Письмо с изнанки
Анатолия оказалась хитрее нас: мы хотели выпотрошить ее, сварить себе умственную кашу в ее безводном котловане, но она, как библейский кит, сама проглотила нас, затянула в мягкие пещеры своего кишечника и обрекла на мучительное ожидание. Мусульманским орнаментом случайностей она затащила нас в свою узловатую утробу, заколдовала, как Цирцея и превратила в свиней. Турки не едят наше мясо, но они едят нашу речь, скупо расплачиваясь мелкими монетами турецких слов. Их у нас теперь накопилось около ста, может, хватит на то, чтобы подкупить охранника.
А случилось так: возле подземного города Татларин есть пещерная церковь, разделенная на две половины. В одной половине фрески изображают распятие, преображение, сошествие в ад и православных святых, похожих друг на друга, как игральные карты. В другой половине полукруглый свод апсиды изображает богоматерь с лопоухим младенцем, напоминающим буддийскую статуэтку. Вокруг них столпились животные с нимбами, как у святых, но это не животные, а заколдованные евангелисты - бык, лев, орел и человек. Их нет ни в одной книге, да и в церкви их тоже уже почти нет: почему-то варвары пощадили людей, но выдрали глаза животным. Одному из нас пришло в голову их сфотографировать, и мы решили вернуться. Обратно ехали так быстро, что глаза от встречного ветра пересохли, как плохой колодец. Наивное желание обмануть наперсточника: как будто можно на скорости девяносто спешить и людей не насмешить. И - не успеваешь следить за руками мошенника - узкий серпантин, неожиданный поворот, маленькая канава справа - и вот уже не ты едешь на мотоцикле, а он на тебе, причем в другую сторону, и вот уже вы лежите в обнимку, а он все рычит, рвется куда-то в небо всеми своими лошадиными силами на скорости девяносто километров в час.
Медсестра в ближайшей поликлинике оказалась кряжистым небритым турком, почему-то одноглазым. Он щедро полил меня перекисью водорода и угостил сигаретой. В церкви с животными тупоголовый охранник не хотел ничего слышать про фотографии - только твердил Ясак, Ясак, что значит нельзя. Пришлось совершить ограбление - взять у недоумевающей старухи сельскохозяйственную кирку и вечером сломать решетку, отделяющую церковь от соседней пещеры.
За все это мы теперь расплачиваемся: за украденные фотографии, за то, что вместо нас пострадали запчасти мотоцикла, за то, что мы хотели съесть Анатолию. Поэтому мы сидим в деревне, где люди совокупляются с собственными ослами и в знак дружелюбия меняются между собой абрикосами. И ждем манны небесной. Местные жители называют Сашу Искендер-Кебаб (что-то вроде турецкого плова) и уже неделю смеются над этой шуткой.
Анатолийские песни - стереозвук с опозданием: каждая строчка аккуратно повторяется дважды, как будто работает странный турецкий толмач, не знающий никакого языка, кроме своего собственного. Впервые за четыре месяца беременности от этих повторений у меня начались приступы настоящей тошноты. Пять раз в сутки муэдзин зовет нас в мечеть - но нам не хочется ни молиться, ни смотреть на молящихся. Темнеет тут так быстро, что не успеешь сказать "Аллахисмарладык" - так по-турецки прощается уходящий, но мы давно уже так не говорим - мы все сидим и сидим на одном месте, а мимо нас неторопливо проходят европейские туристы, как тени иной жизни в платоновой пещере. Поэтому мы говорим только гюле-гюле - почти гуляй-гуляй - игривое и меланхоличное прощание остающегося. Моя кожа покрылась твердой коркой из крови, грязи, пыли и бессмысленного ожидания. Во сне мы отгоняем от себя жирных ленивых мух, которые пресытились запахом турецкого пота. Наши прикосновения холодны: мы держимся друг за друга машинально, как люди держатся за поручни в метро. Мы уже почти перестали узнавать друг друга, наши глаза бессмысленны, как глаза ящериц. Когда мы наконец расплатимся с владельцем мотоцикла и уедем отсюда, турки еще долго будут говорить друг другу "Иди на хуй" - скромный след, оставленный нами в сознании туземцев.
А случилось так: возле подземного города Татларин есть пещерная церковь, разделенная на две половины. В одной половине фрески изображают распятие, преображение, сошествие в ад и православных святых, похожих друг на друга, как игральные карты. В другой половине полукруглый свод апсиды изображает богоматерь с лопоухим младенцем, напоминающим буддийскую статуэтку. Вокруг них столпились животные с нимбами, как у святых, но это не животные, а заколдованные евангелисты - бык, лев, орел и человек. Их нет ни в одной книге, да и в церкви их тоже уже почти нет: почему-то варвары пощадили людей, но выдрали глаза животным. Одному из нас пришло в голову их сфотографировать, и мы решили вернуться. Обратно ехали так быстро, что глаза от встречного ветра пересохли, как плохой колодец. Наивное желание обмануть наперсточника: как будто можно на скорости девяносто спешить и людей не насмешить. И - не успеваешь следить за руками мошенника - узкий серпантин, неожиданный поворот, маленькая канава справа - и вот уже не ты едешь на мотоцикле, а он на тебе, причем в другую сторону, и вот уже вы лежите в обнимку, а он все рычит, рвется куда-то в небо всеми своими лошадиными силами на скорости девяносто километров в час.
Медсестра в ближайшей поликлинике оказалась кряжистым небритым турком, почему-то одноглазым. Он щедро полил меня перекисью водорода и угостил сигаретой. В церкви с животными тупоголовый охранник не хотел ничего слышать про фотографии - только твердил Ясак, Ясак, что значит нельзя. Пришлось совершить ограбление - взять у недоумевающей старухи сельскохозяйственную кирку и вечером сломать решетку, отделяющую церковь от соседней пещеры.
За все это мы теперь расплачиваемся: за украденные фотографии, за то, что вместо нас пострадали запчасти мотоцикла, за то, что мы хотели съесть Анатолию. Поэтому мы сидим в деревне, где люди совокупляются с собственными ослами и в знак дружелюбия меняются между собой абрикосами. И ждем манны небесной. Местные жители называют Сашу Искендер-Кебаб (что-то вроде турецкого плова) и уже неделю смеются над этой шуткой.
Анатолийские песни - стереозвук с опозданием: каждая строчка аккуратно повторяется дважды, как будто работает странный турецкий толмач, не знающий никакого языка, кроме своего собственного. Впервые за четыре месяца беременности от этих повторений у меня начались приступы настоящей тошноты. Пять раз в сутки муэдзин зовет нас в мечеть - но нам не хочется ни молиться, ни смотреть на молящихся. Темнеет тут так быстро, что не успеешь сказать "Аллахисмарладык" - так по-турецки прощается уходящий, но мы давно уже так не говорим - мы все сидим и сидим на одном месте, а мимо нас неторопливо проходят европейские туристы, как тени иной жизни в платоновой пещере. Поэтому мы говорим только гюле-гюле - почти гуляй-гуляй - игривое и меланхоличное прощание остающегося. Моя кожа покрылась твердой коркой из крови, грязи, пыли и бессмысленного ожидания. Во сне мы отгоняем от себя жирных ленивых мух, которые пресытились запахом турецкого пота. Наши прикосновения холодны: мы держимся друг за друга машинально, как люди держатся за поручни в метро. Мы уже почти перестали узнавать друг друга, наши глаза бессмысленны, как глаза ящериц. Когда мы наконец расплатимся с владельцем мотоцикла и уедем отсюда, турки еще долго будут говорить друг другу "Иди на хуй" - скромный след, оставленный нами в сознании туземцев.