ПЛАЧУ И РЫДАЮ
ПЛАЧУ И РЫДАЮ
Почему-то у меня не работает функция републикации прежних постов. Между тем мне хочется сделать это с одним из них, восьмилетней давности. Делаю это простым копированием.
«Есть у Юрия Казакова такой рассказ, с этим названием: «Плачу и рыдаю». Я позаимствую его.
Но о чем речь?
Уже без малого восемь лет я читаю в «Знамени» (литературный журнал такой, если кто не знает) так называемый самотек по прозе. Начиная читать его, я думал, что это на год-другой, а то и меньше, но вот увяз. Приглашая меня, главный редактор Сергей Чупринин сказал, что чтения там немного, двадцать-тридцать рукописей в месяц, ну, в основном, рассказики небольшие, - очень грамотно поступил как администратор: оказалось тридцать-сорок, причем ближе к последней цифре, а в осенне-зимние месяцы доходит и до пятидесяти, и кроме того, рассказики рассказиками, но каждый месяц еще и десяток повестей, и шесть-семь романов. Не синекура. Ко всему тому, в отличие от других литературных журналов, «Знамя» полагает необходимым отвечать авторам о решении, не вынуждая их непременным образом звонить в редакцию и интересоваться, прочли, не прочли, и это тоже вменено мне в обязанность - отвечать. Пусть и без всяких подробностей, пусть только «да» или «нет», но пока разберешь криво-косо начертанный на рукописи адрес, пока набьешь его в строке отправления, да сам текст… быстро, господа, только у птичек бывает, эту поговорку я часто вспоминаю, особенно когда почтовая программа сообщает, что адрес неверный, и вот начинаешь изучать: то ли это r, то ли i, а то ли вообще t. Да еще не удержишься, начнешь кому-то, кому, чувствуешь, явно это нужно, объяснять его просчеты, слабости, возможные способы развития… чтобы получить, случается, результатом что-нибудь вроде того: а кто вы такой, чтобы мне указывать? И тогда месяц-другой свято чтишь завет друга-главреда, данный еще тогда, почти восемь лет назад: не вступать в переписку! Но потом забываешься, видишь, что человек нуждается в помощи, - и снова преступаешь завет, хотя литконсультации мало что никто тебе не оплачивает и они не входят в твои обязанности, но еще даже из соображений твоей личной психической безопасности и запрещены. Естественно, все это до нового хамежа… ну, и цикл повторяется.
Однако на самом деле это все такая реплика в сторону. А сказать я хочу вот что. В молодости я много читал чужих рукописей - такой способ заработка. Читал - и писал рецензию с разбором произведения, так было положено. Подавляющую часть прочитанного оказывалось невозможно рекомендовать для дальнейшего рассмотрения в редакции - по причине самой простой: неважно написано. То ли плох язык, то ли ослаблено сюжетное мышление, то ли невысокий уровень, как теперь принято говорить, высказывания.
И вот мое наблюдение из нынешнего дня: как все переменилось за эти несколько десятков лет! Не говорю о том, что в те прежние годы то и дело случались рукописи, написанные от руки. Тетрадки и тетрадки, исписанные четким каллиграфическим (а иногда и не каллиграфическим) почерком. Теперь такого практически нет. Даже и машинопись редкость. В общем, почти сплошь компьютерный набор, лазерный принтер - любо-дорого взять рукопись в руки, читай и наслаждайся. Бывает, что и в самом деле наслаждаюсь, и чувствую счастливое удовлетворение, что за эти годы в «Знамени» вытащил из самотека и пустил в жизнь несколько настоящих писателей (если не в самом «Знамени», так где-то в другом месте). Правда, особенно наслаждаться не приходится. Как и в те, советские годы возможности отдать рукопись на всеобщее дальнейшее чтение очень немного - бывает, что за три-четыре месяца не попадется такой ни одной.
Но что же все-таки переменилось? А переменилось, и существенно. Если тогда большая часть рукописей были просто плохо написаны, корявым, жутким, вынимающим душу языком, то теперь каждый третий автор, случается, что и второй, пишут - дай Бог. И грамотно, и выразительно, есть стиль, есть авторская личность, и треть вещи прочел - хорошо как будто, и половину - неплохо, и вдруг, иногда в последний момент, под занавес, все рушится, идет прахом: сюжетные линии разлетаются какая куда, выскакивает чертиком из табакерки непонятный герой, которого не наблюдалось на всех предыдущих страницах, и стягивает на себя злым троллем одеяло повествования, оставляя остальных героев на морозе, а то авторское высказывание, которое обещало сравняться по силе и мощи с толстовским или чеховским, сворачивается в такой неприметный клубочек - смотри под микроскопом, не найдешь.
Вот эта главная перемена: необычайно повысившийся уровень письма и писательская неумелость во всем прочем. Что тому причиной?
Мое ощущение (опирающееся еще и на опыт ведения мастер-классов на «липкинских» форумах молодых писателей): писателей просто-напросто много быть не может. Это как в спорте. Бегать могут все, но лишь единицы способны дойти до уровня мировых результатов. То же у пловцов, у конькобежцев, да у всех. И повысившийся уровень языкового мастерства ничего не решает.
Но почему же, почему люди, получая всю жизнь отказы в публикациях, пишут и пишут, им заворачивают рукопись сегодня, они появляются через год с новой, откажут с нею - черед пять лет он, глядишь, стоит в дверях с очередной вещью. Графоман, что возьмешь с него, существует мнение. Но почему, простите, жизнь делает человека графоманом? Ответ лет десять назад мне дали одни соавторы, муж и жена из Омска, вполне, кстати, социально успешные люди, оба кандидаты наук, преподаватели. «Только когда мы пишем, мы чувствуем себя свободными», - отвечая на мой вопрос, что их заставляет заниматься сочинительством, сказали они.
Недостаток свободы - вот что делает наше российское общество обществом графоманов. Творя свой мир на бумаге, писатель словно бы становится вровень с самим Создателем, это чувство, которое ни с чем не сравнить, и в миг творения своего мира ты действительно свободен, как Создатель. Приобщиться этому чувству, задыхаясь от переизбытка углекислоты в жизни, хотят многие, полагая, что писательским даром не обойдены и они. Поверить в то, что этого дара у них нет - отказать себе в так необходимом чувстве свободы. А как, где ее найти более легким способом? Записаться в оппозиционную партию, пойти дежурить на избирательный участок - и получить результатом выбитые зубы с сотрясением мозга? Писательство представляется предпочтительнее.
Но при чем здесь, скажите, «плачу и рыдаю»? А не понятно, спрошу я в ответ? Плачу и рыдаю, потому что каждый раз больно мне отвечать очередному стучащемуся в редакционную дверь, что его труд не может заинтересовать журнал. Плачу и рыдаю, глядя, как все более насыщается российский воздух углекислым газом, вытесняя из него кислород. А значит, число стучащихся в редакционные двери будет все больше, больше…
Ваш,
Анатолий Курчаткин»
- 7 авг, 2015 в 22:40
Почему-то у меня не работает функция републикации прежних постов. Между тем мне хочется сделать это с одним из них, восьмилетней давности. Делаю это простым копированием.
«Есть у Юрия Казакова такой рассказ, с этим названием: «Плачу и рыдаю». Я позаимствую его.
Но о чем речь?
Уже без малого восемь лет я читаю в «Знамени» (литературный журнал такой, если кто не знает) так называемый самотек по прозе. Начиная читать его, я думал, что это на год-другой, а то и меньше, но вот увяз. Приглашая меня, главный редактор Сергей Чупринин сказал, что чтения там немного, двадцать-тридцать рукописей в месяц, ну, в основном, рассказики небольшие, - очень грамотно поступил как администратор: оказалось тридцать-сорок, причем ближе к последней цифре, а в осенне-зимние месяцы доходит и до пятидесяти, и кроме того, рассказики рассказиками, но каждый месяц еще и десяток повестей, и шесть-семь романов. Не синекура. Ко всему тому, в отличие от других литературных журналов, «Знамя» полагает необходимым отвечать авторам о решении, не вынуждая их непременным образом звонить в редакцию и интересоваться, прочли, не прочли, и это тоже вменено мне в обязанность - отвечать. Пусть и без всяких подробностей, пусть только «да» или «нет», но пока разберешь криво-косо начертанный на рукописи адрес, пока набьешь его в строке отправления, да сам текст… быстро, господа, только у птичек бывает, эту поговорку я часто вспоминаю, особенно когда почтовая программа сообщает, что адрес неверный, и вот начинаешь изучать: то ли это r, то ли i, а то ли вообще t. Да еще не удержишься, начнешь кому-то, кому, чувствуешь, явно это нужно, объяснять его просчеты, слабости, возможные способы развития… чтобы получить, случается, результатом что-нибудь вроде того: а кто вы такой, чтобы мне указывать? И тогда месяц-другой свято чтишь завет друга-главреда, данный еще тогда, почти восемь лет назад: не вступать в переписку! Но потом забываешься, видишь, что человек нуждается в помощи, - и снова преступаешь завет, хотя литконсультации мало что никто тебе не оплачивает и они не входят в твои обязанности, но еще даже из соображений твоей личной психической безопасности и запрещены. Естественно, все это до нового хамежа… ну, и цикл повторяется.
Однако на самом деле это все такая реплика в сторону. А сказать я хочу вот что. В молодости я много читал чужих рукописей - такой способ заработка. Читал - и писал рецензию с разбором произведения, так было положено. Подавляющую часть прочитанного оказывалось невозможно рекомендовать для дальнейшего рассмотрения в редакции - по причине самой простой: неважно написано. То ли плох язык, то ли ослаблено сюжетное мышление, то ли невысокий уровень, как теперь принято говорить, высказывания.
И вот мое наблюдение из нынешнего дня: как все переменилось за эти несколько десятков лет! Не говорю о том, что в те прежние годы то и дело случались рукописи, написанные от руки. Тетрадки и тетрадки, исписанные четким каллиграфическим (а иногда и не каллиграфическим) почерком. Теперь такого практически нет. Даже и машинопись редкость. В общем, почти сплошь компьютерный набор, лазерный принтер - любо-дорого взять рукопись в руки, читай и наслаждайся. Бывает, что и в самом деле наслаждаюсь, и чувствую счастливое удовлетворение, что за эти годы в «Знамени» вытащил из самотека и пустил в жизнь несколько настоящих писателей (если не в самом «Знамени», так где-то в другом месте). Правда, особенно наслаждаться не приходится. Как и в те, советские годы возможности отдать рукопись на всеобщее дальнейшее чтение очень немного - бывает, что за три-четыре месяца не попадется такой ни одной.
Но что же все-таки переменилось? А переменилось, и существенно. Если тогда большая часть рукописей были просто плохо написаны, корявым, жутким, вынимающим душу языком, то теперь каждый третий автор, случается, что и второй, пишут - дай Бог. И грамотно, и выразительно, есть стиль, есть авторская личность, и треть вещи прочел - хорошо как будто, и половину - неплохо, и вдруг, иногда в последний момент, под занавес, все рушится, идет прахом: сюжетные линии разлетаются какая куда, выскакивает чертиком из табакерки непонятный герой, которого не наблюдалось на всех предыдущих страницах, и стягивает на себя злым троллем одеяло повествования, оставляя остальных героев на морозе, а то авторское высказывание, которое обещало сравняться по силе и мощи с толстовским или чеховским, сворачивается в такой неприметный клубочек - смотри под микроскопом, не найдешь.
Вот эта главная перемена: необычайно повысившийся уровень письма и писательская неумелость во всем прочем. Что тому причиной?
Мое ощущение (опирающееся еще и на опыт ведения мастер-классов на «липкинских» форумах молодых писателей): писателей просто-напросто много быть не может. Это как в спорте. Бегать могут все, но лишь единицы способны дойти до уровня мировых результатов. То же у пловцов, у конькобежцев, да у всех. И повысившийся уровень языкового мастерства ничего не решает.
Но почему же, почему люди, получая всю жизнь отказы в публикациях, пишут и пишут, им заворачивают рукопись сегодня, они появляются через год с новой, откажут с нею - черед пять лет он, глядишь, стоит в дверях с очередной вещью. Графоман, что возьмешь с него, существует мнение. Но почему, простите, жизнь делает человека графоманом? Ответ лет десять назад мне дали одни соавторы, муж и жена из Омска, вполне, кстати, социально успешные люди, оба кандидаты наук, преподаватели. «Только когда мы пишем, мы чувствуем себя свободными», - отвечая на мой вопрос, что их заставляет заниматься сочинительством, сказали они.
Недостаток свободы - вот что делает наше российское общество обществом графоманов. Творя свой мир на бумаге, писатель словно бы становится вровень с самим Создателем, это чувство, которое ни с чем не сравнить, и в миг творения своего мира ты действительно свободен, как Создатель. Приобщиться этому чувству, задыхаясь от переизбытка углекислоты в жизни, хотят многие, полагая, что писательским даром не обойдены и они. Поверить в то, что этого дара у них нет - отказать себе в так необходимом чувстве свободы. А как, где ее найти более легким способом? Записаться в оппозиционную партию, пойти дежурить на избирательный участок - и получить результатом выбитые зубы с сотрясением мозга? Писательство представляется предпочтительнее.
Но при чем здесь, скажите, «плачу и рыдаю»? А не понятно, спрошу я в ответ? Плачу и рыдаю, потому что каждый раз больно мне отвечать очередному стучащемуся в редакционную дверь, что его труд не может заинтересовать журнал. Плачу и рыдаю, глядя, как все более насыщается российский воздух углекислым газом, вытесняя из него кислород. А значит, число стучащихся в редакционные двери будет все больше, больше…
Ваш,
Анатолий Курчаткин»