своего визита в Петербург говорил, что так же хорошо, как ему было в Петербурге, он мог себя почувствовать, пожалуй, только в горах Китая.
Сложно сейчас, спустя полтора десятилетия, понять тот энтузиазм, который охватил петербургскую общественность в дни приезда Кейджа. Одновременно с ним в город приехали Луиджи Ноно, Дьорд Лигети и современные другие композиторы, но только Кейдж в России был больше, чем композитор.
Тимур Новиков
ДЖОН КЕЙДЖ В ПЕТЕРБУРГЕ
Появление Джона Кейджа в Петербурге - событие невероятное, окутанное рассказами тех, кому посчастливилось увидеть и более того вступить во взаимодействие с одной из наиболее значимых фигур XX века. Эти рассказы, собранные автором за три года, начиная с 1995 года, и послужили основой небольшого коллажа, который, отчасти восстановит то невероятное воздействие, которое Джон Кейдж оказывал на своих собеседников.
Джон Кейдж, перевернувший представление о музыке (и не только), модернист, преодолевший модернисткую парадигму, был важен и для композиторов, и для художников, и для писателей, и для мыслителей.
Сергей Курехин: „Для меня Джон Кейдж один из важнейших, может быть, людей, мне это не объяснить. Есть вещи, неоправданные никакими разумными доводами, их называют любовью просто. Это вот - любовь"
Сергей Бугаев Африка: „Джон Кейдж появился в Лениграде задолго до своего реального сюда приезда, как один из живых мифов, который невероятно повлиял на меня в моем увлечении авангардом, который пустоту наполнил каким-то определенным смыслом. Первые впечатления о Кейдже связаны с рассказами Тимура Новикова и особенно Сергея Курехина, который всегда очень активно интересовался теорией и историей современной музыки, и видел перед собой всю эволюцию современной музыки"
Тимур Новиков: "Джон Кейдж, начиная с детства, всегда был одним из моих любимых композиторов. Во-первых, поскольку я человек не музыкально одаренный, и не умею играть на музыкальных инструментах, но музыкальные произведения, созданные Джоном Кейджем, были настолько легки для исполнения, что я лично неоднократно исполнял его произведение „4'36". А также мне очень нравилось его произведение „Ландшафт", созданное для двенадцати одновременно включенных радиоприемников. Правда, я не смог ни разу исполнить его для себя, так как у меня никогда не было двенадцати радиоприемников, но мы создавали произведения, идущие в этом направлении: нам удавалось включить одновременно на разной волне четыре приемника, пять приемников, шесть приемников. Поэтому к моменту приезда Джона Кейджа я уже изучил немножко его творчество, и личность его была мне близка и понятна. И не знаю почему, когда я читал книги о западном модернизме, другие художники были мне как-то далеки, описания композиторов с их мудреными теориями казались мне какими-то чуждыми, в то время как Джон Кейдж всегда воспринимался мною как фигура очень теплая, близкая и родная... Джон Кейдж показался мне настолько близким к идеям Ларионова, к идеям „всечества", настоль-ко родным, что Джона Кейджа я не мог воспринимать как нечто инородное, заграничное и чуждое нашему национальному авангарду. Джон Кейдж был русский автор, наш родной. Джон Кейдж приехал в Ленинград в июне 1988 года на фестиваль со-временной музыки, который стал настоящим событием в культурной жизни города, потому что на этот фестиваль, помимо Кейджа, вперые приехали в Советский Союз Луиджи Ноно, Дьорд Лигети и другие ком-позиторы, которые представляли ключевые направления современной музыки. Произошло это невероятное событие: во-первых, благодаря политическим и идеологическим изменениям, случившимся в нашей стране; и, во-вторых, потому что в это время был закрыт Большой зал консерватории имени П. И. Чайковского в Москве, в котором обычно проводились подобные фестивали. Таким образом, в Ленинграде в течение недели шли концерты и лекции, которые стали первыми „живыми" встречами с современной авангардной музыкой. Единственный концерт Джона Кейджа проходил в Малом зале ленинградской филармонии. Зал был заполнен музыкантами, художниками, писателями, потому что Джона Кейджа знали как крупнейшего композитора, миколога, мыслителя, изобретателя в культуре XX века. В зале, помимо официальных представителей Союза композиторов таких, как композитор Тихон Хренников, который и сделал вступительное слово, можно было увидеть Сергея Курехина, Александра Кана, Нико-лая Благодатова, Абрама Юсфина, Виктора Мазина, Виктора Лапицкого, Сергея Бугаева и многих других."
Виктор Мазин: „Джон Кейдж сидел с правой стороны от прохода. Тихон Хренников представил Джона Кейджа публике, как это принято в гостеприимной России, что вот приехал мэтр западного авангарада, которого мы давно ждали, потому что мы все прекрасно знаем, любим и чтим его музыку, которая постоянно звучит от Ленинграда до Владивостока".
С. Курехин: „Хренников что-то странное сказал про Кейджа, что-то среднее меж-ду комплиментом и „мы вынуждены слушать эту музыку, этих великих композиторов". Хотя, на концерте было много интересного, почти никто из присутствующих на нем не запомнил, что именно и кто исполнял. Однако, все были поражены необыкновенной эмпатией Кейджа.
В. Мазин: „Нетрадиционным было расположениие музыкантов, музыканты находились не только на сцене в разных местах среди публики, если не ошибаюсь, выходили в коридор, духовые инструменты находились вообще за пределами концертного зала".
С. Курехин: „Я почти ничего не помню. Во всяком случае, концерт не произвел на меня никакого впечатления. И только появление Кейджа на сцене, или не на сцене, во всяком случае, его показали, ему аплодировали, и он счастливой улыбкой такой расплылся, обрадовало". На следующий день проходила лекция в небольшом классе Ленинградской консерватории, достаточно уютном, полуосвещенном, в котором лучезарно впереди сидел Джон Кейдж и его переводчик...
В. Мазин: Все, что Кейдж говорил, то говорил практически все мне известное, но поражал тот факт, который связан не с информационным уровнем послания, а с аффективным. Кейдж повторял те догмы, которые были известны по публикациям с таким радостным чувством, как будто это только что сделано. С другой стороны, эти чувства возникали не в нем самом, оно просто своими открытиями делился людьми. Он приехал в страну, где он не предполагал, что все должны о нем знать. Лекция продолжалась час. Когда лекция закончилась, мне очень захотелось пожать руку этому человеку. Поэтому я пошел к нему прямо и радостно, улыбаясь, крайне простодушно, потому что мне было не важно, что ему сказать. Поэтому я ему сказал совершенно банальную вещь, типа „мы так рады Вас здесь видеть, мы действительно очень любим Вашу деятельность. Он продолжал улыбаться, мы пожали друг другу руки, и я счастливый ушел". Конечно, все мечтали познакомиться с Кейджем, но это было почти невозможно, если бы не случай, немного поразному описанный двумя его участниками, кстати, именно случай играл особую роль в теории и практике Кейджа.
Александр Кан: „После концерта музыкальная общественность, журналисты, любители автографов набросились на Кейджа. Он стоял, раскланивался, и к нему было просто не пробиться. Мы наблюдали за всем этим издалека, думая, что хорошо бы пообщаться, но непонятно как это сделать, так как невозможно было даже подступиться к Кейджу. Потом постепенно все разошлись, и мы вышли тоже. Курехин говорит: „Давай дождемся". Я сомневался, что Кейдж выйдет через главный вход, предполагая, что его выведут через задний ход. Однако, Курехин возразил: „Я здесь все знаю, здесь никаких задних ходов нет, существует только один выход на Невский". Стоим, ждем на Невском, так как нас уже выгнали из фойе. Я говорю: „Представь себе, вот так и выйдет сейчас один Кейдж и пойдет себе потихоньку". Не успел я этого сказать, спокойно по лестнице спускается один Кейдж, выходит из фойе и идет себе по Невскому по направлению к гостинице „Европейская".
С. Курехин: „Мы с Аликом думаем, может подойдем к нему, поговорим, скажем, что мы вот Вас очень любим, что Вы для нас фигура очень важная. Ну, что мы будем тереться, там его сотни людей, наверное, осаждают. В общем, мы спускаемся по лестнице, одеваемся, с кем-то болтаем, обсуждаем концерт. И, вдруг, видим, что Джон Кейдж спускается в сопровождении толпы людей. С ним об интервью договаривается какая-то женщина, к которой Кан подошел. Она говорит: „Это совершенно невозможно. У него расписана каждая минута. Сейчас мы должны ехать в Дом Композиторов. После чего у него обед..." Но мы так и предполагали, ну что делать. И вокруг него человек пятнадцать, все спрашивают о чем-то. Это все внизу уже было в холле Малого зала. И после чего все вдруг куда-то исчезают, и остается один Кейдж, которого как бы все забыли, такое ощущение. Он стоит, улыбается и растерянно смотрит по сторонам и не знает, что ему предпринять. То есть, его до этого все осаждали. Такой композитор знаменитый, американец, и тут же все исчезли. Но вот Кейдж стоит один совершенно. Мы с Аликом смотрим, и думаем, может подойдем. Мы подходим и говорим: „Здравствуйте, Джон. Поздравляем, у Вас замечательный концерт, мы Вас так любим...". Он радостный такой и спрашивает: „А где здесь можно перекусить?" Ну, мы говорим, можно, но у Вас там все расписано. А он говорит; „А я вообще бы ушел отсюда. Давайте отсюда уйдем куда-нибудь". И мы просто пошли".
С. Бугаев: „Это был прекраснейший день. Мы вышли из концертного зала на Невском проспекте. Мы шли по каналу Грибоедова. На площади Мира мы сели на трамвай и проехали одну остановку. Мы шли по каналу, вода нас окружала. Мы вошли в один из ленинградских дворов, где обнаружили склад медицинских колбочек. Мы взяли с собой одну из бутылей".
А. Кан: „Пока мы шли по Фонтанке, после Калинкина моста, где начинаются довольно грязные дворы с помойками, в одном из таких дворов, вдруг, Африка в каком-то хламе своим орлиным взором усматривает огромную бутыль. Не какую-нибудь трехлитровую банку, а редкую такой специальной формы стеклянную бутыль, которые еще можно было найти годах в 1950-х, когда интеллигенция выезжала из центра города в отдельные квартиры на окраинах. Постольку поскольку эта бутыль была найдена, у нас по дороге возникла мысль, что нечто с нею можно сделать, что мы и стали обсуждать. Кейдж, не принимал участие в беседе, он шел спокойно, по-буддийски созерцательно. Нас заботило, как его развлекать, мы волнуемся, потому что с нами гений, и раз уж нам выпал такой случай, то мы должны понять, что в нем такого особенного, почему он гений. А он не волнуется: смешные веселые ребята куда-то ведут его. Он просто „тащится". С одной стороны, это дико, а с другой, вполне естественно для него, зная его характер".
С.Курёхин: „Мы долго гуляли. Так было приятно, что идешь с Кейджем. Погода была хорошая. Ну, говорили традиционные глупости. Проходили мимо помойки, там огромные бачки стояли. О, какие замечательные инструменты, можно по ним колотить. Ну, такие вот вещи мы обсуждали. Потом пришли к Африке". Африка говорит: „Надо бы все это дело заснять. Исторический момент". Он позвонил Толе Сягину, нашему знакомому. Приехал Толя. Тимур нас ждал в мастерской".
Т. Новиков: „Я сидел себе спокойно на Фонтанке, 129 в мастерской художника Африки, попивал чаек, и ждал, когда все наши мощные структуры сработают. И вот, звонок в дверь. Я подхожу к двери, смело открываю дверь, и вижу, что в дверях стоит Джон Кейдж, сам, без сопровождающих лиц. Я не знаю, каким образом он в пожилом возрасте поднялся наверх раньше других, но он был один. Я сказал: „Хэлло". Он прошел в дверь. И за ним уже появились Алик Кан, Сергей Курехин и другие известные личности. Я был настолько потрясен, видя живого Джона Кейджа. Причем, я много раз видел его портреты в такой синей курточке, типа китайской (или не китайской) рабочей одежды. И он был в этой самой синей курточке. Он был в тех самых черных ботинках „Адидас", которые, как я знал, он всегда носит. В общем, он был в такой простойпростой одежде. Он так приятно улыбался. Я много читал о Чань-буддизме, любовь к которому была привита в России с помощью Завадской и других авторов, а, конечно же не под влиянием Джона Кейджа и Судзуки, который основал европейское американское увлечения Дзен-буддизмом. Это были разные традиции, но все равно эта любовь к Чань-буддизму она сразу же вспыхнула во мне, когда я увидел явно просветленную улыбку Джона Кейджа. И, конечно же, его такое милое: „Хай", его такой приятный-приятный метод изложения текста, хотя я тогда довольно плохо понимал по английски, но совершенно не нужно было понимать то, что он говорит. Человек мог чувствовать, как будто это некий обмен информации на несловесном уровне". Однако, этот обмен информацией материализовался в акции. Которая позднее была названа „Водная симфония".
С. Курехин: „Я говорю, надо срочно какую-нибудь акцию, иначе все это будет встречей, иначе это все не войдет в анналы. Я придумал как бы такое братание российского и американского авангарда. Два символа соединяются: квадрат, русский авангард в лице квадрата, и вода, почему-то я подумал, что это должно быть символом Кейджа. Кейдж как собственно носитель американского авангарда, сам символ. И потом я какую-то акцию сделал: мы ходили вокруг с водой, Африка принес какие-то бутылки из-под водки, туда наливал воду. Водка это символ русской духовности. В общем, какая-то фигня. Кейдж хохотал как ребенок, ему так нравилось. Ходили вокруг квадрата, поливали друг друга водой. А квадрат Африка нашел, он как раз был помешан на Малевиче, пол мастерской у него, по-моему, забито было черными квадратами. И он где-то квадрат нашел".
С. Бугаев: „Мы приехали в мастерскую, и надо было накормить Кейджа. Он от всего отказывался и мог есть только геркулесовую кашу на воде без соли и сахара, которую ему сварила Ирена Куксенайте. Мы говорили обо всем. Постепенно он перешел к пропаганде питания, и последующие два или три дня мы перешли на систему употребления тех растений, которые здесь распространены. В надежде показать самое впечатляющее: золото, фонтаны скульптуры, мы отправились в Петергоф, и были рады, когда наши иллюзии рухнули. По дороге в Петергоф Кейдж попросил остановиться, бросился в траву и стал срывать одуванчики и складывать в пакетик, один или два из которых сохранились в коллекции Тимура Новикова. Когда мы приехали в Петродворец, эта ситуация повторилась. Это была настоящая учебная прогулка".
Т. Новиков: „Джон Кейдж предложил нам, молодым русским, очень интересное, с его точки зрения, занятие, а именно - отправиться изучать в окрестности города флору, поскольку он считал, как и другие американские художники, что мы - люди предрасположенные к голоданию, голодающие. Короче говоря, Кейдж тоже хотел нас накормить. Но его метод „кормления" кардинальным образом отличался от всех прочих, он решил сделать так, чтобы мы могли всегда сами себя прокормить. Джон Кейдж решил нас ознакомить с теми видами растительности, которые могут человека прокормить, как подножий корм, то есть, при случае нас могло прокормить такое традиционное древнее собирательство, если бы мы знали, какие растения можно есть прямо с газона в городе. Но поскольку в городе слишком отравленная земля, мы решили, что лучше собирать их вне города и отправиться за город. А традиционная петербургская любовь к окрестностям, украшенным императорами, заставила нас предложить Джону Кейджу туристскую программу с поездкой в Петергоф. Забегая вперед, скажу, что архитектурные памятники Петергофа нисколько не тронули Джона Кейджа. Он все время поворачивался к ним спиной, когда на газонах вырывал какую-нибудь траву и показывал ее нам. Он не обращал внимание на статуи, стоящие вокруг, и такую же позицию он занимал и в Эрмитаже, о чем я раскажу дальше. По дороге в Петергоф мы неоднократно останавливались, выходили из машины, подходили к газонам и начинали на четвереньках ползать по траве в поисках каких-то листочков, которые Джон доставал и говорил нам, что это очень хорошая трава, показывал нам эти корешки, выкапывал корешки из земли своими скрюченными старческими пальцами. Он вырывал корешки из земли, дрожащими руками подавал их мне, а я их складывал в мешочек. Набрав довольно большой мешочек этих кореньев, трав, и осмотрев петергофские газоны, мы вернулись в Петербург в мастерскую Сергея Бугаева на Фонтанку 129, где Ирена Куксенайте стала готовить обед. По указаниям Джона Кейджа, мы варили из травы супы, делали печеную травку, тушеную травку, мы приготовили отличный травяной обед. Одновременно для самого Джона варилась кашка, ее варила Ирена Куксенайте. Это была овсяная каша на воде без соли, без сахара и молока. Это единственное, чем Кейдж питался, как он нам сказал, потому что траву он уже есть не мог по старости. Но, не вкушая сам эту траву, он предложил ее откушать нам. Мы конечно же смело откушали траву. Нельзя сказать, чтобы это было очень вкусно, но, надеюсь, весьма питательно. Потому что, если бы я ел это долго, то я мог бы сказать, можно ли этим спастись от голода или нет, но поскольку мы ели это всего один раз, то не могу сказать, спасет ли это от голода, но мы наелись тогда, и больше есть не хотелось. А часть кореньев и растений я сохранил, засушил и один из корешков до сих пор находится в моей коллекции, так как я помню эту дрожащую руку Джона, вырвавшую этот корешок из земли, и очистившего кусочки земли от корешка, то я, конечно, решил, что не могу это сварить, и решил оста-вить себе на память. У меня до сих пор хранится немножко воды, которую тогда разливал Кейдж с Курехиным, кусочек корешка и подаренная им книжка с надписью: „Тимуру от Джона".
С. Бугаев: „На следующий день мы пошли в Эрмитаж. Это мы хотели, чтобы он пошел в Эрмитаж, а не он. И там нас тоже удивила реакция Кейджа, и навела на размышления о подлинности вовлеченности Кейджа в авангард, о неприятии им буржуазной эстетики, в чем я имел возможность убедиться, когда приехал в Нью-Йорк и начал с Кейджем общаться и практически обязан ему всем, чего мне удалось в Нью-Йорке добиться на ранних стадиях активности. В Эрмитаже Кейдж останавливался два или три раза: он очень обрадовался, когда увидел раму без картины, также его порадовал огнетушитель"
Т. Новиков: „На следующий день мы отправились в Эрмитаж. По дороге в Эрмитаж мы беседовали об искусстве, конечно. И Джон все время говорил какие-нибудь несложные вещи об искусстве. Конечно же, мы повели его посмотреть прекрасные залы Матисса, памятуя о том, что Кейдж любил дзэн-буддизм, а Завадская писала, что Матисс это один из самых дзэнских художников в Европе. Но мне не показалось, что на Кейджа произвели хоть какое-нибудь впечатление работы Матисса, знаменитый „Танец", „Пение", „Музыка" и так далее, хотя, казалось бы, что эти работы должны были произвести на него впечатление. По дороге на третий этаж Джон Кейдж останавливался у каких-нибудь пожарных кранов, и говорил: „Какая прекрасная работа Марселя Дюшана находится в коллекции вашего музея". Это постоянное указание на прекрасные работы Марселя Дюшана в Эрмитаже повторялось много раз. Кейдж говорил это и возле пустых рам с надписью: „Картина взята на реставрацию" и возле каких-то крюков, торчащих из стенок, то есть, целый ряд объектов в Эрмитаже было объявлено им работами Марселя Дюшана. Забегая вперед скажу, что в последствии, когда в городе Нью-Йорке мы встретились с Джоном Кейджем на премьере балета Мерса Канингхема „August pace" с декорациями Сергея Бугаева, он сказал, что хочет подарить мне работу Марселя Дюшана: „У меня есть прекрасная работа Марселя Дюшана, я хочу тебе ее пода рить". А я не знаю, действительно ли это работа Марселя Дюшана, но работу эту я до сих пор храню в своей коллекции, это прекрасная вещь начала двадцатого века, соответсвует тому периоду, и вполне могла бы быть работой Марселя Дюшана. И мне в принципе абсолютно все равно имел ли Марсель Дюшан к ней какое-либо отношение, для меня эта работа в превую очередь является памятью о самом Джоне Кейдже и тех прекрасных днях, которые мы провели с ним".
С. Бугаев: „Когда Кейдж был здесь, мы ему старались показать картины, свое искусство. Ему понравилась одна моя картина, которая была нарисована ужасающими красками: один цвет - кирпичный, а другой зеленоватый. Где-то на улице стояли бочки и красили здание. Это был советский период, когда, если какой-то краской красили здание, то весь прилегающий район мог обзавестись этой краской. Я, таким образом, поучаствовал в перераспределении коллективной собственности, и у меня было два ведра этой чудовищной краски. Этой краской я нарисовал несколько картин, точнее, написал несколько странных слов, среди которых было написано слово „жизнь", очень быстро и экспрессивно. Из экологических и исследовательских побуждений я выставил эти картины на балкон. Когда мы вышли на крышу, Кейджу эта картина очень понравилась. И он сказал, что, когда я приеду в Нью-Йорк, он с удовольствием поменяет одну свою работу на эту картину. Когда я приехал в Нью-Йорк, я позвонил Джону, он назначил встречу в тот же день. Когда я пришел к нему на встречу, это была традиционная ежегодная премьера компании Мерса Канингхема. Кейдж очень бурно расспрашивал и вспоминал, как в Петербурге в бутылочку водичку переливали. Он меня постоянно со всеми знакомил. Там он меня познакомил с такими прекрасными художниками как Джаспер Джонс и Роберт Раушенберг. Потом Джон Кейдж пригласил меня уже домой. Он сказал: „Я хочу приготовить тебе обед, и мы должны произвести обмен рисунками". Квартира очень светлая с большим числом окон. Все предметы стояли на своих местах многие годы. Было огромное количество деревьев - настоящий ботанический угол. Видно было, что деревьям очень уютно в помещении - пышная растительность. И где-то среди деревьев стоял столик, за которым он играл в шахматы с Вильямом. Он показал мне растения, которые предстояло приготовить. Начал показывать картины: целая большая серия номеров Джаспера Джонса, маленькие рисуночки - карта США, флажок, рисунок Йозефа Бойса в рамках. Очень хороший у него объект: в центре комнаты стоял металлический лист 30х30 см, совершенно проржавевший. Ежедневно, поливая растения, Джон Кейдж наливал ровное количество воды на этот лист, постепенно в нем появилось углубление. В общем, этот лист железа жил за счет коррозии той же жизнью, что и растения".
С. Курехин: „Для меня достаточно, что я с Кейджем виделся, то есть, меня с ним уже соединяет что-то, неважно, воспоминания, или что, так же как с Уорхолом. Неважно, мне не нужно было с ним видеться, говорить с ним, с Кейджем, не о чем. Я прекрасно могу понять, что общение такое невербальное, этого вполне достаточно. Если меня с человеком связывает что-то, может быть, это что-то нерациональное, для меня это самое главное. Это мне помогает. Мне упрощает жизнь. Я живу лучше. Я же состою из воспоминаний своих собственных. И эта область, чем она для меня значительнее в магическом отношении, тем я для себя интереснее. И все дальше и дальше могу рефлексировать на свою внутреннюю жизнь. И это меня может абстрагировать от социальной действительности, позволять мне спокойно существовать. Я потом могу жить на необитаемом острове совершенно спокойно. Конечно, я этого делать не буду никогда. Мне достаточно того, что произошел факт такого взаимодействия, то есть, появилась история, исторический момент воссоединения. То есть, мы о чем-то поговорили, встретились, что-то сделали. И хорошо, что я тогда сделал это все, потому что, если бы это была просто встреча, это была бы просто встреча. А здесь все-таки произошел определенный обряд. Неважно, какой бы он ни был идиотский. Я настолько хорошо понимал его значение. И об этом уже сейчас можно говорить как об одной из последних акций с Джоном Кейджем. Можно было все, что угодно сделать, главное было это обозначить как какой-то обряд, какой-то ритуал".
Т. Новиков: Через несколько месяцев после отъезда Джона Кейджа, в мастерской на Фонтанке, где я тогда жил вместе с Африкой и Иреной, раздался телефонный звонок. "Зравствуйте! Меня зовут Роберт Раушенберг. Ваш телефон мне дал мой друг Джон Кейдж. Я приехал в Петербург и хочу с вами встретиться". В тот же вечер я, Сергей Курехин, Ирена (Африка в это время был в отъезде за границей) отправились на встречу с Раушенбергом. Во время обильного ужина, после приема горячительных напитков Роберт стал рассказывать разные истории о Кейдже. Однажды Кейдж отправился в лес на поиски Лин чжи, волшебного гриба бессмертия, и взял с собой Раушенберга. Этот редкий гриб вырастает на пне поваленного дерева. Много лет Джон Кейдж искал этот гриб, и сильно расстраивался, что не мог его найти. Они шли по лесу и Раушенберг, отойдя в сторону, увидел на пне какой-то гриб. Он сорвал его и показал Кейджу: "Джон, не этот ли гриб ты ищешь?" Впервые постоянная улыбка исчезла с лица Кейджа, он очень огорчился, что это не он нашел Лин чжи и долго потом сердился на Раушенберга. В 1990 г. во время моей последней встречи с Кейджем в Нью-Йорке я хотел спросить его об этой истории, но так и не решился.
Олеся Туркина
Вот такой пост случайно обнаружил,
тут вроде таких фото не было:
http://illuzii11.livejournal.com/58957.html
Upd: Благодаря
noie_ordnung найдена статья на сайте
Новой Академии Изящных Искусств (www.newacademy.ru)
КЕЙДЖ В РОССИИ БЫЛ БОЛЬШЕ, ЧЕМ КОМПОЗИТОР
В 1988 году произошли кардинальные изменения на российской художест-венной сцене. Аукцион "Сотбис" установил очень высокие цены на произведения неофициального искусства. Открылся "железный занавес", и петербургские художники и музыканты получили возможность выезжать за рубеж, а западные деятели культуры, в свою очередь, - посещать Россию. В 1988 году в Ленинград приехал один из главных идеологов мирового современного искусства - американский теоретик, композитор и художник Джон Кейдж. Еще до приезда личность Кейджа оказывала сильное воздействие на творчество петербургских деятелей нового искусства. Его влияние прослеживается и в деятельности "ноль-музыкантов", и в музыкальных опытах Сергея Курехина, и даже в утонченной лексике Бориса Гребенщикова.
Все творчество Джона Кейджа было связано с дзен-буддизмом и другими ориенталистскими практиками. В России, лежащей между Востоком и Западом, может быть, лучше понимали Кейджа, чем в Европе. Сам он после своего визита в Петербург говорил, что так же хорошо, как ему было в Петербурге, он мог себя почувствовать, пожалуй, только в горах Китая.
Сложно сейчас, спустя полтора десятилетия, понять тот энтузиазм, который охватил петербургскую общественность в дни приезда Кейджа. Одновременно с ним в город приехали Луиджи Ноно, Дьорд Лигети и современные другие композиторы, но только Кейдж в России был больше, чем композитор.
Тимур Новиков
ДЖОН КЕЙДЖ В ПЕТЕРБУРГЕ
Появление Джона Кейджа в Петербурге - событие невероятное, окутанное рассказами тех, кому посчастливилось увидеть и более того вступить во взаимодействие с одной из наиболее значимых фигур XX века. Эти рассказы, собранные автором за три года, начиная с 1995 года, и послужили основой небольшого коллажа, который, отчасти восстановит то невероятное воздействие, которое Джон Кейдж оказывал на своих собеседников.
Джон Кейдж, перевернувший представление о музыке (и не только), модернист, преодолевший модернисткую парадигму, был важен и для композиторов, и для художников, и для писателей, и для мыслителей.
Сергей Курехин: „Для меня Джон Кейдж один из важнейших, может быть, людей, мне это не объяснить. Есть вещи, неоправданные никакими разумными доводами, их называют любовью просто. Это вот - любовь"
Сергей Бугаев Африка: „Джон Кейдж появился в Лениграде задолго до своего реального сюда приезда, как один из живых мифов, который невероятно повлиял на меня в моем увлечении авангардом, который пустоту наполнил каким-то определенным смыслом. Первые впечатления о Кейдже связаны с рассказами Тимура Новикова и особенно Сергея Курехина, который всегда очень активно интересовался теорией и историей современной музыки, и видел перед собой всю эволюцию современной музыки"
Тимур Новиков: "Джон Кейдж, начиная с детства, всегда был одним из моих любимых композиторов. Во-первых, поскольку я человек не музыкально одаренный, и не умею играть на музыкальных инструментах, но музыкальные произведения, созданные Джоном Кейджем, были настолько легки для исполнения, что я лично неоднократно исполнял его произведение „4'36". А также мне очень нравилось его произведение „Ландшафт", созданное для двенадцати одновременно включенных радиоприемников. Правда, я не смог ни разу исполнить его для себя, так как у меня никогда не было двенадцати радиоприемников, но мы создавали произведения, идущие в этом направлении: нам удавалось включить одновременно на разной волне четыре приемника, пять приемников, шесть приемников. Поэтому к моменту приезда Джона Кейджа я уже изучил немножко его творчество, и личность его была мне близка и понятна. И не знаю почему, когда я читал книги о западном модернизме, другие художники были мне как-то далеки, описания композиторов с их мудреными теориями казались мне какими-то чуждыми, в то время как Джон Кейдж всегда воспринимался мною как фигура очень теплая, близкая и родная... Джон Кейдж показался мне настолько близким к идеям Ларионова, к идеям „всечества", настоль-ко родным, что Джона Кейджа я не мог воспринимать как нечто инородное, заграничное и чуждое нашему национальному авангарду. Джон Кейдж был русский автор, наш родной. Джон Кейдж приехал в Ленинград в июне 1988 года на фестиваль со-временной музыки, который стал настоящим событием в культурной жизни города, потому что на этот фестиваль, помимо Кейджа, вперые приехали в Советский Союз Луиджи Ноно, Дьорд Лигети и другие ком-позиторы, которые представляли ключевые направления современной музыки. Произошло это невероятное событие: во-первых, благодаря политическим и идеологическим изменениям, случившимся в нашей стране; и, во-вторых, потому что в это время был закрыт Большой зал консерватории имени П. И. Чайковского в Москве, в котором обычно проводились подобные фестивали. Таким образом, в Ленинграде в течение недели шли концерты и лекции, которые стали первыми „живыми" встречами с современной авангардной музыкой. Единственный концерт Джона Кейджа проходил в Малом зале ленинградской филармонии. Зал был заполнен музыкантами, художниками, писателями, потому что Джона Кейджа знали как крупнейшего композитора, миколога, мыслителя, изобретателя в культуре XX века. В зале, помимо официальных представителей Союза композиторов таких, как композитор Тихон Хренников, который и сделал вступительное слово, можно было увидеть Сергея Курехина, Александра Кана, Нико-лая Благодатова, Абрама Юсфина, Виктора Мазина, Виктора Лапицкого, Сергея Бугаева и многих других."
Виктор Мазин: „Джон Кейдж сидел с правой стороны от прохода. Тихон Хренников представил Джона Кейджа публике, как это принято в гостеприимной России, что вот приехал мэтр западного авангарада, которого мы давно ждали, потому что мы все прекрасно знаем, любим и чтим его музыку, которая постоянно звучит от Ленинграда до Владивостока".
С. Курехин: „Хренников что-то странное сказал про Кейджа, что-то среднее меж-ду комплиментом и „мы вынуждены слушать эту музыку, этих великих композиторов". Хотя, на концерте было много интересного, почти никто из присутствующих на нем не запомнил, что именно и кто исполнял. Однако, все были поражены необыкновенной эмпатией Кейджа.
В. Мазин: „Нетрадиционным было расположениие музыкантов, музыканты находились не только на сцене в разных местах среди публики, если не ошибаюсь, выходили в коридор, духовые инструменты находились вообще за пределами концертного зала".
С. Курехин: „Я почти ничего не помню. Во всяком случае, концерт не произвел на меня никакого впечатления. И только появление Кейджа на сцене, или не на сцене, во всяком случае, его показали, ему аплодировали, и он счастливой улыбкой такой расплылся, обрадовало". На следующий день проходила лекция в небольшом классе Ленинградской консерватории, достаточно уютном, полуосвещенном, в котором лучезарно впереди сидел Джон Кейдж и его переводчик...
В. Мазин: Все, что Кейдж говорил, то говорил практически все мне известное, но поражал тот факт, который связан не с информационным уровнем послания, а с аффективным. Кейдж повторял те догмы, которые были известны по публикациям с таким радостным чувством, как будто это только что сделано. С другой стороны, эти чувства возникали не в нем самом, оно просто своими открытиями делился людьми. Он приехал в страну, где он не предполагал, что все должны о нем знать. Лекция продолжалась час. Когда лекция закончилась, мне очень захотелось пожать руку этому человеку. Поэтому я пошел к нему прямо и радостно, улыбаясь, крайне простодушно, потому что мне было не важно, что ему сказать. Поэтому я ему сказал совершенно банальную вещь, типа „мы так рады Вас здесь видеть, мы действительно очень любим Вашу деятельность. Он продолжал улыбаться, мы пожали друг другу руки, и я счастливый ушел". Конечно, все мечтали познакомиться с Кейджем, но это было почти невозможно, если бы не случай, немного поразному описанный двумя его участниками, кстати, именно случай играл особую роль в теории и практике Кейджа.
Александр Кан: „После концерта музыкальная общественность, журналисты, любители автографов набросились на Кейджа. Он стоял, раскланивался, и к нему было просто не пробиться. Мы наблюдали за всем этим издалека, думая, что хорошо бы пообщаться, но непонятно как это сделать, так как невозможно было даже подступиться к Кейджу. Потом постепенно все разошлись, и мы вышли тоже. Курехин говорит: „Давай дождемся". Я сомневался, что Кейдж выйдет через главный вход, предполагая, что его выведут через задний ход. Однако, Курехин возразил: „Я здесь все знаю, здесь никаких задних ходов нет, существует только один выход на Невский". Стоим, ждем на Невском, так как нас уже выгнали из фойе. Я говорю: „Представь себе, вот так и выйдет сейчас один Кейдж и пойдет себе потихоньку". Не успел я этого сказать, спокойно по лестнице спускается один Кейдж, выходит из фойе и идет себе по Невскому по направлению к гостинице „Европейская".
С. Курехин: „Мы с Аликом думаем, может подойдем к нему, поговорим, скажем, что мы вот Вас очень любим, что Вы для нас фигура очень важная. Ну, что мы будем тереться, там его сотни людей, наверное, осаждают. В общем, мы спускаемся по лестнице, одеваемся, с кем-то болтаем, обсуждаем концерт. И, вдруг, видим, что Джон Кейдж спускается в сопровождении толпы людей. С ним об интервью договаривается какая-то женщина, к которой Кан подошел. Она говорит: „Это совершенно невозможно. У него расписана каждая минута. Сейчас мы должны ехать в Дом Композиторов. После чего у него обед..." Но мы так и предполагали, ну что делать. И вокруг него человек пятнадцать, все спрашивают о чем-то. Это все внизу уже было в холле Малого зала. И после чего все вдруг куда-то исчезают, и остается один Кейдж, которого как бы все забыли, такое ощущение. Он стоит, улыбается и растерянно смотрит по сторонам и не знает, что ему предпринять. То есть, его до этого все осаждали. Такой композитор знаменитый, американец, и тут же все исчезли. Но вот Кейдж стоит один совершенно. Мы с Аликом смотрим, и думаем, может подойдем. Мы подходим и говорим: „Здравствуйте, Джон. Поздравляем, у Вас замечательный концерт, мы Вас так любим...". Он радостный такой и спрашивает: „А где здесь можно перекусить?" Ну, мы говорим, можно, но у Вас там все расписано. А он говорит; „А я вообще бы ушел отсюда. Давайте отсюда уйдем куда-нибудь". И мы просто пошли".
С. Бугаев: „Это был прекраснейший день. Мы вышли из концертного зала на Невском проспекте. Мы шли по каналу Грибоедова. На площади Мира мы сели на трамвай и проехали одну остановку. Мы шли по каналу, вода нас окружала. Мы вошли в один из ленинградских дворов, где обнаружили склад медицинских колбочек. Мы взяли с собой одну из бутылей".
А. Кан: „Пока мы шли по Фонтанке, после Калинкина моста, где начинаются довольно грязные дворы с помойками, в одном из таких дворов, вдруг, Африка в каком-то хламе своим орлиным взором усматривает огромную бутыль. Не какую-нибудь трехлитровую банку, а редкую такой специальной формы стеклянную бутыль, которые еще можно было найти годах в 1950-х, когда интеллигенция выезжала из центра города в отдельные квартиры на окраинах. Постольку поскольку эта бутыль была найдена, у нас по дороге возникла мысль, что нечто с нею можно сделать, что мы и стали обсуждать. Кейдж, не принимал участие в беседе, он шел спокойно, по-буддийски созерцательно. Нас заботило, как его развлекать, мы волнуемся, потому что с нами гений, и раз уж нам выпал такой случай, то мы должны понять, что в нем такого особенного, почему он гений. А он не волнуется: смешные веселые ребята куда-то ведут его. Он просто „тащится". С одной стороны, это дико, а с другой, вполне естественно для него, зная его характер".
С.Курёхин: „Мы долго гуляли. Так было приятно, что идешь с Кейджем. Погода была хорошая. Ну, говорили традиционные глупости. Проходили мимо помойки, там огромные бачки стояли. О, какие замечательные инструменты, можно по ним колотить. Ну, такие вот вещи мы обсуждали. Потом пришли к Африке". Африка говорит: „Надо бы все это дело заснять. Исторический момент". Он позвонил Толе Сягину, нашему знакомому. Приехал Толя. Тимур нас ждал в мастерской".
Т. Новиков: „Я сидел себе спокойно на Фонтанке, 129 в мастерской художника Африки, попивал чаек, и ждал, когда все наши мощные структуры сработают. И вот, звонок в дверь. Я подхожу к двери, смело открываю дверь, и вижу, что в дверях стоит Джон Кейдж, сам, без сопровождающих лиц. Я не знаю, каким образом он в пожилом возрасте поднялся наверх раньше других, но он был один. Я сказал: „Хэлло". Он прошел в дверь. И за ним уже появились Алик Кан, Сергей Курехин и другие известные личности. Я был настолько потрясен, видя живого Джона Кейджа. Причем, я много раз видел его портреты в такой синей курточке, типа китайской (или не китайской) рабочей одежды. И он был в этой самой синей курточке. Он был в тех самых черных ботинках „Адидас", которые, как я знал, он всегда носит. В общем, он был в такой простойпростой одежде. Он так приятно улыбался. Я много читал о Чань-буддизме, любовь к которому была привита в России с помощью Завадской и других авторов, а, конечно же не под влиянием Джона Кейджа и Судзуки, который основал европейское американское увлечения Дзен-буддизмом. Это были разные традиции, но все равно эта любовь к Чань-буддизму она сразу же вспыхнула во мне, когда я увидел явно просветленную улыбку Джона Кейджа. И, конечно же, его такое милое: „Хай", его такой приятный-приятный метод изложения текста, хотя я тогда довольно плохо понимал по английски, но совершенно не нужно было понимать то, что он говорит. Человек мог чувствовать, как будто это некий обмен информации на несловесном уровне". Однако, этот обмен информацией материализовался в акции. Которая позднее была названа „Водная симфония".
С. Курехин: „Я говорю, надо срочно какую-нибудь акцию, иначе все это будет встречей, иначе это все не войдет в анналы. Я придумал как бы такое братание российского и американского авангарда. Два символа соединяются: квадрат, русский авангард в лице квадрата, и вода, почему-то я подумал, что это должно быть символом Кейджа. Кейдж как собственно носитель американского авангарда, сам символ. И потом я какую-то акцию сделал: мы ходили вокруг с водой, Африка принес какие-то бутылки из-под водки, туда наливал воду. Водка это символ русской духовности. В общем, какая-то фигня. Кейдж хохотал как ребенок, ему так нравилось. Ходили вокруг квадрата, поливали друг друга водой. А квадрат Африка нашел, он как раз был помешан на Малевиче, пол мастерской у него, по-моему, забито было черными квадратами. И он где-то квадрат нашел".
С. Бугаев: „Мы приехали в мастерскую, и надо было накормить Кейджа. Он от всего отказывался и мог есть только геркулесовую кашу на воде без соли и сахара, которую ему сварила Ирена Куксенайте. Мы говорили обо всем. Постепенно он перешел к пропаганде питания, и последующие два или три дня мы перешли на систему употребления тех растений, которые здесь распространены. В надежде показать самое впечатляющее: золото, фонтаны скульптуры, мы отправились в Петергоф, и были рады, когда наши иллюзии рухнули. По дороге в Петергоф Кейдж попросил остановиться, бросился в траву и стал срывать одуванчики и складывать в пакетик, один или два из которых сохранились в коллекции Тимура Новикова. Когда мы приехали в Петродворец, эта ситуация повторилась. Это была настоящая учебная прогулка".
Т. Новиков: „Джон Кейдж предложил нам, молодым русским, очень интересное, с его точки зрения, занятие, а именно - отправиться изучать в окрестности города флору, поскольку он считал, как и другие американские художники, что мы - люди предрасположенные к голоданию, голодающие. Короче говоря, Кейдж тоже хотел нас накормить. Но его метод „кормления" кардинальным образом отличался от всех прочих, он решил сделать так, чтобы мы могли всегда сами себя прокормить. Джон Кейдж решил нас ознакомить с теми видами растительности, которые могут человека прокормить, как подножий корм, то есть, при случае нас могло прокормить такое традиционное древнее собирательство, если бы мы знали, какие растения можно есть прямо с газона в городе. Но поскольку в городе слишком отравленная земля, мы решили, что лучше собирать их вне города и отправиться за город. А традиционная петербургская любовь к окрестностям, украшенным императорами, заставила нас предложить Джону Кейджу туристскую программу с поездкой в Петергоф. Забегая вперед, скажу, что архитектурные памятники Петергофа нисколько не тронули Джона Кейджа. Он все время поворачивался к ним спиной, когда на газонах вырывал какую-нибудь траву и показывал ее нам. Он не обращал внимание на статуи, стоящие вокруг, и такую же позицию он занимал и в Эрмитаже, о чем я раскажу дальше. По дороге в Петергоф мы неоднократно останавливались, выходили из машины, подходили к газонам и начинали на четвереньках ползать по траве в поисках каких-то листочков, которые Джон доставал и говорил нам, что это очень хорошая трава, показывал нам эти корешки, выкапывал корешки из земли своими скрюченными старческими пальцами. Он вырывал корешки из земли, дрожащими руками подавал их мне, а я их складывал в мешочек. Набрав довольно большой мешочек этих кореньев, трав, и осмотрев петергофские газоны, мы вернулись в Петербург в мастерскую Сергея Бугаева на Фонтанку 129, где Ирена Куксенайте стала готовить обед. По указаниям Джона Кейджа, мы варили из травы супы, делали печеную травку, тушеную травку, мы приготовили отличный травяной обед. Одновременно для самого Джона варилась кашка, ее варила Ирена Куксенайте. Это была овсяная каша на воде без соли, без сахара и молока. Это единственное, чем Кейдж питался, как он нам сказал, потому что траву он уже есть не мог по старости. Но, не вкушая сам эту траву, он предложил ее откушать нам. Мы конечно же смело откушали траву. Нельзя сказать, чтобы это было очень вкусно, но, надеюсь, весьма питательно. Потому что, если бы я ел это долго, то я мог бы сказать, можно ли этим спастись от голода или нет, но поскольку мы ели это всего один раз, то не могу сказать, спасет ли это от голода, но мы наелись тогда, и больше есть не хотелось. А часть кореньев и растений я сохранил, засушил и один из корешков до сих пор находится в моей коллекции, так как я помню эту дрожащую руку Джона, вырвавшую этот корешок из земли, и очистившего кусочки земли от корешка, то я, конечно, решил, что не могу это сварить, и решил оста-вить себе на память. У меня до сих пор хранится немножко воды, которую тогда разливал Кейдж с Курехиным, кусочек корешка и подаренная им книжка с надписью: „Тимуру от Джона".
С. Бугаев: „На следующий день мы пошли в Эрмитаж. Это мы хотели, чтобы он пошел в Эрмитаж, а не он. И там нас тоже удивила реакция Кейджа, и навела на размышления о подлинности вовлеченности Кейджа в авангард, о неприятии им буржуазной эстетики, в чем я имел возможность убедиться, когда приехал в Нью-Йорк и начал с Кейджем общаться и практически обязан ему всем, чего мне удалось в Нью-Йорке добиться на ранних стадиях активности. В Эрмитаже Кейдж останавливался два или три раза: он очень обрадовался, когда увидел раму без картины, также его порадовал огнетушитель"
Т. Новиков: „На следующий день мы отправились в Эрмитаж. По дороге в Эрмитаж мы беседовали об искусстве, конечно. И Джон все время говорил какие-нибудь несложные вещи об искусстве. Конечно же, мы повели его посмотреть прекрасные залы Матисса, памятуя о том, что Кейдж любил дзэн-буддизм, а Завадская писала, что Матисс это один из самых дзэнских художников в Европе. Но мне не показалось, что на Кейджа произвели хоть какое-нибудь впечатление работы Матисса, знаменитый „Танец", „Пение", „Музыка" и так далее, хотя, казалось бы, что эти работы должны были произвести на него впечатление. По дороге на третий этаж Джон Кейдж останавливался у каких-нибудь пожарных кранов, и говорил: „Какая прекрасная работа Марселя Дюшана находится в коллекции вашего музея". Это постоянное указание на прекрасные работы Марселя Дюшана в Эрмитаже повторялось много раз. Кейдж говорил это и возле пустых рам с надписью: „Картина взята на реставрацию" и возле каких-то крюков, торчащих из стенок, то есть, целый ряд объектов в Эрмитаже было объявлено им работами Марселя Дюшана. Забегая вперед скажу, что в последствии, когда в городе Нью-Йорке мы встретились с Джоном Кейджем на премьере балета Мерса Канингхема „August pace" с декорациями Сергея Бугаева, он сказал, что хочет подарить мне работу Марселя Дюшана: „У меня есть прекрасная работа Марселя Дюшана, я хочу тебе ее пода рить". А я не знаю, действительно ли это работа Марселя Дюшана, но работу эту я до сих пор храню в своей коллекции, это прекрасная вещь начала двадцатого века, соответсвует тому периоду, и вполне могла бы быть работой Марселя Дюшана. И мне в принципе абсолютно все равно имел ли Марсель Дюшан к ней какое-либо отношение, для меня эта работа в превую очередь является памятью о самом Джоне Кейдже и тех прекрасных днях, которые мы провели с ним".
С. Бугаев: „Когда Кейдж был здесь, мы ему старались показать картины, свое искусство. Ему понравилась одна моя картина, которая была нарисована ужасающими красками: один цвет - кирпичный, а другой зеленоватый. Где-то на улице стояли бочки и красили здание. Это был советский период, когда, если какой-то краской красили здание, то весь прилегающий район мог обзавестись этой краской. Я, таким образом, поучаствовал в перераспределении коллективной собственности, и у меня было два ведра этой чудовищной краски. Этой краской я нарисовал несколько картин, точнее, написал несколько странных слов, среди которых было написано слово „жизнь", очень быстро и экспрессивно. Из экологических и исследовательских побуждений я выставил эти картины на балкон. Когда мы вышли на крышу, Кейджу эта картина очень понравилась. И он сказал, что, когда я приеду в Нью-Йорк, он с удовольствием поменяет одну свою работу на эту картину. Когда я приехал в Нью-Йорк, я позвонил Джону, он назначил встречу в тот же день. Когда я пришел к нему на встречу, это была традиционная ежегодная премьера компании Мерса Канингхема. Кейдж очень бурно расспрашивал и вспоминал, как в Петербурге в бутылочку водичку переливали. Он меня постоянно со всеми знакомил. Там он меня познакомил с такими прекрасными художниками как Джаспер Джонс и Роберт Раушенберг. Потом Джон Кейдж пригласил меня уже домой. Он сказал: „Я хочу приготовить тебе обед, и мы должны произвести обмен рисунками". Квартира очень светлая с большим числом окон. Все предметы стояли на своих местах многие годы. Было огромное количество деревьев - настоящий ботанический угол. Видно было, что деревьям очень уютно в помещении - пышная растительность. И где-то среди деревьев стоял столик, за которым он играл в шахматы с Вильямом. Он показал мне растения, которые предстояло приготовить. Начал показывать картины: целая большая серия номеров Джаспера Джонса, маленькие рисуночки - карта США, флажок, рисунок Йозефа Бойса в рамках. Очень хороший у него объект: в центре комнаты стоял металлический лист 30х30 см, совершенно проржавевший. Ежедневно, поливая растения, Джон Кейдж наливал ровное количество воды на этот лист, постепенно в нем появилось углубление. В общем, этот лист железа жил за счет коррозии той же жизнью, что и растения".
С. Курехин: „Для меня достаточно, что я с Кейджем виделся, то есть, меня с ним уже соединяет что-то, неважно, воспоминания, или что, так же как с Уорхолом. Неважно, мне не нужно было с ним видеться, говорить с ним, с Кейджем, не о чем. Я прекрасно могу понять, что общение такое невербальное, этого вполне достаточно. Если меня с человеком связывает что-то, может быть, это что-то нерациональное, для меня это самое главное. Это мне помогает. Мне упрощает жизнь. Я живу лучше. Я же состою из воспоминаний своих собственных. И эта область, чем она для меня значительнее в магическом отношении, тем я для себя интереснее. И все дальше и дальше могу рефлексировать на свою внутреннюю жизнь. И это меня может абстрагировать от социальной действительности, позволять мне спокойно существовать. Я потом могу жить на необитаемом острове совершенно спокойно. Конечно, я этого делать не буду никогда. Мне достаточно того, что произошел факт такого взаимодействия, то есть, появилась история, исторический момент воссоединения. То есть, мы о чем-то поговорили, встретились, что-то сделали. И хорошо, что я тогда сделал это все, потому что, если бы это была просто встреча, это была бы просто встреча. А здесь все-таки произошел определенный обряд. Неважно, какой бы он ни был идиотский. Я настолько хорошо понимал его значение. И об этом уже сейчас можно говорить как об одной из последних акций с Джоном Кейджем. Можно было все, что угодно сделать, главное было это обозначить как какой-то обряд, какой-то ритуал".
Т. Новиков: Через несколько месяцев после отъезда Джона Кейджа, в мастерской на Фонтанке, где я тогда жил вместе с Африкой и Иреной, раздался телефонный звонок. "Зравствуйте! Меня зовут Роберт Раушенберг. Ваш телефон мне дал мой друг Джон Кейдж. Я приехал в Петербург и хочу с вами встретиться". В тот же вечер я, Сергей Курехин, Ирена (Африка в это время был в отъезде за границей) отправились на встречу с Раушенбергом. Во время обильного ужина, после приема горячительных напитков Роберт стал рассказывать разные истории о Кейдже. Однажды Кейдж отправился в лес на поиски Лин чжи, волшебного гриба бессмертия, и взял с собой Раушенберга. Этот редкий гриб вырастает на пне поваленного дерева. Много лет Джон Кейдж искал этот гриб, и сильно расстраивался, что не мог его найти. Они шли по лесу и Раушенберг, отойдя в сторону, увидел на пне какой-то гриб. Он сорвал его и показал Кейджу: "Джон, не этот ли гриб ты ищешь?" Впервые постоянная улыбка исчезла с лица Кейджа, он очень огорчился, что это не он нашел Лин чжи и долго потом сердился на Раушенберга. В 1990 г. во время моей последней встречи с Кейджем в Нью-Йорке я хотел спросить его об этой истории, но так и не решился.
Олеся Туркина