Статья про Боснию
Вышел мой репортаж про то, что будет, если гопники, хипстеры и кавказцы начнут отрезать друг другу уши и яйца. Причем тут Босния - поймете, если дочитаете до конца. В жж публикую в двух частях, продолжение по ссылке.
- «Живи еще хоть четверть века - все будет так. Исхода нет». Вот что я думаю про Боснию и Герцеговину. Предлагаю вам закончить репортаж этой цитатой, - советует Слободан Шойя, историк, дипломат, полиглот и грустный мыслитель. Нет никакой надежды, нет никакого будущего, нет никакой страны Босния и Герцеговина. «Мы не страна», - сказал Слободану в частной беседе сам премьер-министр. Территория раздроблена, раскроена, растерзана на части, объединенные разве что валютой и языком, который из политических соображений называется то сербским, то хорватским, то боснийским, только потому, что хорваты предпочитают «ногомет» «футболу», а бошняки вместо «может быть» говорят «иншалла».
Национализм растворен в Дейтонской конституции, как спирт в алкоголе. Никаких боснийцев, то есть граждан Боснии и Герцеговины, не существует - есть сербы, хорваты и бошняки, они же «мусульмане» (здесь это национальность).В парламенте они обязаны быть представлены поровну. Представители других народностей и дети от смешанных браков называются маргинальным словом «другие» и официально даже не имеют права никуда избираться. А президенты чередуются: один срок серб, потом хорват, потом бошняк.
Вся политика организована по этническому принципу: сербы живут в растянутой по краям страны Республике Сербской (не путать с Сербией), смотрят сербское телевидение и голосуют за сербские партии, лидеры которых строят свою карьеру на исламской угрозе и большой сербской идее. Мусульмане и хорваты в это время голосуют за своих политиков и ждут не дождутся, когда же Республика Сербская исчезнет с лица земли.
У каждой из сторон есть свои святыни и символы, свои Сребреницы и Плитвицкие озера, за которые они готовы разодрать глотку всякому, кто поставит под сомнение массовые убийства. Всем этим цинично манипулируют Германия, Америка, Россия, Турция - большие западные и восточные державы, которые де-факто и управляют этой несчастной, нищей, на 43% безработной страной.
Казалось бы, должно пройти время, пока все успокоится. Но здесь время не лечит, а только закрепляет неправильно сросшиеся переломы. Дети разных этнических общин проживают компактно, редко видят друг друга и воспитываются в категориях «свой-чужой». Через четверть века они вырастут и…
- Вы же знаете: на Балканах война случается каждые пятьдесят лет - эту фразу мы слышали в Боснии раз двадцать.
Нет, через четверть века войны не будет - Америка не позволит. Не будет вообще ничего. Все будет так: аптека, улица, фонарь, межнациональный срач, коррупция и дешевая пропаганда в этом, как говорят политологи, «несостоявшемся государстве», неспособном обеспечить процесс принятия самых простых коллективных решений.
Это краткое содержание разговора со Слободаном Шойей. А теперь репортаж. Есть ли в этой стране хоть что-то, что позволит выйти из тупика? Что вообще нужно, чтобы стать страной? Можно ли преодолеть национальное мышление и научиться договариваться? Сараево, 99 лет после убийства эрцгерцога Фердинанда.
ДЕЛО ПРИНЦИПА
День, жара, Рамадан, поэтому в кафе только туристы. Мы сидим в летнем саду отеля «Европа» недалеко от моста, где произошло убийство, послужившее поводом для начала Первой мировой войны. Тогда этот мост назывался Латинским, в Югославии он носил имя Гаврилы Принципа, а сейчас опять переименован в Латинский. Пока мы в России ругаемся из-за единого учебника истории, здесь даже не пытаются его обсуждать - в одном и том же городе дети учатся по трем разным программам: в сербских школах детям рассказывают, что Гаврило Принцип был национальным героем, а в мусульманских - что он был преступником и террористом.
- Даже о событиях столетней давности мы не можем говорить спокойно, - возмущается Слободан Шойя. - Недавно я написал статью, в которой пытался понять этого подростка. Я не защищал его, а только хотел реконструировать его мышление. Что заставило молодого парня пойти на преступление, на смерть? Я описывал его как болезненного романтичного юношу, слишком подверженного влиянию больших идей. Мои мусульманские коллеги не захотели публиковать эту статью, потребовали вычеркнуть ее из программы конференции. И это историки, гуманитарии, самая продвинутая часть нашего общества. Политики еще хуже: президент Республики Сербской Милорад Додик открыто называет мусульманскую часть страны Тегераном, говорит, что никогда не признает Республику Босния и Герцеговина и что выбросит свой паспорт при первой возможности.
Недавно мой собеседник вернулся из Египта, где три года проработал послом Боснии и Герцеговины. По его словам, даже такое событие, как революция, не заставило боснийский МИД озаботиться своей позицией на международной арене:
- Знаете, что я делал во время революции? Купался в бассейне и писал исторические статьи. Министерство иностранных дел даже не поинтересовалось, что происходит в Египте. Я решил тогда провести эксперимент: если вообще не писать никаких отчетов, через сколько дней они начнут беспокоиться? Спустя семь месяцев они прочухались и позвонили, представляете?
Подходит официант, я вытаскиваю из кошелька бумажку, которой мне вчера дали сдачу в Баня-Луке.
- Сейчас кое-что покажу, - переводчик Милорад вытаскивает из своего кошелька банкноту того же достоинства и протягивает официанту: - Вам какая больше нравится?
Официант улыбается и уверенно берет деньги у Милорада. Я, недоумевая, разглядываю две бумажки и вижу, что на одной изображен мужик с бородой и галстуком, а на другой - с усами и в мусульманской феске.
- Это Петар Кочич, сербский писатель. Изучал славистику в Венском университете. Подвергался преследованиям со стороны Австро-Венгрии. Его творчество посвящено трагической судьбе боснийского крестьянства, измученного турецким игом, феодальной эксплуатацией, террором австро-венгерских властей. А это Муса Чазим Чатич. Служил в австро-венгерской армии, учился в медресе в Стамбуле. Писал стихи, эссе и переводы для мусульманской библиотеки, продолжал традиции турецкой и персидской поэзии на боснийском языке. А вот это, - Милорад кладет на стол третью бумажку, - хорватский поэт, автор…
- Подожди-подожди! Ты хочешь сказать, что у вас все-таки разные деньги?
- Деньги одни, а символика разная, - объясняет Слободан Шойя. - После войны наши политики так и не смогли договориться о единой валюте, и тогда под давлением европейского сообщества им пришлось принять такой вариант: в Республике Сербской печатают свои портреты, в боснийско-хорватской Федерации - свои, при этом деньги свободно обмениваются, а курс жестко привязан к немецкой марке, сейчас к евро. Поэтому они так и называются - КМ, конвертируемые марки. И так во всем. У нас все такие принципиальные, что мы уже 18 лет не можем договориться о национальном празднике. Мусульмане требуют, чтобы он был 1 марта - в честь того дня, когда в 1992 году прошел референдум о независимости. Сербы ни за что не хотят признавать эту дату, потому что в этот день в Сараево была расстреляна сербская свадьба. А мусульмане ни за что не хотят согласиться на какой-либо другой день. В итоге 1 марта Федерация отмечает День независимости, на него каждый год приглашают всех послов, а сербы никогда не приходят…
- Ну а вы-то сами какие видите перспективы?
- Сто лет без войны. Для этого нам, вообще говоря, было бы полезно вступить в НАТО, хотя бы из соображений стабильности. Но в НАТО мы не можем вступить из-за Республики Сербской, которая ориентирована на Россию. По-хорошему, нам просто нужно привыкнуть к мысли, что другие люди могут думать по-другому. Этому никто из наших политиков еще не научился.
ТУННЕЛЬ ЖИЗНИ
Рассказывать в репортаже про переводчиков и таксистов - дурной тон, но тут я не могу удержаться. Мой переводчик, таксист и фиксер Милорад по прозвищу Лола - пороховая бочка. «Лола» - это специальное сербское слово для обозначения человека, безудержно любящего жизнь во всех ее проявлениях.
Первая фраза, с которой начались наши деловые отношения: «Я буду с тобой спать». Вторая: «Я тебя ненавижу».
Про Лолу рассказывают, что во время войны он воровал горючку у миротворцев и раздавал ее всем желающим - и сербам, и мусульманам. Это вполне в его духе: Лола готов заломить двойную цену за день работы, а на следующий день бесплатно гулять с тобой по Сараево, описывая театр военных действий и расстановку сил на такое-то число такого-то года: «Просто я хочу, чтобы ты написала хорошую статью». Сегодня он может наорать на тебя и послать в жопу, а завтра, когда обнаружится, что ты сидишь в кафе, где не принимают карточки, случайно оказаться на соседней улице с полным кошельком наличных.
- Вот эту высоту контролировала боснийская армия, эта была разделена между сторонами, а вот здесь воевали русские добровольцы. А возле этого ларька был блокпост. Тут были сербы, тут мусульмане. Тут мусульмане, там сербы, - тараторит Лола, возмущаясь, что от этого мне не становится понятнее. - Ну сколько можно объяснять? Стреляли вот отсюда, это значит, что сюда пройти было невозможно, поэтому приходилось ехать вот по этой дороге…
Сараево все расчерчено границами, видимыми и невидимыми. На центральной улице любой житель может показать, где кончается османская архитектура и начинается габсбургская. Конечная остановка троллейбуса в мусульманской части, а за горой уже начинается Республика Сербская, жители которой каждый день ездят в Сараево на работу.
Но еще важнее невидимые границы - те, которые проходили и менялись во время войны. И главная из них - туннель, символ Сараево и всей боснийской войны. Осада Сараево, одна из самых продолжительных в военной истории, может сравниться разве что с блокадой Ленинграда. С 1992 по 1996 год сербы, окружившие город, регулярно обстреливали жилые дома, а мусульмане резали и грабили оставшихся в Сараево сербов. Город был окружен со всех сторон, кроме одного небольшого участка, занятого аэропортом, который по договоренности с президентом Франции контролировали силы ООН. Сначала мусульмане просто перебегали через летное поле, но несмотря на ооновские запреты, сербы обстреливали их с обеих сторон. Тогда они прорыли под аэропортом туннель длиной 800 метров, который стал единственной дорогой из осажденного города.
Во дворе частного дома, который когда-то служил КПП на выходе из туннеля, а сейчас превратился в музей, растут груши и сливы. Атмосфера райская. То и дело слышен гул взлетающих самолетов - сараевский аэропорт по-прежнему вот тут, за забором. Под сенью слив маленький домашний кинотеатр - туристам показывают немой фильм, нарезку документальных видеозаписей про осаду. Молодые экскурсоводы на очень хорошем английском рассказывают, как через этот публично-секретный туннель четыре года провозили оружие и продукты, как в осажденный город проникали куры, козы, политики и дипломаты.
- Одна семья бошняков очень хотела передать на ту сторону корову, но она не пролезала в туннель. Тогда на нее надели попону с надписью «ООН» и пустили бежать через аэропорт. Миротворцы сочли это остроумным и не стали поднимать тревогу. А вот кадры обстрела Сараево. Вот этот человек с пулеметом - лицо видно плохо, но мы знаем, что это ваш писатель Эдуард Лимонов. Он был в гостях у Радована Караджича, и ему дали пострелять - just for fun...
Один из гидов, Эдис Колар, жил в этом самом доме и сам принимал участие в постройке туннеля. Ему тогда было 17 лет.
- Люди ходили по пропускам, выданным боснийской армией. Конечно, их давали не всем - вы представляете, что началось бы, если бы все жители захотели вывезти из города детей?
Лола отводит меня в сторону, к сливам, и объясняет, что сами сербы были не меньше заинтересованы в существовании туннеля.
- Сербская территория начиналась уже вот здесь, за углом, - говорит он, выплевывая косточку. - На самом деле они спокойно могли прорыть свой туннель и изнутри взорвать мусульманский. Но они этого не сделали. Почему? Да просто им было удобно, что внимание сосредоточено на столице, в то время как в других районах страны велись боевые действия. И конечно, этот туннель - «шелковый путь» для контрабанды. Пачка сигарет в городе стоила в пять раз дороже, чем снаружи. Я даже не представляю, сколько Караджич на этом заработал. Так что встает вопрос: была ли это действительно осада?
«Шелковый путь» сырой, прохладный и очень тесный - идти можно только нагнувшись. Туристам оставили маленький кусочек - продолжение туннеля, ведущее на ту сторону аэропорта, заколочено.
- А почему построили только один туннель? - спрашиваю я Эдиса.
- Я даже не знаю, все думали, что война закончится на следующей неделе. Если бы я знал, что мне предстоит четыре года провести здесь как в тюрьме, я бы точно сбежал за границу.
ПОП-ВОИН
Недалеко от туннеля знаменитая Грбавица, где шли ожесточенные бои с участием российских добровольцев. Они похоронены на православном кладбище рядом с церковью, где служит протоиерей Воислав Чаркич, довольно известный батюшка, которому командование сараевских четников даже присвоило чин майора.
Отец Войе встречает нас бутылкой ракии, в которую каким-то образом засунули большой деревянный крест - по его словам, этой технологии сербы научились у русских, - закуривает и рассказывает, прогуливаясь по кладбищу:
- Я всегда был с солдатами на передовой, хотя сам не стрелял. Русские солдаты были очень хорошие, почти все после Афганистана. Был даже один монах, вот его могила. А сейчас из них хотят сделать преступников. А вот здесь лежат Младичи: тут родители Ратко, а здесь его родной брат, я его сам хоронил в 2006 году. Американские спецслужбы приходили ко мне перед церемонией, спрашивали, не видел ли я военного преступника. Я им, конечно, ничего не сказал. Но я точно знаю: Ратко Младич был на этих похоронах, переодетый. Его многие видели, но никто не выдал.
Пытаясь понять, как в одном человеке могут сочетаться духовный сан и военный чин, задаю стандартный вопрос:
- Солдаты на исповеди раскаиваются, если они кого-то убили?
И получаю предсказуемую обиженную реакцию:
- Никогда такого не говорите! Ни один человек никогда еще мне в этом не каялся. Солдаты защищали свою веру и свой народ, у них не было выбора. На войне вообще обычно не видишь, в кого стреляешь, и никогда не знаешь, убил кого-то или нет. А сколько сербских детей погибло во время войны! Спросите мусульман, когда они напьются, раскаиваются они или нет. Спросите американцев!
Отец Войе уходит в несознанку, непрошибаемый национализм и теорию заговора. Лола просит меня поскорее распрощаться.
- Зачем ты это спросила? - кричит он, когда мы оказываемся вдвоем. - Ты что, не понимала, какая будет реакция? И она будет такой у любого солдата. Я сам воевал, я знаю, что это такое. Да, я живу в Сараево, у меня куча друзей-мусульман, у меня сосед пережил Сребреницу, и мы нормально общаемся. Но война есть война, и если кто-то причинит боль моей семье, я ему собственноручно готов перерезать горло. Более того, я сделаю это с наслаждением!
- А познакомишь меня с соседом из Сребреницы?
- За полюбац.
- Что?!
- Если ты меня поцелуешь. Поехали.
МУСУЛЬМАНИН
Хайрутдин живет в доме какого-то серба. Деревня Раковица и окрестные села были переданы мусульманско-хорватской Федерации после войны, сербы уехали, сейчас тут одни мусульмане.
- Ничего страшного, у нас так часто бывает, - объясняет Хайрутдин. - Насколько я знаю, хозяин не возражает, ему этот дом не нужен. У меня в Сребренице тоже остался дом. Но я там жить не могу, не хочу - мне и тут до сих пор кошмары снятся. Сейчас там живет мой сербский сосед, ну и что? Пусть хоть кому-то пригодится! Я к сербам вообще-то нормально отношусь.
Хайрутдин - очень худой, беззубый, немолодой дядька с подростковыми фигурой и мимикой. В Сребренице погибли его родители и брат. 11 июля 1995 года, когда войска Младича прорвали оцепление и заняли мусульманский анклав, он был в колонне, которая собралась, чтобы под защитой солдат отойти через леса к городу Тузла в 50 километрах от Сребреницы. Вечером колонна попала в засаду, и люди разбежались. Из ста человек сорок погибли, шестьдесят выжили. Хайрутдин и еще четверо шли до Тузлы два месяца, избегая сербских блокпостов, питаясь грибами и дикими сливами.
- У нас не было с собой ничего. Даже ботинки пришлось выбросить, потому что они развалились от хождения по грязи. Мой племянник в какой-то момент не выдержал и решил сдаться. Пришел на блокпост, но сербский солдат его прогнал пинком под зад: «Иди обратно в лес, ты не знаешь, что здесь творится». Спас ему жизнь.
Хайрутдин наливает нам кофе, а сам не пьет: солнце еще не зашло.
- А до войны вы тоже соблюдали мусульманские обычаи?
- Нет, какое там! В Югославии никто не был особо религиозным. Тогда вообще никто не задумывался, где сербы, где мусульмане. Ну, разве что имена у нас были разные. Я пришел к вере только после войны, когда понял, что Аллах меня спас.
- За что же вы тогда воевали?
- Ты опять не понимаешь, - ругается Лола. - В Югославии слово «мусульманин» было обозначением национальности, это началось после переписи 1961 года. Национальность «мусульманин» писали с большой буквы, а вероисповедание - с маленькой. Ты мог быть мусульманином и при этом атеистом. А в 90-е годы мусульмане, у которых это национальность, переименовали себя в бошняков - результат грязных игр Изетбеговича, который хотел, чтобы национальность была созвучна с названием страны, а бошняки были в ней главным действующим лицом. А для обозначения государственной принадлежности придумали слово «босниец», то есть любой гражданин страны Босния и Герцеговина любой национальности. Чувствуешь разницу? Нет? Я тоже. В том-то и дело. А вообще ислам в Боснии - это совсем не то, что в Иране или даже в Турции. Ведь бошняки и сербы - это, по сути, один народ. Славяне приняли ислам в шестнадцатом веке, во время османского владычества. Один брат мог остаться православным, а другой стать мусульманином, чтобы помогать семье, потому что славяне, переходившие в ислам, получали освобождение от налогов и другие привилегии.
Мост на Дрине в городе Вишеград, где, как считается, бошняки когда-то впервые приняли ислам. Неподалеку Эмир Кустурица построил декоративный город Каменград для съемок фильма "Мост на Дрине" по роману нобелевского лауреата Иво Андрича. Сейчас по Дрине проходит граница между Боснией и Сербией.
МУСУЛЬМАНКА (продолжение)
- «Живи еще хоть четверть века - все будет так. Исхода нет». Вот что я думаю про Боснию и Герцеговину. Предлагаю вам закончить репортаж этой цитатой, - советует Слободан Шойя, историк, дипломат, полиглот и грустный мыслитель. Нет никакой надежды, нет никакого будущего, нет никакой страны Босния и Герцеговина. «Мы не страна», - сказал Слободану в частной беседе сам премьер-министр. Территория раздроблена, раскроена, растерзана на части, объединенные разве что валютой и языком, который из политических соображений называется то сербским, то хорватским, то боснийским, только потому, что хорваты предпочитают «ногомет» «футболу», а бошняки вместо «может быть» говорят «иншалла».
Национализм растворен в Дейтонской конституции, как спирт в алкоголе. Никаких боснийцев, то есть граждан Боснии и Герцеговины, не существует - есть сербы, хорваты и бошняки, они же «мусульмане» (здесь это национальность).В парламенте они обязаны быть представлены поровну. Представители других народностей и дети от смешанных браков называются маргинальным словом «другие» и официально даже не имеют права никуда избираться. А президенты чередуются: один срок серб, потом хорват, потом бошняк.
Вся политика организована по этническому принципу: сербы живут в растянутой по краям страны Республике Сербской (не путать с Сербией), смотрят сербское телевидение и голосуют за сербские партии, лидеры которых строят свою карьеру на исламской угрозе и большой сербской идее. Мусульмане и хорваты в это время голосуют за своих политиков и ждут не дождутся, когда же Республика Сербская исчезнет с лица земли.
У каждой из сторон есть свои святыни и символы, свои Сребреницы и Плитвицкие озера, за которые они готовы разодрать глотку всякому, кто поставит под сомнение массовые убийства. Всем этим цинично манипулируют Германия, Америка, Россия, Турция - большие западные и восточные державы, которые де-факто и управляют этой несчастной, нищей, на 43% безработной страной.
Казалось бы, должно пройти время, пока все успокоится. Но здесь время не лечит, а только закрепляет неправильно сросшиеся переломы. Дети разных этнических общин проживают компактно, редко видят друг друга и воспитываются в категориях «свой-чужой». Через четверть века они вырастут и…
- Вы же знаете: на Балканах война случается каждые пятьдесят лет - эту фразу мы слышали в Боснии раз двадцать.
Нет, через четверть века войны не будет - Америка не позволит. Не будет вообще ничего. Все будет так: аптека, улица, фонарь, межнациональный срач, коррупция и дешевая пропаганда в этом, как говорят политологи, «несостоявшемся государстве», неспособном обеспечить процесс принятия самых простых коллективных решений.
Это краткое содержание разговора со Слободаном Шойей. А теперь репортаж. Есть ли в этой стране хоть что-то, что позволит выйти из тупика? Что вообще нужно, чтобы стать страной? Можно ли преодолеть национальное мышление и научиться договариваться? Сараево, 99 лет после убийства эрцгерцога Фердинанда.
ДЕЛО ПРИНЦИПА
День, жара, Рамадан, поэтому в кафе только туристы. Мы сидим в летнем саду отеля «Европа» недалеко от моста, где произошло убийство, послужившее поводом для начала Первой мировой войны. Тогда этот мост назывался Латинским, в Югославии он носил имя Гаврилы Принципа, а сейчас опять переименован в Латинский. Пока мы в России ругаемся из-за единого учебника истории, здесь даже не пытаются его обсуждать - в одном и том же городе дети учатся по трем разным программам: в сербских школах детям рассказывают, что Гаврило Принцип был национальным героем, а в мусульманских - что он был преступником и террористом.
- Даже о событиях столетней давности мы не можем говорить спокойно, - возмущается Слободан Шойя. - Недавно я написал статью, в которой пытался понять этого подростка. Я не защищал его, а только хотел реконструировать его мышление. Что заставило молодого парня пойти на преступление, на смерть? Я описывал его как болезненного романтичного юношу, слишком подверженного влиянию больших идей. Мои мусульманские коллеги не захотели публиковать эту статью, потребовали вычеркнуть ее из программы конференции. И это историки, гуманитарии, самая продвинутая часть нашего общества. Политики еще хуже: президент Республики Сербской Милорад Додик открыто называет мусульманскую часть страны Тегераном, говорит, что никогда не признает Республику Босния и Герцеговина и что выбросит свой паспорт при первой возможности.
Недавно мой собеседник вернулся из Египта, где три года проработал послом Боснии и Герцеговины. По его словам, даже такое событие, как революция, не заставило боснийский МИД озаботиться своей позицией на международной арене:
- Знаете, что я делал во время революции? Купался в бассейне и писал исторические статьи. Министерство иностранных дел даже не поинтересовалось, что происходит в Египте. Я решил тогда провести эксперимент: если вообще не писать никаких отчетов, через сколько дней они начнут беспокоиться? Спустя семь месяцев они прочухались и позвонили, представляете?
Подходит официант, я вытаскиваю из кошелька бумажку, которой мне вчера дали сдачу в Баня-Луке.
- Сейчас кое-что покажу, - переводчик Милорад вытаскивает из своего кошелька банкноту того же достоинства и протягивает официанту: - Вам какая больше нравится?
Официант улыбается и уверенно берет деньги у Милорада. Я, недоумевая, разглядываю две бумажки и вижу, что на одной изображен мужик с бородой и галстуком, а на другой - с усами и в мусульманской феске.
- Это Петар Кочич, сербский писатель. Изучал славистику в Венском университете. Подвергался преследованиям со стороны Австро-Венгрии. Его творчество посвящено трагической судьбе боснийского крестьянства, измученного турецким игом, феодальной эксплуатацией, террором австро-венгерских властей. А это Муса Чазим Чатич. Служил в австро-венгерской армии, учился в медресе в Стамбуле. Писал стихи, эссе и переводы для мусульманской библиотеки, продолжал традиции турецкой и персидской поэзии на боснийском языке. А вот это, - Милорад кладет на стол третью бумажку, - хорватский поэт, автор…
- Подожди-подожди! Ты хочешь сказать, что у вас все-таки разные деньги?
- Деньги одни, а символика разная, - объясняет Слободан Шойя. - После войны наши политики так и не смогли договориться о единой валюте, и тогда под давлением европейского сообщества им пришлось принять такой вариант: в Республике Сербской печатают свои портреты, в боснийско-хорватской Федерации - свои, при этом деньги свободно обмениваются, а курс жестко привязан к немецкой марке, сейчас к евро. Поэтому они так и называются - КМ, конвертируемые марки. И так во всем. У нас все такие принципиальные, что мы уже 18 лет не можем договориться о национальном празднике. Мусульмане требуют, чтобы он был 1 марта - в честь того дня, когда в 1992 году прошел референдум о независимости. Сербы ни за что не хотят признавать эту дату, потому что в этот день в Сараево была расстреляна сербская свадьба. А мусульмане ни за что не хотят согласиться на какой-либо другой день. В итоге 1 марта Федерация отмечает День независимости, на него каждый год приглашают всех послов, а сербы никогда не приходят…
- Ну а вы-то сами какие видите перспективы?
- Сто лет без войны. Для этого нам, вообще говоря, было бы полезно вступить в НАТО, хотя бы из соображений стабильности. Но в НАТО мы не можем вступить из-за Республики Сербской, которая ориентирована на Россию. По-хорошему, нам просто нужно привыкнуть к мысли, что другие люди могут думать по-другому. Этому никто из наших политиков еще не научился.
ТУННЕЛЬ ЖИЗНИ
Рассказывать в репортаже про переводчиков и таксистов - дурной тон, но тут я не могу удержаться. Мой переводчик, таксист и фиксер Милорад по прозвищу Лола - пороховая бочка. «Лола» - это специальное сербское слово для обозначения человека, безудержно любящего жизнь во всех ее проявлениях.
Первая фраза, с которой начались наши деловые отношения: «Я буду с тобой спать». Вторая: «Я тебя ненавижу».
Про Лолу рассказывают, что во время войны он воровал горючку у миротворцев и раздавал ее всем желающим - и сербам, и мусульманам. Это вполне в его духе: Лола готов заломить двойную цену за день работы, а на следующий день бесплатно гулять с тобой по Сараево, описывая театр военных действий и расстановку сил на такое-то число такого-то года: «Просто я хочу, чтобы ты написала хорошую статью». Сегодня он может наорать на тебя и послать в жопу, а завтра, когда обнаружится, что ты сидишь в кафе, где не принимают карточки, случайно оказаться на соседней улице с полным кошельком наличных.
- Вот эту высоту контролировала боснийская армия, эта была разделена между сторонами, а вот здесь воевали русские добровольцы. А возле этого ларька был блокпост. Тут были сербы, тут мусульмане. Тут мусульмане, там сербы, - тараторит Лола, возмущаясь, что от этого мне не становится понятнее. - Ну сколько можно объяснять? Стреляли вот отсюда, это значит, что сюда пройти было невозможно, поэтому приходилось ехать вот по этой дороге…
Сараево все расчерчено границами, видимыми и невидимыми. На центральной улице любой житель может показать, где кончается османская архитектура и начинается габсбургская. Конечная остановка троллейбуса в мусульманской части, а за горой уже начинается Республика Сербская, жители которой каждый день ездят в Сараево на работу.
Но еще важнее невидимые границы - те, которые проходили и менялись во время войны. И главная из них - туннель, символ Сараево и всей боснийской войны. Осада Сараево, одна из самых продолжительных в военной истории, может сравниться разве что с блокадой Ленинграда. С 1992 по 1996 год сербы, окружившие город, регулярно обстреливали жилые дома, а мусульмане резали и грабили оставшихся в Сараево сербов. Город был окружен со всех сторон, кроме одного небольшого участка, занятого аэропортом, который по договоренности с президентом Франции контролировали силы ООН. Сначала мусульмане просто перебегали через летное поле, но несмотря на ооновские запреты, сербы обстреливали их с обеих сторон. Тогда они прорыли под аэропортом туннель длиной 800 метров, который стал единственной дорогой из осажденного города.
Во дворе частного дома, который когда-то служил КПП на выходе из туннеля, а сейчас превратился в музей, растут груши и сливы. Атмосфера райская. То и дело слышен гул взлетающих самолетов - сараевский аэропорт по-прежнему вот тут, за забором. Под сенью слив маленький домашний кинотеатр - туристам показывают немой фильм, нарезку документальных видеозаписей про осаду. Молодые экскурсоводы на очень хорошем английском рассказывают, как через этот публично-секретный туннель четыре года провозили оружие и продукты, как в осажденный город проникали куры, козы, политики и дипломаты.
- Одна семья бошняков очень хотела передать на ту сторону корову, но она не пролезала в туннель. Тогда на нее надели попону с надписью «ООН» и пустили бежать через аэропорт. Миротворцы сочли это остроумным и не стали поднимать тревогу. А вот кадры обстрела Сараево. Вот этот человек с пулеметом - лицо видно плохо, но мы знаем, что это ваш писатель Эдуард Лимонов. Он был в гостях у Радована Караджича, и ему дали пострелять - just for fun...
Один из гидов, Эдис Колар, жил в этом самом доме и сам принимал участие в постройке туннеля. Ему тогда было 17 лет.
- Люди ходили по пропускам, выданным боснийской армией. Конечно, их давали не всем - вы представляете, что началось бы, если бы все жители захотели вывезти из города детей?
Лола отводит меня в сторону, к сливам, и объясняет, что сами сербы были не меньше заинтересованы в существовании туннеля.
- Сербская территория начиналась уже вот здесь, за углом, - говорит он, выплевывая косточку. - На самом деле они спокойно могли прорыть свой туннель и изнутри взорвать мусульманский. Но они этого не сделали. Почему? Да просто им было удобно, что внимание сосредоточено на столице, в то время как в других районах страны велись боевые действия. И конечно, этот туннель - «шелковый путь» для контрабанды. Пачка сигарет в городе стоила в пять раз дороже, чем снаружи. Я даже не представляю, сколько Караджич на этом заработал. Так что встает вопрос: была ли это действительно осада?
«Шелковый путь» сырой, прохладный и очень тесный - идти можно только нагнувшись. Туристам оставили маленький кусочек - продолжение туннеля, ведущее на ту сторону аэропорта, заколочено.
- А почему построили только один туннель? - спрашиваю я Эдиса.
- Я даже не знаю, все думали, что война закончится на следующей неделе. Если бы я знал, что мне предстоит четыре года провести здесь как в тюрьме, я бы точно сбежал за границу.
ПОП-ВОИН
Недалеко от туннеля знаменитая Грбавица, где шли ожесточенные бои с участием российских добровольцев. Они похоронены на православном кладбище рядом с церковью, где служит протоиерей Воислав Чаркич, довольно известный батюшка, которому командование сараевских четников даже присвоило чин майора.
Отец Войе встречает нас бутылкой ракии, в которую каким-то образом засунули большой деревянный крест - по его словам, этой технологии сербы научились у русских, - закуривает и рассказывает, прогуливаясь по кладбищу:
- Я всегда был с солдатами на передовой, хотя сам не стрелял. Русские солдаты были очень хорошие, почти все после Афганистана. Был даже один монах, вот его могила. А сейчас из них хотят сделать преступников. А вот здесь лежат Младичи: тут родители Ратко, а здесь его родной брат, я его сам хоронил в 2006 году. Американские спецслужбы приходили ко мне перед церемонией, спрашивали, не видел ли я военного преступника. Я им, конечно, ничего не сказал. Но я точно знаю: Ратко Младич был на этих похоронах, переодетый. Его многие видели, но никто не выдал.
Пытаясь понять, как в одном человеке могут сочетаться духовный сан и военный чин, задаю стандартный вопрос:
- Солдаты на исповеди раскаиваются, если они кого-то убили?
И получаю предсказуемую обиженную реакцию:
- Никогда такого не говорите! Ни один человек никогда еще мне в этом не каялся. Солдаты защищали свою веру и свой народ, у них не было выбора. На войне вообще обычно не видишь, в кого стреляешь, и никогда не знаешь, убил кого-то или нет. А сколько сербских детей погибло во время войны! Спросите мусульман, когда они напьются, раскаиваются они или нет. Спросите американцев!
Отец Войе уходит в несознанку, непрошибаемый национализм и теорию заговора. Лола просит меня поскорее распрощаться.
- Зачем ты это спросила? - кричит он, когда мы оказываемся вдвоем. - Ты что, не понимала, какая будет реакция? И она будет такой у любого солдата. Я сам воевал, я знаю, что это такое. Да, я живу в Сараево, у меня куча друзей-мусульман, у меня сосед пережил Сребреницу, и мы нормально общаемся. Но война есть война, и если кто-то причинит боль моей семье, я ему собственноручно готов перерезать горло. Более того, я сделаю это с наслаждением!
- А познакомишь меня с соседом из Сребреницы?
- За полюбац.
- Что?!
- Если ты меня поцелуешь. Поехали.
МУСУЛЬМАНИН
Хайрутдин живет в доме какого-то серба. Деревня Раковица и окрестные села были переданы мусульманско-хорватской Федерации после войны, сербы уехали, сейчас тут одни мусульмане.
- Ничего страшного, у нас так часто бывает, - объясняет Хайрутдин. - Насколько я знаю, хозяин не возражает, ему этот дом не нужен. У меня в Сребренице тоже остался дом. Но я там жить не могу, не хочу - мне и тут до сих пор кошмары снятся. Сейчас там живет мой сербский сосед, ну и что? Пусть хоть кому-то пригодится! Я к сербам вообще-то нормально отношусь.
Хайрутдин - очень худой, беззубый, немолодой дядька с подростковыми фигурой и мимикой. В Сребренице погибли его родители и брат. 11 июля 1995 года, когда войска Младича прорвали оцепление и заняли мусульманский анклав, он был в колонне, которая собралась, чтобы под защитой солдат отойти через леса к городу Тузла в 50 километрах от Сребреницы. Вечером колонна попала в засаду, и люди разбежались. Из ста человек сорок погибли, шестьдесят выжили. Хайрутдин и еще четверо шли до Тузлы два месяца, избегая сербских блокпостов, питаясь грибами и дикими сливами.
- У нас не было с собой ничего. Даже ботинки пришлось выбросить, потому что они развалились от хождения по грязи. Мой племянник в какой-то момент не выдержал и решил сдаться. Пришел на блокпост, но сербский солдат его прогнал пинком под зад: «Иди обратно в лес, ты не знаешь, что здесь творится». Спас ему жизнь.
Хайрутдин наливает нам кофе, а сам не пьет: солнце еще не зашло.
- А до войны вы тоже соблюдали мусульманские обычаи?
- Нет, какое там! В Югославии никто не был особо религиозным. Тогда вообще никто не задумывался, где сербы, где мусульмане. Ну, разве что имена у нас были разные. Я пришел к вере только после войны, когда понял, что Аллах меня спас.
- За что же вы тогда воевали?
- Ты опять не понимаешь, - ругается Лола. - В Югославии слово «мусульманин» было обозначением национальности, это началось после переписи 1961 года. Национальность «мусульманин» писали с большой буквы, а вероисповедание - с маленькой. Ты мог быть мусульманином и при этом атеистом. А в 90-е годы мусульмане, у которых это национальность, переименовали себя в бошняков - результат грязных игр Изетбеговича, который хотел, чтобы национальность была созвучна с названием страны, а бошняки были в ней главным действующим лицом. А для обозначения государственной принадлежности придумали слово «босниец», то есть любой гражданин страны Босния и Герцеговина любой национальности. Чувствуешь разницу? Нет? Я тоже. В том-то и дело. А вообще ислам в Боснии - это совсем не то, что в Иране или даже в Турции. Ведь бошняки и сербы - это, по сути, один народ. Славяне приняли ислам в шестнадцатом веке, во время османского владычества. Один брат мог остаться православным, а другой стать мусульманином, чтобы помогать семье, потому что славяне, переходившие в ислам, получали освобождение от налогов и другие привилегии.
Мост на Дрине в городе Вишеград, где, как считается, бошняки когда-то впервые приняли ислам. Неподалеку Эмир Кустурица построил декоративный город Каменград для съемок фильма "Мост на Дрине" по роману нобелевского лауреата Иво Андрича. Сейчас по Дрине проходит граница между Боснией и Сербией.
МУСУЛЬМАНКА (продолжение)