Мы умрём сегодня ночью [2]
(начало)
В этот день всё началось раньше, где-то полдесятого, наверное. Чоповцы двинулись в наиболее заваленную брёвнами (с нашей стороны) часть леса, за ними лесорубы. Что ж, стратегически верно. Нас было ещё довольно мало, и пока мы, переваливаясь через лежащие ели, пробирались к месту, они уже оцепили значительную часть территории. Так первые деревья были сданы без боя. Мы распределились по оставшейся территории. Чоповцы уже стояли стеной. Один из них был с рупором. Видимо, памятуя вчерашний печальный опыт «адвоката», на этот раз решили воспользоваться записью. Впрочем, даже запись баллады про ответственность и тяжкие повреждения вышла очень уж запинающейся. Не было совсем уверенности, сплошное спотыкание. Лесоруб начал пилить сосну.
- Что вы тут стоите? - Насмешливо бросил нам один из чоповцев. - У вас что, других дел нет? Шли бы домой!
И тут Н. вдруг во весь голос заорала:
- А МЫ УЖЕ ДОМА! ЭТО НАШ ЛЕС!
- Вы живёте в лесу? - Гоготнул чоповец.
- МНЕ ЖАЛЬ, - продолжала Н., - ЧТО ПОД СЛОВОМ «ДОМ» ВЫ ПОНИМАЕТЕ ТОЛЬКО СВОЮ УЮТНУЮ КВАРТИРКУ. ЗДЕСЬ ВСЁ - НАШ ДОМ.
Меня совершенно поразил её тон. Несмотря на то, что она неистово орала, в голосе её не было ни надрыва, ни какой-то эмоциональной привязки. Только спокойная утвердительная сила. Уверенная и оглушительная - и по сути, и по фактической громкости. Ясно было, что обращается она вовсе не к чоповцу, а ко всем нам. При этом она полностью заглушила и рупор (который теперь уже сбивался слишком уж явно), и дальнейшие высказывания хлопцев в касках. Позже Н. рассказала, что выросла в небольшой деревне, в которой они втроём - она, её отец и её брат - постоянно защищали лес от браконьеров. Такой опыт. А потом переехала ближе к Москве и выучилась на переводчика с английского и шведского языков.
Я увидела, как девочки, кажется, одни из тех, кто читал вчера молитву, начали быстро клеить что-то скотчем на стволы. Приглядевшись, я поняла, что это портрет Путина. При этом из колонки гулко раздавался его же, Путина, узнаваемый голос: «Убеждён: сохранение лесов и других природных экосистем является одной из ключевых составляющих международных усилий по решению проблемы глобального потепления, сокращению эмиссии парниковых газов. Поставив задачу построения углеродно нейтральной экономики не позднее 2060 года, Россия опирается в том числе и на уникальный ресурс имеющихся у нас лесных экосистем - их значительный потенциал по поглощению углекислого газа и выработке кислорода. Ведь в нашей стране расположено около двадцати процентов всех мировых лесных массивов. Мы принимаем самые серьёзные и энергичные меры для их сохранения. Совершенствуем управление лесным хозяйством, боремся с незаконными вырубками, боремся с незаконными вырубками, боремся с незаконными вырубками (трижды, да) и лесными пожарами. Увеличиваем площади лесовосстановления. Последовательно наращиваем финансирование на эту цель». Это был отрывок из какого-то выступления на конференции в Глазго. Некоторые цитаты из этой речи для закрепления были выписаны прямо под портретами.
Я восхитилась. До сих пор я считаю, что это был потрясающий по духоподъёмности жест, настоящее искусство. Дело было не в политическом аспекте. Просто эти штрихи идеально дополнили ситуацию. Мне казалось, что вчера я увидела всё, но теперь понимала, что чего-то всё же не доставало. Теперь я понимала, чего. Глядя на предназначенные для вырубки деревья с президентскими лицами, я вспомнила песню Ромы Краснова, лидера троицкой группы «Унганга», вечера памяти которого проводятся у нас в городе вот уже больше десяти лет. Песня называется «Я убил президента». Там два варианта припева и стоит привести их оба.
1
Я убил президента
Мне хочется верить, что это был он
Я убил президента
Я нарушил его политический сон
И он больше из окон Кремля не увидит
Над Москвою встающей зари
Зато я теперь знаю
Я теперь знаю, какой президент изнутри
2
Я убил президента
Хотя по радио сказали, что виновен не он
Я убил президента
Я нарушил его политический сон
И об этом напишут в центральных газетах
На первой своей полосе
Зато я теперь знаю
Я теперь знаю, внутри он такой же, как все
Песня была написана лет пятнадцать назад, кто знает, может сейчас за неё Краснова могли бы и посадить. Радовало одно: сейчас его уже совершенно точно никто ни за что не посадит. С начала всей этой истории с лесом я непрерывно слушала Унгангу. Честно говоря, едва ли я могла слушать что-то другое. Это было немного похоже на то, как я слушала дискографию Нейро Дюбель в августе 2020 года с началом событий в Беларуси, только дискография Нейро Дюбель была больше (как и события), дискография Унганги совсем маленькая, оттого и обрывки строк в небольшом пространстве крутились более яростно. Н. выкрикивала: ЭТО НАШ ЛЕС! ЭТО НАШ ГОРОД! НАМ ЗДЕСЬ ЖИТЬ! НАМ И НАШИМ ДЕТЯМ! Эти слова раздавались позже по всем телеканалам, в частности, по BBC. Также несколько соцсетевых групп поменяли свои названия в соответствии с этими словами. Вроде бы я даже видела эти слова в начале обращения какой-то политической партии. И всегда так бывает, конечно.
На нас опять двинулись чоповцы. Я увидела, что репортёру, которому я давала вчера интервью прямиком из сугроба, разбили нос. Увидела, как падает Н. Поняла вдруг, что если бы не было снега (зима выдалась рекордной по осадкам) - она скорее всего упала бы прямо на землю. Какой-то чоповец подал ей руку, я оттолкнула его и начала поднимать сама. Позже Н. прислала мне видео этого момента: она лежит в снегу, я сижу рядом на корточках, вокруг нас штук 8 чоповцев, я отмахиваюсь от них, как от мух. Потом несколько раз повалили уже меня, кто-то поднял. У кустов организовался небольшой замес. Н. упала уже сознательно, ухватив чоповца за ноги. Таким способом она дезорганизовала его на несколько минут. Сегодняшняя «площадка» оказалась куда более травматичной, потому что деревья в этой части стояли гораздо чаще. Проще было споткнуться, зацепиться за ветки, упасть на корягу какую-нибудь. Продолжал бормотать запинающийся рупор. Ему вторил о незаконных вырубках голос президента. Потом вдруг рупор обнаружился и у нас тоже: откуда ни возьмись появилась небольшая женщина в розово-синем комбинезоне и принялась выкрикивать «уходите!» Позже она передала рупор Н., но Н., как выяснилось, куда лучше справлялась без рупора. Кто-то сорвал с меня шапку, и я поскорей принялась отряхивать её от снега: лишиться шапки сейчас было бы очень некстати.
Потом всё опять затихло. Чоповцы снова выстроились в ряд, девочки налепили на стволы несколько новых портретов. А. расстроенно сообщила, что ей пора идти заниматься диссертацией. Я увидела, как Н. стоит у самого края чоповской шеренги и о чём-то толкует с одним из молодцев.
- О чём вы там общались? - Полюбопытствовала я, когда она подошла.
- Говорил он, - объяснила Н. - Я просто стояла там и пыталась отдышаться. В какой-то момент, когда меня волокли по земле, я подняла глаза и увидела, что прямо за забором стоит моя мама и мой сын - смотрят.
- Это сильно. - Говорю. - Недавно бабушка показывала мне видео, на котором под визг людей и пил я плавно пролетаю из одного конца экрана в другой. И спросила: «видела, что происходит в лесу? Там прямо драки». Почему-то она меня не узнала. Я ответила: «видела». На экране это всё выглядит страшнее, чем в жизни.
Около забора у ближайшей к нам дыры кто-то вдруг закричал. Опять случилась какая-то потасовка: я обернулась и увидела неразборчивый ком из людей. Чоповцы ринулись туда, мы поначалу тоже. Потом поняли, что кому-то следует быть здесь, иначе оставшиеся хлопцы просто так займут это пространство, не дело. Я встала у ближайшего дерева к шеренге и достала телефон. «Сколько времени?» - ухмыляясь поинтересовался один из чоповцев. Я обернулась и спросила у И., которого хорошо уже запомнила: «кто-то что-то проблекотал? А то я ничего не расслышала». «Это радио», - улыбнулся И. Через неделю я увидела, как его заталкивают в автозак двое полицейских. Дали 6 суток. Я опять оглянулась и поняла, что прибыл отряд дружинников. Они, конечно, прорвались сквозь дыру и смешанную охрану из внешних киргизских и внутренних разнообразных совершенно чоповцев. Я помнила их ещё с прошлого дня, они пришли как раз когда я уходила. Они вязали на руки повязки из бинтов, вид у них был довольно устрашающий, и мы не сразу поняли, с какой целью они прибыли. Потом выяснилось, что вроде как к нам на помощь. Привратник В., встречающий всех у дыры, настоятельно просил дружинников снять маски, чтобы не пугать людей - здесь на поле было уже совершенно чёткое разделение, которое было невозможно игнорировать: если ты в маске - ты готов отпиздить мирного жителя, всё очень просто. Отлучившиеся чоповцы вернулись в шеренгу. Я стояла довольно близко, поэтому уловила притворно успокаивающие фразы, которыми они обменивались: «да нет, нормально, справимся!» «Смотрите-ка, заочковали!» - Радостно поделилась я с И. «Да нет же, вовсе нет!» - Наперебой запротестовали чоповцы. Вид у них при этом был довольно растерянный.
Затем они разошлись. Мы постояли немного, затем вернулись в лагерь. Чоповцы стояли на другом конце поля их консультировал то ли с прораб, то ли какой-то другой условно главный. Их было уже не пятьдесят, как вчера, а где-то семьдесят. Но и с нашей стороны всех было тоже много. Приехали репортёры с центральных телеканалов и ещё, кажется, с рен тв. Женщина, представившаяся шаманом и психологом, инициировала хоровод. Привезли пиццу. Приехала местный депутат Верещагина в коралловом пальто и принялась звонить по зуму: сегодня у нас совет депутатов, дорогие коллеги, нам следует провести его здесь! Дружинники снова повязывали бинты на плечи. У одной из дальних дыр в заборе опять кто-то закричал, многие бросились туда; минут через пятнадцать двое полицейских под руки вывели киргизского охранника - задержан, предположительно за применение перцового баллончика. Один из внутренних чоповцев выбежал следом и досадливо, практически сквозь слёзы, бросил, проходя мимо нас: «вот суки!» Н. поила меня зелёным кокосовым чаем из термоса. Так мы стояли ещё два часа. Чоповцы стояли тоже.
Наконец они пошли. Идти им было до нас примерно сотню метров. Они целились в кусок леса справа от нас. Мы распределились по участку. Дружинники и остальные крепкие пацаны встали двумя рядами перед чоповцами, остальные стояли за ними. За чоповцами стояли лесорубы, которые уже завели пилы. Между дружинниками и чоповцами расхаживала психолог-шаман и била в бубен. Там же выстроились полицейские, человек пять. Я разглядывала чоповцев: никто из них больше не улыбался. Да и не думаю, что кто-то был рад, кроме, пожалуй, дружинников: с самого начала было заметно, что у них руки чешутся наконец-таки кого-то отколотить. Очевидно было, что всё будет не как вчера: при таком раскладе добротной драки не избежать, не избежать и серьёзно пострадавших - с обеих сторон слишком много людей. Так мы стояли минут пять. Потом кто-то из полицейских обернулся и сказал чоповцам: три шага назад. Они развернулись и пошли обратно.
Больше в этот день ничего активного не происходило, но у меня всё больше крепло ощущение, будто я наелась кислоты, умерла и теперь продолжаю свой посмертный бэд-трип уже в персональном лимбе. Приходило всё больше людей: кто-то с мольбертом, кто-то с музыкальным инструментом, кто-то с мандалой. Порой это были действительно очень странные люди. К нам подошёл толстый и высокий мужчина (женщина?) в шляпе и длинной юбке, и не поддающимся описанию голосом спросил: «что здесь происходит?» Мы отошли от лагеря и стояли у самого края, у ближайшей к Октябрьскому проспекту дыры. «Здесь происходит незаконная вырубка, - объяснила Н., - но прямо тут ничего особенно интересного. Пройдите дальше, основное движение там». «Движение?» - улыбнувшись помадными зубами, переспросил этот человек. Это здорово смахивало на фильм Семёна Серзина «Человек из Подольска», который вышел в 2020 году.
- Интересно, какой репортаж выйдет у операторов… - Задумалась Н.
- Они приехали снимать репортаж про бойню, а в итоге у них получится неспешный артхаус о том, как все зачем-то собрались и слоняются без дела в полувырубленном полуогороженном лесу! - Оживилась я.
Затем я начала вспоминать документальный шестисерийный фильм про Грэйтфул Дэд, который я раз пять просмотрела летом. Там описывалась, в частности, попытка снять такой же документальный фильм, только в семидесятых, когда почти все ещё были живы. Гарсиа, хотя и согласился, но явно этого не хотел: фильм это какая-то оформленная константа, а он не хотел констант, только живое непрерывно меняющееся - у группы даже фотографироваться толком не выходило, да и альбомы записывались с большим трудом. Таким образом Гарсиа саботировал съёмки фильма: часть съёмочной группы разбрелась по полям, а оператор сошёл с ума - его нашли под столом, когда он, схватив камеру словно обрез, отстреливался ей, вероятно, от своих собственных невидимых стеклянных бесов. Мне очень интересно: что в итоге вышло на плёнке?
Мы с Н. уходили под вечер, когда на поле было ещё много людей. Чоповцы, кажется, тоже ушли либо уехали. У меня были насквозь мокрые ботинки и болело всё тело, как после какой-нибудь тренировки на все группы мышц. Не знаю точно, с чем это было связано: то ли с потасовками, то ли с тем, что сегодня мы простояли на морозе восемь часов подряд. Дома я завалилась в ванну со стаканом вискаря - это был подаренный В. гнутый гранёный стакан из Рюмочной: «Dark side of the vodka», белый луч дифрагирует через белую бутыль и раскладывается в спектр, рисовал Витя Пузо. Ближе к ночи на душе стало совсем погано. Я не могла точно понять, почему.
В полночь я постаралась лечь спать, но ничего не выходило. Я просто лежала и смотрела в потолок, иногда в телефон. У меня началась какая-то совершенно адская тахикардия. Я не понимала, что происходит. Через час я вновь открыла общий лесной чат: писали о том, что вновь слышны звуки пил, причём повсюду. Судя по всему, ночью подвезли штук десять лесорубов, чтобы выпилить все оставшиеся 2-3 гектара леса за одну ночь. До этого ночью не рубили - такое попадает под серьёзную уголовную статью. С неоткрытыми глазами я пролистывала чат: все звонили в полицию, поочерёдно приезжали полицейские машины - затем разворачивались и уезжали. Больше всего запомнилась фраза последнего полицейского, который прибыл ближе к рассвету: «вы что, хотите, чтобы я щёлкнул пальцами и всё это прекратилось?» Кто-то из ребят пробрался за заграждение. Затем видео: темнота, мельтешение, крик «не надо меня душить!», а затем тихий женский голос: «что ты пришла, что ты хочешь сука, у тебя дети есть?» Камера судорожно поворачивается и выхватывает злое лицо с безумным взглядом и полными губами. Кто-то вспоминает: эта женщина приехала вечером и сказала, что она дендролог; кто-то вспоминает: днём она была в лагере и разливала нам чай. Снова видео: парень падает на землю и его мутузят ногами киргизские рабочие. Видимо ночью они осмелели. Полицейская машина приезжает, разворачивается, уезжает. Приезжает скорая и не оказывает помощь, объяснив это так: мы все не в себе, все пьяные. Мы все в этом троллейбусе пьяные. Позже ребята написали, что приехали сами в травмпункт, где им как-то помогли, но отказались фиксировать побои. Голосовые сообщения: несколько человек пробрались на поле, но их слишком мало, лесорубы уже не обращают на них внимания, пилят в шаге от них. Я не могу пошевелиться и уж тем более встать. У меня работают только пальцы на руках, а в голове вертятся строчки Унганги: «Мы умрем сегодня ночью, хочешь? Я не буду спрашивать твое имя. Мы умрем сегодня ночью - точно. Мы станем другими. На потолке остатки тени от луны, катастрофически не хватает. Боюсь нам не дожить до новой весны и этот снег никогда не растает. А в запечатанном конверте комбинации букв, на утро всё это станет золою. Ты убивала мужчин прикосновением губ, но всё равно они к тебе ходили строем». И всё. Точно. - Думаю я. Я откладываю телефон и пытаюсь перевернуться на бок, ничего не выходит. Мне приходит сообщение: Таня З. ответила на сторис в инстаграме: «Дерево с лицом Путина?!» Я кое-как беру телефон и пишу: «Это наверное дико прозвучит, но мне кажется никогда так плохо не было» - и затем пытаюсь вкратце изложить все события. Вкратце не получается. Я перечитываю свои сообщения и понимаю, что всё выглядит так, будто я до сих пор проживаю свой посмертный полевой бэд-трип, только теперь он уже выходит за рамки молчаливого внутреннего моноспектакля, и на него вполне можно любоваться извне. Также я понимаю: за прошедшую неделю я произносила фразу «мне никогда так плохо не было» раз десять, и каждый раз это была правда. Но сейчас - в пятницу, ровно в пять утра - эта правда была самой ясной и невыносимой из всех - вот он, этот момент, уже точно не перепутаешь. В конце концов, кому сообщить об этом, как не любимому писателю?
Заснуть так и не удалось, тахикардия не останавливалась. К рассвету всё вырубили практически подчистую, осталось лишь несколько десятков деревьев. Накануне мы с Н. говорили о том, что опять придём в 8 утра, но я не смогла подняться - только написать пару сообщений. Собственно, весь день проходил в том же духе: я просто лежала и всё. Когда начало темнеть, я вспомнила: сегодня пятница, 4 февраля, выходит новый альбом Wovenhand. Я проверила apple-музыку: альбом был. Со скрипом я поднялась с кровати и пошла за наушниками. Включила первую песню. Да, это был новый альбом Эдвардса. Я могла бы даже его и не слушать - я уже и так была - этот альбом. Раньше я часто подолгу и невыносимо тосковала от невозможности взять и переехать в какой-нибудь любимый альбом, потому что мы с альбомом слеплены из разных материй. Но теперь я видела: всё очень просто - альбом выходил так же, как выходила я. Как привозили лесорубов, как падали деревья, как приезжала и уезжала полиция, а за ней скорая. Как мы все могли бы сойти с ума, просто чтобы полегчало, но не сошли.
Мне написал мамин коллега: мама приболела и отказывается принимать специально привезённую ей из Болгарии колбасу, не могла бы ты ей передать? Я выползла на улицу в куртке и домашних шароварах, которые мне выбрала Л., когда мы с ней были в Тайланде. Мы разговорились и решили сгонять в ближайший паб взять что-нибудь навынос. Я сюрреалистично отправилась туда в тайских шароварах. Меня уже ничем было не пронять. Затем мы просто налупились вискаря, я вернулась домой в 3 ночи и наконец-то уснула.
Проснувшись, я поняла, что мне почему-то снова надо идти на поле. Что уж там, практически бежать. Я прибыла, когда уже заканчивались выступления депутатов и начинался концерт. На поле было порядка пары сотен человек. Сетчатый забор к тому моменту уже полностью заменили железным, но и его кто-то местами скрутил. По плитам расхаживал темнокожий парень в костюме Ленина и орал в рупор: «остановите стройку!» Я нашла А. и мы побрели вместе искать того, кто собирал подписи. Вдруг А., как в песне Егора Летова, спотыкается на ровном месте и падает. Я инстинктивно ловлю её и возвращаю на место:
- Ну что же ты, мать, у меня уже просто какие-то вьетнамские флешбеки.
- Ни разу не упала за прошедшие дни - и вот сейчас.
Пробираясь через толпу, встретила Л. - я практически ничего о нём не знаю, но всегда его где-нибудь вижу. На улице, на немногочисленных троицких концертах, на которых бываю. Кажется, я даже видела, как он подыгрывал на чём-то Унганге, пока группа ещё была жива.
Я ходила, иногда стояла на месте, постоянно встречала знакомых, как полевых, так из обычной (прошлой, захотелось написать) жизни. Пока я общалась с длинноволосым бородатым мужиком, пытаясь вспомнить, откуда я его всё-таки знаю (но знаю, это точно), ко мне подошёл К. и повис у меня на шее. Так мы стояли с полминуты, а потом я почему-то сказала: мне кажется, если мы так ещё немного постоим, я просто упаду на ровном месте и всё.
Встретила Г. - он стал расспрашивать меня, что я чувствовала в тот или иной момент, когда была на поле.
Подошёл С., сказал: я не подходил, потому что мне стыдно, что меня не было здесь прошлые дни. Я ответила: тебе не должно быть стыдно, каждый приходит сюда по какой-то своей причине. Я совершенно точно знаю, зачем шла сама, но ты никогда не угадаешь, что в голове у других людей. Из-за такой невозможности коммуникации возникает ощущение, будто нажрался кислоты. Никто не понимает, что происходит, где заканчивается борьба и начинается шоу. Даже если посмотреть сейчас: кто-то, допустим, идейный. Кто-то засланный казачок из администрации: ходит и подслушивает разговоры. Кто-то пришёл посмотреть концерт, кто-то просто шёл мимо. Зачем сюда явился Отряд марксистов и темнокожий Ленин - одному богу известно. Я уже молчу о подстрекателях, которые снуют вокруг в масках до самых глаз и бубнят тебе на ухо: надо ломать технику, надо остановить работы. А вот, впрочем, уже и подъехал автозак.
Подъехал автозак, к нам подбежал юный подстрекатель и торопливо проговорил: протестовать, мешать технике! Мы не спеша пошли в сторону строительной площадки, небольшой песочной насыпи. Встали на самый край. Потом С. сказал: Я. прислал мне голосовуху про концерт в Доме Учёных. Я вам всем её перешлю. Это самое яркое событие моей жизни за последний примерно месяц. А впрочем что уж там, давайте я её прямо сейчас и включу.
Мы стояли и слушали голосовуху, это была ужасно драматичная история про концерт, где какая-то московская актриса пела романсы под ужасного качества минус, периодически не попадая в ритм и ноты. В зале присутствовал всего один еле ходячий старичок, который ушёл после третьей песни. Тем не менее в пересказе Я. все кусочки действия поворачивались правильными сторонами и складывались в единственно верную историю. Порой мне казалось, что я сейчас повалюсь от смеха, но рассказ не был насмешливым, там было больше сопереживания, а смешно было исключительно от совпадений: надо же, как бывает вообще. Даже если концерт этой бедной актрисы провалился, рецензия на него оказалась гениальной, что возвысило первоначальное выступление - таким образом ничто не провалилось.
Мы стоим там на краю площадки, и я вдруг понимаю, как это правильно. Мы, край площадки, наш состав.
- Кто-то, кого знает, пожалуй, каждый второй человек в Троицке (если не первый) - организатор концертов памяти Унганги, разработчик самой крутой символики Троицка, именно ему мы обязаны лесными фестивалями (разумеется, памяти) - беспрецедентными по масштабу и глубине.
- Троицкий краевед, водит экскурсии по городу, в частности, под мостами, в лесу, по старым микрорайонам, по заброшенным санаториям - и обо всём очень обстоятельно рассказывает. На предпоследнем фестивале памяти он при помощи других организаторов составил и прочитал какую-то дичайшую лекцию о троицких институтах РАН, намеренно перепутав все факты. Я пыталась попасть на его экскурсии, но они проходят слишком рано, часов в 11 утра, в такое время я, наверное, хожу только на поле боя.
- Троицкий музыкант, но не тройчанин, единственный в городе, кто играл (и продолжает играть) гранж. Хороший друг Ромы Краснова, который умер уже больше десяти лет назад, но мало ли кто когда умер.
- Кто-то, кто всегда оказывается где-то рядом и всегда в чём-то участвует. К слову, именно он когда-то организовал первую группу в какой-то соцсети, посвящённую Троицкому лесу.
- Кто-то, кто тоже тут рядом, на расстоянии крика.
- И голосовуха.
- И я.
Да, похоже город действительно разрушается. Но - здесь - сейчас - на этом месте - мы и есть город.
Через несколько дней я узнаю о том, что умер отец Я. - известный троицкий музыкант Дэн Розадеев. В Троицке его знали вообще все, даже те, кто не знал, потому что он играл везде: начиная с кабаков и локальных концертов, заканчивая Унгангой и Троицким джазовым оркестром. К тому же он работал звукорежиссёром в центре молодёжного досуга и являлся первым инициатором концертов памяти Унганги - без него бы ничего не было. Он сыграл немалую роль в судьбе приблизительно каждой троицкой группы.
- Что произошло? - Спросила я у кого-то.
- Просто шёл и упал, и всё.
Кстати, в начале всей этой истории с лесом умер самый известный троицкий фотограф Михаил Дмитриев. Дядя Миша, как его все называли.
Этот день - субботу - я обозначила для себя как конец. Не знаю, конец чего именно, на это у меня до сих пор нет ответа. Но это не драматичный конец, а какой-то скорее пунктуационный. Формально ничего не закончилось: продолжают стоять люди, уже не на поле, а у ворот стройки: идея в том, что, не впуская на площадку строительную технику, можно затормозить строительство и выиграть время для судов, прокуратур и выявления незаконности. По сути всё сводится к тому, что протест должен стать как можно более заметным. Иногда я прихожу и стою тоже. В последнюю субботу к воротам пришло более 500 людей - 15 из них распихали по автозакам, кто-то отделался штрафом; семеро, кажется, получили от шести до девяти суток. Мы с Н. были среди тех, кто стоял у автозаков, спрашивал фамилии и снимал видео, чтобы никто не потерялся. То есть да, в дело идут уже не чоповцы, а настоящая полиция. Стало всё как у людей. Сдавать без боя оставшийся лес никто, конечно, не собирается, но мне кажется, в таких вещах следует чётко понимать, в чём именно состоит твоя борьба.
И я пока что - вроде бы - понимаю.
В этот день всё началось раньше, где-то полдесятого, наверное. Чоповцы двинулись в наиболее заваленную брёвнами (с нашей стороны) часть леса, за ними лесорубы. Что ж, стратегически верно. Нас было ещё довольно мало, и пока мы, переваливаясь через лежащие ели, пробирались к месту, они уже оцепили значительную часть территории. Так первые деревья были сданы без боя. Мы распределились по оставшейся территории. Чоповцы уже стояли стеной. Один из них был с рупором. Видимо, памятуя вчерашний печальный опыт «адвоката», на этот раз решили воспользоваться записью. Впрочем, даже запись баллады про ответственность и тяжкие повреждения вышла очень уж запинающейся. Не было совсем уверенности, сплошное спотыкание. Лесоруб начал пилить сосну.
- Что вы тут стоите? - Насмешливо бросил нам один из чоповцев. - У вас что, других дел нет? Шли бы домой!
И тут Н. вдруг во весь голос заорала:
- А МЫ УЖЕ ДОМА! ЭТО НАШ ЛЕС!
- Вы живёте в лесу? - Гоготнул чоповец.
- МНЕ ЖАЛЬ, - продолжала Н., - ЧТО ПОД СЛОВОМ «ДОМ» ВЫ ПОНИМАЕТЕ ТОЛЬКО СВОЮ УЮТНУЮ КВАРТИРКУ. ЗДЕСЬ ВСЁ - НАШ ДОМ.
Меня совершенно поразил её тон. Несмотря на то, что она неистово орала, в голосе её не было ни надрыва, ни какой-то эмоциональной привязки. Только спокойная утвердительная сила. Уверенная и оглушительная - и по сути, и по фактической громкости. Ясно было, что обращается она вовсе не к чоповцу, а ко всем нам. При этом она полностью заглушила и рупор (который теперь уже сбивался слишком уж явно), и дальнейшие высказывания хлопцев в касках. Позже Н. рассказала, что выросла в небольшой деревне, в которой они втроём - она, её отец и её брат - постоянно защищали лес от браконьеров. Такой опыт. А потом переехала ближе к Москве и выучилась на переводчика с английского и шведского языков.
Я увидела, как девочки, кажется, одни из тех, кто читал вчера молитву, начали быстро клеить что-то скотчем на стволы. Приглядевшись, я поняла, что это портрет Путина. При этом из колонки гулко раздавался его же, Путина, узнаваемый голос: «Убеждён: сохранение лесов и других природных экосистем является одной из ключевых составляющих международных усилий по решению проблемы глобального потепления, сокращению эмиссии парниковых газов. Поставив задачу построения углеродно нейтральной экономики не позднее 2060 года, Россия опирается в том числе и на уникальный ресурс имеющихся у нас лесных экосистем - их значительный потенциал по поглощению углекислого газа и выработке кислорода. Ведь в нашей стране расположено около двадцати процентов всех мировых лесных массивов. Мы принимаем самые серьёзные и энергичные меры для их сохранения. Совершенствуем управление лесным хозяйством, боремся с незаконными вырубками, боремся с незаконными вырубками, боремся с незаконными вырубками (трижды, да) и лесными пожарами. Увеличиваем площади лесовосстановления. Последовательно наращиваем финансирование на эту цель». Это был отрывок из какого-то выступления на конференции в Глазго. Некоторые цитаты из этой речи для закрепления были выписаны прямо под портретами.
Я восхитилась. До сих пор я считаю, что это был потрясающий по духоподъёмности жест, настоящее искусство. Дело было не в политическом аспекте. Просто эти штрихи идеально дополнили ситуацию. Мне казалось, что вчера я увидела всё, но теперь понимала, что чего-то всё же не доставало. Теперь я понимала, чего. Глядя на предназначенные для вырубки деревья с президентскими лицами, я вспомнила песню Ромы Краснова, лидера троицкой группы «Унганга», вечера памяти которого проводятся у нас в городе вот уже больше десяти лет. Песня называется «Я убил президента». Там два варианта припева и стоит привести их оба.
1
Я убил президента
Мне хочется верить, что это был он
Я убил президента
Я нарушил его политический сон
И он больше из окон Кремля не увидит
Над Москвою встающей зари
Зато я теперь знаю
Я теперь знаю, какой президент изнутри
2
Я убил президента
Хотя по радио сказали, что виновен не он
Я убил президента
Я нарушил его политический сон
И об этом напишут в центральных газетах
На первой своей полосе
Зато я теперь знаю
Я теперь знаю, внутри он такой же, как все
Песня была написана лет пятнадцать назад, кто знает, может сейчас за неё Краснова могли бы и посадить. Радовало одно: сейчас его уже совершенно точно никто ни за что не посадит. С начала всей этой истории с лесом я непрерывно слушала Унгангу. Честно говоря, едва ли я могла слушать что-то другое. Это было немного похоже на то, как я слушала дискографию Нейро Дюбель в августе 2020 года с началом событий в Беларуси, только дискография Нейро Дюбель была больше (как и события), дискография Унганги совсем маленькая, оттого и обрывки строк в небольшом пространстве крутились более яростно. Н. выкрикивала: ЭТО НАШ ЛЕС! ЭТО НАШ ГОРОД! НАМ ЗДЕСЬ ЖИТЬ! НАМ И НАШИМ ДЕТЯМ! Эти слова раздавались позже по всем телеканалам, в частности, по BBC. Также несколько соцсетевых групп поменяли свои названия в соответствии с этими словами. Вроде бы я даже видела эти слова в начале обращения какой-то политической партии. И всегда так бывает, конечно.
На нас опять двинулись чоповцы. Я увидела, что репортёру, которому я давала вчера интервью прямиком из сугроба, разбили нос. Увидела, как падает Н. Поняла вдруг, что если бы не было снега (зима выдалась рекордной по осадкам) - она скорее всего упала бы прямо на землю. Какой-то чоповец подал ей руку, я оттолкнула его и начала поднимать сама. Позже Н. прислала мне видео этого момента: она лежит в снегу, я сижу рядом на корточках, вокруг нас штук 8 чоповцев, я отмахиваюсь от них, как от мух. Потом несколько раз повалили уже меня, кто-то поднял. У кустов организовался небольшой замес. Н. упала уже сознательно, ухватив чоповца за ноги. Таким способом она дезорганизовала его на несколько минут. Сегодняшняя «площадка» оказалась куда более травматичной, потому что деревья в этой части стояли гораздо чаще. Проще было споткнуться, зацепиться за ветки, упасть на корягу какую-нибудь. Продолжал бормотать запинающийся рупор. Ему вторил о незаконных вырубках голос президента. Потом вдруг рупор обнаружился и у нас тоже: откуда ни возьмись появилась небольшая женщина в розово-синем комбинезоне и принялась выкрикивать «уходите!» Позже она передала рупор Н., но Н., как выяснилось, куда лучше справлялась без рупора. Кто-то сорвал с меня шапку, и я поскорей принялась отряхивать её от снега: лишиться шапки сейчас было бы очень некстати.
Потом всё опять затихло. Чоповцы снова выстроились в ряд, девочки налепили на стволы несколько новых портретов. А. расстроенно сообщила, что ей пора идти заниматься диссертацией. Я увидела, как Н. стоит у самого края чоповской шеренги и о чём-то толкует с одним из молодцев.
- О чём вы там общались? - Полюбопытствовала я, когда она подошла.
- Говорил он, - объяснила Н. - Я просто стояла там и пыталась отдышаться. В какой-то момент, когда меня волокли по земле, я подняла глаза и увидела, что прямо за забором стоит моя мама и мой сын - смотрят.
- Это сильно. - Говорю. - Недавно бабушка показывала мне видео, на котором под визг людей и пил я плавно пролетаю из одного конца экрана в другой. И спросила: «видела, что происходит в лесу? Там прямо драки». Почему-то она меня не узнала. Я ответила: «видела». На экране это всё выглядит страшнее, чем в жизни.
Около забора у ближайшей к нам дыры кто-то вдруг закричал. Опять случилась какая-то потасовка: я обернулась и увидела неразборчивый ком из людей. Чоповцы ринулись туда, мы поначалу тоже. Потом поняли, что кому-то следует быть здесь, иначе оставшиеся хлопцы просто так займут это пространство, не дело. Я встала у ближайшего дерева к шеренге и достала телефон. «Сколько времени?» - ухмыляясь поинтересовался один из чоповцев. Я обернулась и спросила у И., которого хорошо уже запомнила: «кто-то что-то проблекотал? А то я ничего не расслышала». «Это радио», - улыбнулся И. Через неделю я увидела, как его заталкивают в автозак двое полицейских. Дали 6 суток. Я опять оглянулась и поняла, что прибыл отряд дружинников. Они, конечно, прорвались сквозь дыру и смешанную охрану из внешних киргизских и внутренних разнообразных совершенно чоповцев. Я помнила их ещё с прошлого дня, они пришли как раз когда я уходила. Они вязали на руки повязки из бинтов, вид у них был довольно устрашающий, и мы не сразу поняли, с какой целью они прибыли. Потом выяснилось, что вроде как к нам на помощь. Привратник В., встречающий всех у дыры, настоятельно просил дружинников снять маски, чтобы не пугать людей - здесь на поле было уже совершенно чёткое разделение, которое было невозможно игнорировать: если ты в маске - ты готов отпиздить мирного жителя, всё очень просто. Отлучившиеся чоповцы вернулись в шеренгу. Я стояла довольно близко, поэтому уловила притворно успокаивающие фразы, которыми они обменивались: «да нет, нормально, справимся!» «Смотрите-ка, заочковали!» - Радостно поделилась я с И. «Да нет же, вовсе нет!» - Наперебой запротестовали чоповцы. Вид у них при этом был довольно растерянный.
Затем они разошлись. Мы постояли немного, затем вернулись в лагерь. Чоповцы стояли на другом конце поля их консультировал то ли с прораб, то ли какой-то другой условно главный. Их было уже не пятьдесят, как вчера, а где-то семьдесят. Но и с нашей стороны всех было тоже много. Приехали репортёры с центральных телеканалов и ещё, кажется, с рен тв. Женщина, представившаяся шаманом и психологом, инициировала хоровод. Привезли пиццу. Приехала местный депутат Верещагина в коралловом пальто и принялась звонить по зуму: сегодня у нас совет депутатов, дорогие коллеги, нам следует провести его здесь! Дружинники снова повязывали бинты на плечи. У одной из дальних дыр в заборе опять кто-то закричал, многие бросились туда; минут через пятнадцать двое полицейских под руки вывели киргизского охранника - задержан, предположительно за применение перцового баллончика. Один из внутренних чоповцев выбежал следом и досадливо, практически сквозь слёзы, бросил, проходя мимо нас: «вот суки!» Н. поила меня зелёным кокосовым чаем из термоса. Так мы стояли ещё два часа. Чоповцы стояли тоже.
Наконец они пошли. Идти им было до нас примерно сотню метров. Они целились в кусок леса справа от нас. Мы распределились по участку. Дружинники и остальные крепкие пацаны встали двумя рядами перед чоповцами, остальные стояли за ними. За чоповцами стояли лесорубы, которые уже завели пилы. Между дружинниками и чоповцами расхаживала психолог-шаман и била в бубен. Там же выстроились полицейские, человек пять. Я разглядывала чоповцев: никто из них больше не улыбался. Да и не думаю, что кто-то был рад, кроме, пожалуй, дружинников: с самого начала было заметно, что у них руки чешутся наконец-таки кого-то отколотить. Очевидно было, что всё будет не как вчера: при таком раскладе добротной драки не избежать, не избежать и серьёзно пострадавших - с обеих сторон слишком много людей. Так мы стояли минут пять. Потом кто-то из полицейских обернулся и сказал чоповцам: три шага назад. Они развернулись и пошли обратно.
Больше в этот день ничего активного не происходило, но у меня всё больше крепло ощущение, будто я наелась кислоты, умерла и теперь продолжаю свой посмертный бэд-трип уже в персональном лимбе. Приходило всё больше людей: кто-то с мольбертом, кто-то с музыкальным инструментом, кто-то с мандалой. Порой это были действительно очень странные люди. К нам подошёл толстый и высокий мужчина (женщина?) в шляпе и длинной юбке, и не поддающимся описанию голосом спросил: «что здесь происходит?» Мы отошли от лагеря и стояли у самого края, у ближайшей к Октябрьскому проспекту дыры. «Здесь происходит незаконная вырубка, - объяснила Н., - но прямо тут ничего особенно интересного. Пройдите дальше, основное движение там». «Движение?» - улыбнувшись помадными зубами, переспросил этот человек. Это здорово смахивало на фильм Семёна Серзина «Человек из Подольска», который вышел в 2020 году.
- Интересно, какой репортаж выйдет у операторов… - Задумалась Н.
- Они приехали снимать репортаж про бойню, а в итоге у них получится неспешный артхаус о том, как все зачем-то собрались и слоняются без дела в полувырубленном полуогороженном лесу! - Оживилась я.
Затем я начала вспоминать документальный шестисерийный фильм про Грэйтфул Дэд, который я раз пять просмотрела летом. Там описывалась, в частности, попытка снять такой же документальный фильм, только в семидесятых, когда почти все ещё были живы. Гарсиа, хотя и согласился, но явно этого не хотел: фильм это какая-то оформленная константа, а он не хотел констант, только живое непрерывно меняющееся - у группы даже фотографироваться толком не выходило, да и альбомы записывались с большим трудом. Таким образом Гарсиа саботировал съёмки фильма: часть съёмочной группы разбрелась по полям, а оператор сошёл с ума - его нашли под столом, когда он, схватив камеру словно обрез, отстреливался ей, вероятно, от своих собственных невидимых стеклянных бесов. Мне очень интересно: что в итоге вышло на плёнке?
Мы с Н. уходили под вечер, когда на поле было ещё много людей. Чоповцы, кажется, тоже ушли либо уехали. У меня были насквозь мокрые ботинки и болело всё тело, как после какой-нибудь тренировки на все группы мышц. Не знаю точно, с чем это было связано: то ли с потасовками, то ли с тем, что сегодня мы простояли на морозе восемь часов подряд. Дома я завалилась в ванну со стаканом вискаря - это был подаренный В. гнутый гранёный стакан из Рюмочной: «Dark side of the vodka», белый луч дифрагирует через белую бутыль и раскладывается в спектр, рисовал Витя Пузо. Ближе к ночи на душе стало совсем погано. Я не могла точно понять, почему.
В полночь я постаралась лечь спать, но ничего не выходило. Я просто лежала и смотрела в потолок, иногда в телефон. У меня началась какая-то совершенно адская тахикардия. Я не понимала, что происходит. Через час я вновь открыла общий лесной чат: писали о том, что вновь слышны звуки пил, причём повсюду. Судя по всему, ночью подвезли штук десять лесорубов, чтобы выпилить все оставшиеся 2-3 гектара леса за одну ночь. До этого ночью не рубили - такое попадает под серьёзную уголовную статью. С неоткрытыми глазами я пролистывала чат: все звонили в полицию, поочерёдно приезжали полицейские машины - затем разворачивались и уезжали. Больше всего запомнилась фраза последнего полицейского, который прибыл ближе к рассвету: «вы что, хотите, чтобы я щёлкнул пальцами и всё это прекратилось?» Кто-то из ребят пробрался за заграждение. Затем видео: темнота, мельтешение, крик «не надо меня душить!», а затем тихий женский голос: «что ты пришла, что ты хочешь сука, у тебя дети есть?» Камера судорожно поворачивается и выхватывает злое лицо с безумным взглядом и полными губами. Кто-то вспоминает: эта женщина приехала вечером и сказала, что она дендролог; кто-то вспоминает: днём она была в лагере и разливала нам чай. Снова видео: парень падает на землю и его мутузят ногами киргизские рабочие. Видимо ночью они осмелели. Полицейская машина приезжает, разворачивается, уезжает. Приезжает скорая и не оказывает помощь, объяснив это так: мы все не в себе, все пьяные. Мы все в этом троллейбусе пьяные. Позже ребята написали, что приехали сами в травмпункт, где им как-то помогли, но отказались фиксировать побои. Голосовые сообщения: несколько человек пробрались на поле, но их слишком мало, лесорубы уже не обращают на них внимания, пилят в шаге от них. Я не могу пошевелиться и уж тем более встать. У меня работают только пальцы на руках, а в голове вертятся строчки Унганги: «Мы умрем сегодня ночью, хочешь? Я не буду спрашивать твое имя. Мы умрем сегодня ночью - точно. Мы станем другими. На потолке остатки тени от луны, катастрофически не хватает. Боюсь нам не дожить до новой весны и этот снег никогда не растает. А в запечатанном конверте комбинации букв, на утро всё это станет золою. Ты убивала мужчин прикосновением губ, но всё равно они к тебе ходили строем». И всё. Точно. - Думаю я. Я откладываю телефон и пытаюсь перевернуться на бок, ничего не выходит. Мне приходит сообщение: Таня З. ответила на сторис в инстаграме: «Дерево с лицом Путина?!» Я кое-как беру телефон и пишу: «Это наверное дико прозвучит, но мне кажется никогда так плохо не было» - и затем пытаюсь вкратце изложить все события. Вкратце не получается. Я перечитываю свои сообщения и понимаю, что всё выглядит так, будто я до сих пор проживаю свой посмертный полевой бэд-трип, только теперь он уже выходит за рамки молчаливого внутреннего моноспектакля, и на него вполне можно любоваться извне. Также я понимаю: за прошедшую неделю я произносила фразу «мне никогда так плохо не было» раз десять, и каждый раз это была правда. Но сейчас - в пятницу, ровно в пять утра - эта правда была самой ясной и невыносимой из всех - вот он, этот момент, уже точно не перепутаешь. В конце концов, кому сообщить об этом, как не любимому писателю?
Заснуть так и не удалось, тахикардия не останавливалась. К рассвету всё вырубили практически подчистую, осталось лишь несколько десятков деревьев. Накануне мы с Н. говорили о том, что опять придём в 8 утра, но я не смогла подняться - только написать пару сообщений. Собственно, весь день проходил в том же духе: я просто лежала и всё. Когда начало темнеть, я вспомнила: сегодня пятница, 4 февраля, выходит новый альбом Wovenhand. Я проверила apple-музыку: альбом был. Со скрипом я поднялась с кровати и пошла за наушниками. Включила первую песню. Да, это был новый альбом Эдвардса. Я могла бы даже его и не слушать - я уже и так была - этот альбом. Раньше я часто подолгу и невыносимо тосковала от невозможности взять и переехать в какой-нибудь любимый альбом, потому что мы с альбомом слеплены из разных материй. Но теперь я видела: всё очень просто - альбом выходил так же, как выходила я. Как привозили лесорубов, как падали деревья, как приезжала и уезжала полиция, а за ней скорая. Как мы все могли бы сойти с ума, просто чтобы полегчало, но не сошли.
Мне написал мамин коллега: мама приболела и отказывается принимать специально привезённую ей из Болгарии колбасу, не могла бы ты ей передать? Я выползла на улицу в куртке и домашних шароварах, которые мне выбрала Л., когда мы с ней были в Тайланде. Мы разговорились и решили сгонять в ближайший паб взять что-нибудь навынос. Я сюрреалистично отправилась туда в тайских шароварах. Меня уже ничем было не пронять. Затем мы просто налупились вискаря, я вернулась домой в 3 ночи и наконец-то уснула.
Проснувшись, я поняла, что мне почему-то снова надо идти на поле. Что уж там, практически бежать. Я прибыла, когда уже заканчивались выступления депутатов и начинался концерт. На поле было порядка пары сотен человек. Сетчатый забор к тому моменту уже полностью заменили железным, но и его кто-то местами скрутил. По плитам расхаживал темнокожий парень в костюме Ленина и орал в рупор: «остановите стройку!» Я нашла А. и мы побрели вместе искать того, кто собирал подписи. Вдруг А., как в песне Егора Летова, спотыкается на ровном месте и падает. Я инстинктивно ловлю её и возвращаю на место:
- Ну что же ты, мать, у меня уже просто какие-то вьетнамские флешбеки.
- Ни разу не упала за прошедшие дни - и вот сейчас.
Пробираясь через толпу, встретила Л. - я практически ничего о нём не знаю, но всегда его где-нибудь вижу. На улице, на немногочисленных троицких концертах, на которых бываю. Кажется, я даже видела, как он подыгрывал на чём-то Унганге, пока группа ещё была жива.
Я ходила, иногда стояла на месте, постоянно встречала знакомых, как полевых, так из обычной (прошлой, захотелось написать) жизни. Пока я общалась с длинноволосым бородатым мужиком, пытаясь вспомнить, откуда я его всё-таки знаю (но знаю, это точно), ко мне подошёл К. и повис у меня на шее. Так мы стояли с полминуты, а потом я почему-то сказала: мне кажется, если мы так ещё немного постоим, я просто упаду на ровном месте и всё.
Встретила Г. - он стал расспрашивать меня, что я чувствовала в тот или иной момент, когда была на поле.
Подошёл С., сказал: я не подходил, потому что мне стыдно, что меня не было здесь прошлые дни. Я ответила: тебе не должно быть стыдно, каждый приходит сюда по какой-то своей причине. Я совершенно точно знаю, зачем шла сама, но ты никогда не угадаешь, что в голове у других людей. Из-за такой невозможности коммуникации возникает ощущение, будто нажрался кислоты. Никто не понимает, что происходит, где заканчивается борьба и начинается шоу. Даже если посмотреть сейчас: кто-то, допустим, идейный. Кто-то засланный казачок из администрации: ходит и подслушивает разговоры. Кто-то пришёл посмотреть концерт, кто-то просто шёл мимо. Зачем сюда явился Отряд марксистов и темнокожий Ленин - одному богу известно. Я уже молчу о подстрекателях, которые снуют вокруг в масках до самых глаз и бубнят тебе на ухо: надо ломать технику, надо остановить работы. А вот, впрочем, уже и подъехал автозак.
Подъехал автозак, к нам подбежал юный подстрекатель и торопливо проговорил: протестовать, мешать технике! Мы не спеша пошли в сторону строительной площадки, небольшой песочной насыпи. Встали на самый край. Потом С. сказал: Я. прислал мне голосовуху про концерт в Доме Учёных. Я вам всем её перешлю. Это самое яркое событие моей жизни за последний примерно месяц. А впрочем что уж там, давайте я её прямо сейчас и включу.
Мы стояли и слушали голосовуху, это была ужасно драматичная история про концерт, где какая-то московская актриса пела романсы под ужасного качества минус, периодически не попадая в ритм и ноты. В зале присутствовал всего один еле ходячий старичок, который ушёл после третьей песни. Тем не менее в пересказе Я. все кусочки действия поворачивались правильными сторонами и складывались в единственно верную историю. Порой мне казалось, что я сейчас повалюсь от смеха, но рассказ не был насмешливым, там было больше сопереживания, а смешно было исключительно от совпадений: надо же, как бывает вообще. Даже если концерт этой бедной актрисы провалился, рецензия на него оказалась гениальной, что возвысило первоначальное выступление - таким образом ничто не провалилось.
Мы стоим там на краю площадки, и я вдруг понимаю, как это правильно. Мы, край площадки, наш состав.
- Кто-то, кого знает, пожалуй, каждый второй человек в Троицке (если не первый) - организатор концертов памяти Унганги, разработчик самой крутой символики Троицка, именно ему мы обязаны лесными фестивалями (разумеется, памяти) - беспрецедентными по масштабу и глубине.
- Троицкий краевед, водит экскурсии по городу, в частности, под мостами, в лесу, по старым микрорайонам, по заброшенным санаториям - и обо всём очень обстоятельно рассказывает. На предпоследнем фестивале памяти он при помощи других организаторов составил и прочитал какую-то дичайшую лекцию о троицких институтах РАН, намеренно перепутав все факты. Я пыталась попасть на его экскурсии, но они проходят слишком рано, часов в 11 утра, в такое время я, наверное, хожу только на поле боя.
- Троицкий музыкант, но не тройчанин, единственный в городе, кто играл (и продолжает играть) гранж. Хороший друг Ромы Краснова, который умер уже больше десяти лет назад, но мало ли кто когда умер.
- Кто-то, кто всегда оказывается где-то рядом и всегда в чём-то участвует. К слову, именно он когда-то организовал первую группу в какой-то соцсети, посвящённую Троицкому лесу.
- Кто-то, кто тоже тут рядом, на расстоянии крика.
- И голосовуха.
- И я.
Да, похоже город действительно разрушается. Но - здесь - сейчас - на этом месте - мы и есть город.
Через несколько дней я узнаю о том, что умер отец Я. - известный троицкий музыкант Дэн Розадеев. В Троицке его знали вообще все, даже те, кто не знал, потому что он играл везде: начиная с кабаков и локальных концертов, заканчивая Унгангой и Троицким джазовым оркестром. К тому же он работал звукорежиссёром в центре молодёжного досуга и являлся первым инициатором концертов памяти Унганги - без него бы ничего не было. Он сыграл немалую роль в судьбе приблизительно каждой троицкой группы.
- Что произошло? - Спросила я у кого-то.
- Просто шёл и упал, и всё.
Кстати, в начале всей этой истории с лесом умер самый известный троицкий фотограф Михаил Дмитриев. Дядя Миша, как его все называли.
Этот день - субботу - я обозначила для себя как конец. Не знаю, конец чего именно, на это у меня до сих пор нет ответа. Но это не драматичный конец, а какой-то скорее пунктуационный. Формально ничего не закончилось: продолжают стоять люди, уже не на поле, а у ворот стройки: идея в том, что, не впуская на площадку строительную технику, можно затормозить строительство и выиграть время для судов, прокуратур и выявления незаконности. По сути всё сводится к тому, что протест должен стать как можно более заметным. Иногда я прихожу и стою тоже. В последнюю субботу к воротам пришло более 500 людей - 15 из них распихали по автозакам, кто-то отделался штрафом; семеро, кажется, получили от шести до девяти суток. Мы с Н. были среди тех, кто стоял у автозаков, спрашивал фамилии и снимал видео, чтобы никто не потерялся. То есть да, в дело идут уже не чоповцы, а настоящая полиция. Стало всё как у людей. Сдавать без боя оставшийся лес никто, конечно, не собирается, но мне кажется, в таких вещах следует чётко понимать, в чём именно состоит твоя борьба.
И я пока что - вроде бы - понимаю.