БЫЛ ТОГДА МОЛОД, АЗАРТЕН, БЕЗОГЛЯДЧИВ
Собирался сегодня вечером быть в музее Цветаевой на Борисоглебском - и на тебе: простуда. Откуда положено течет, тут заложено, здесь ломит. Жена, как патроны, подносит чай с лимоном, медом и коньяком - изволь безоговорочно пить, пощады не будет.
Невольно вспомнилось, что без малого тридцать лет назад Борисоглебский назывался улицей Писемского. И Юрий Нагибин, в рассказе, кажется, «Машинистка живет на шестом этаже», поминая улицу Писемского, говорит о ней: «в девичестве Борисоглебский». Ни в каком сне не могло тогда присниться, что спустя два десятка лет, порывая с советским замужеством, Писемского вернет себе девичье имя.
Мне запомнились эти слова из рассказа не случайно. Тогда, в самом начале 70-х, я работал в этом журнале, где была напечатана «Машинистка». И располагался журнал на той самой улице Писемского, в бывшей коммунальной квартире на первом этаже. До того, как прочитать рассказ, я, приезжий москвич, и понятия не имел, какое имя носила Писемского в девичестве.
Я был тогда молод, азартен, безоглядчив. Из очередной зарплаты, которую привозили из издательства «Литературной газеты», к которой был приписан журнал, не спрашивая никого, у каждого вычли какую-то сумму в пользу Общества красного креста и красного полумесяца. Не Бог весть какую сумму, может быть, процент, может быть, два, может быть, три, однако же всем было обидно: а почему не спросили о нашем желании? Все в редакции посмеивались по этому поводу, язвили, рассказывали анекдоты, в том числе и начальство, и мне пришло в голову вознаградить наше уязвленное самолюбие физическим актом. В обмен на вычтенную часть зарплаты каждому были выданы марки Общества - какая стоимостью рубль, какая пятьдесят копеек, какая двадцать. И все - с разными картинками, разного размера, какая вертикальная, какая горизонтальная, вроде бы даже и ромбические были.
Я обошел редакцию, собрал у всех полученные марки и, уединившись в туалете, обклеил его этими яркими разноцветными картинками. Туалетная комната, надо сказать, являла собой типичное общественное место коммунальной квартиры: заржавленный унитаз, заржавленный чугунный бачок наверху со свисающей из него заржавленной цепочкой, заржавленная труба, выкрашенные масляной краской замурзанные стены непонятного цвета, и украшению туалета яркие марки немало поспособствовали.
Первые час-полтора после того, как моя картинная галерея была обнаружена, в редакции царствовал дух веселья. Хохотали, ехидничали, снова рассказывали анекдоты.
На исходе этих часа-полутора я был вызван к ответсеку редакции, бывшему инструктору ЦК ВЛКСМ, до того вроде бы разделявшего общие чувства. Супясь сурово всем лицом, как это у него бывало, когда говорил о чем-нибудь неприятном, он приказал мне удалить весь свой вернисаж, и немедленно. А если к нам кто-нибудь из правления Союза придет, из горкома партии если, да мало ли откуда, ты понимаешь, что будет? - вопрошал он меня. Я попытался сопротивляться, отстоять свое право на свободу выражения личного отношения к этой акции, но ответсек был неумолим. С работой придется расстаться, и никто тебя защищать не будет, сказал он.
Марки не отклеивались, прихватившись к заржавленному чугуну и унылым стенам намертво, удалять их пришлось с водой, тряпкой и ножом. Делая это, я понял, что не хочу служить ни в какой советской «конторе», будь это даже какая-нибудь самая либеральная, и только появится возможность уйду на «вольные хлеба». Как на них ни окажется трудно.
И только такая возможность появилась - забрезжила книга и членство в Союзе писателей, - я это свое желание исполнил.
Ну, а вот желание попасть в музей Цветаевой на вечер моего фейсбучного друга, поэта, прозаика и художника Нины Косман, прилетевшей в Москву с другой стороны земного шара, из Нью-Йорка, осуществить не удалось. Заменой ему - это воспоминание. Получись пойти, оно бы во мне не всплыло, и я бы не рассказал об этом случае. Что такое всякая литература, и стихи, и проза, и драматургия? Воспоминания, по сути. Был бы толчок, вызывающий их в нас.
Ваш,
Анатолий Курчаткин
Невольно вспомнилось, что без малого тридцать лет назад Борисоглебский назывался улицей Писемского. И Юрий Нагибин, в рассказе, кажется, «Машинистка живет на шестом этаже», поминая улицу Писемского, говорит о ней: «в девичестве Борисоглебский». Ни в каком сне не могло тогда присниться, что спустя два десятка лет, порывая с советским замужеством, Писемского вернет себе девичье имя.
Мне запомнились эти слова из рассказа не случайно. Тогда, в самом начале 70-х, я работал в этом журнале, где была напечатана «Машинистка». И располагался журнал на той самой улице Писемского, в бывшей коммунальной квартире на первом этаже. До того, как прочитать рассказ, я, приезжий москвич, и понятия не имел, какое имя носила Писемского в девичестве.
Я был тогда молод, азартен, безоглядчив. Из очередной зарплаты, которую привозили из издательства «Литературной газеты», к которой был приписан журнал, не спрашивая никого, у каждого вычли какую-то сумму в пользу Общества красного креста и красного полумесяца. Не Бог весть какую сумму, может быть, процент, может быть, два, может быть, три, однако же всем было обидно: а почему не спросили о нашем желании? Все в редакции посмеивались по этому поводу, язвили, рассказывали анекдоты, в том числе и начальство, и мне пришло в голову вознаградить наше уязвленное самолюбие физическим актом. В обмен на вычтенную часть зарплаты каждому были выданы марки Общества - какая стоимостью рубль, какая пятьдесят копеек, какая двадцать. И все - с разными картинками, разного размера, какая вертикальная, какая горизонтальная, вроде бы даже и ромбические были.
Я обошел редакцию, собрал у всех полученные марки и, уединившись в туалете, обклеил его этими яркими разноцветными картинками. Туалетная комната, надо сказать, являла собой типичное общественное место коммунальной квартиры: заржавленный унитаз, заржавленный чугунный бачок наверху со свисающей из него заржавленной цепочкой, заржавленная труба, выкрашенные масляной краской замурзанные стены непонятного цвета, и украшению туалета яркие марки немало поспособствовали.
Первые час-полтора после того, как моя картинная галерея была обнаружена, в редакции царствовал дух веселья. Хохотали, ехидничали, снова рассказывали анекдоты.
На исходе этих часа-полутора я был вызван к ответсеку редакции, бывшему инструктору ЦК ВЛКСМ, до того вроде бы разделявшего общие чувства. Супясь сурово всем лицом, как это у него бывало, когда говорил о чем-нибудь неприятном, он приказал мне удалить весь свой вернисаж, и немедленно. А если к нам кто-нибудь из правления Союза придет, из горкома партии если, да мало ли откуда, ты понимаешь, что будет? - вопрошал он меня. Я попытался сопротивляться, отстоять свое право на свободу выражения личного отношения к этой акции, но ответсек был неумолим. С работой придется расстаться, и никто тебя защищать не будет, сказал он.
Марки не отклеивались, прихватившись к заржавленному чугуну и унылым стенам намертво, удалять их пришлось с водой, тряпкой и ножом. Делая это, я понял, что не хочу служить ни в какой советской «конторе», будь это даже какая-нибудь самая либеральная, и только появится возможность уйду на «вольные хлеба». Как на них ни окажется трудно.
И только такая возможность появилась - забрезжила книга и членство в Союзе писателей, - я это свое желание исполнил.
Ну, а вот желание попасть в музей Цветаевой на вечер моего фейсбучного друга, поэта, прозаика и художника Нины Косман, прилетевшей в Москву с другой стороны земного шара, из Нью-Йорка, осуществить не удалось. Заменой ему - это воспоминание. Получись пойти, оно бы во мне не всплыло, и я бы не рассказал об этом случае. Что такое всякая литература, и стихи, и проза, и драматургия? Воспоминания, по сути. Был бы толчок, вызывающий их в нас.
Ваш,
Анатолий Курчаткин