Статья про Чечню
"Further war is not pleasing to God” - A visit to the Chechen mountain schools
Чечня еще недавно была территорией смешения множества идеологий. До восемнадцатого века главной силой здесь были адаты, суды старейшин, регулирующие отношения горцев сложной системой сдержек и противовесов. Потом суфии принесли в Чечню ислам в его эзотерической разновидности. В девятнадцатом веке возникла Россия с ее имперской идеологией, а в двадцатом добавился еще коммунизм. В девяностые годы, на фоне сепаратизма, многие чеченцы стали приверженцами ислама в его ортодоксальной форме. Но в результате войн и нынешнего "восстановления мирной жизни" Чечня оказалась почти полностью деидеологизирована - главной проблемой людей стало выживание и минимальное сохранение собственного достоинства. Можно ли еще в Чечне вообще говорить о каких-либо убеждениях? Где еще стоит искать осмысленность? Я пыталась ее почувствовать в чеченских школах, в местах мусульманских святынь и в немногих сохранивших свою генетическую память горных селах.
От сочетания кавказского гостеприимства с исламским чувствуешь себя порой крайне неловко: здесь какие-то совсем уж утонченные правила. Например, все чеченцы считают своим долгом вымыть гостю обувь: и непонятно, что делать, то ли благодарить, то ли извиняться, то ли вопринимать как должное. Чеченец всегда постарается выполнить любую твою просьбу, но что он при этом реально чувствует - возможно, страх, неловкость или сомнение - приходится догадываться по нюансам интонации или вообще не догадываться. Вообще в Чечне в голове все время работает незримый вольтметр, оценивающий напряженность ситуации. От этого очень устаешь: Можно ли сфотографировать? Можно ли покурить в присутствии этих людей? Можно ли об этом спросить? Все время приходится себя контролировать, а это, как известно, гораздо хуже, чем когда тебя контролирует кто-то другой. И наоборот: чувствуется, что у людей, с которыми ты разговариваешь, в голове работает тот же приборчик. Например, в одной школе, которая находится на горе, завуч сказал, что село было важной стратегической точкой и военные этим пользовались. "Как пользовались?" - автоматически переспросила я. Он посмотрел на меня каким-то странным взглядом, воцарилось тяжелое молчание, которое кто-то прекратил следующим вопросом. Как потом выяснилось, у этого завуча брат был боевиком, а другого брата посадили за пособничество. Отец их после этого умер от инфаркта. Потом в конце разговора завуч сказал: "Спасибо вам большое, хоть вы и русские. Я понимаю, что у каждого народа есть разные люди, и хорошие, и плохие, но что было, то не перечеркнешь". Он, видимо, собирался по-другому расставить акценты, но получилось так. Впрочем, это был единственный случай такой откровенности.
В Чечню можно ездить по-разному: можно договориться с милицией, можно попросить машину у военных, можно, в конце концов, купить билет и поехать самому - но и в этом случае журналист, скорее всего, "обрастает" проводниками. В зависимости от того, с кем ты ездишь, складывается то или иное впечатление о чеченской действительности - оптический инструмент влияет на картинку. Я ездила с правозащитниками из Комитета помощи беженцам "Гражданское Содействие". Они исследовали школы в рамках гуманитарной программы. Нужно было понять, какие школы больше всего нуждаются в помощи и в какой. Нашими проводниками были сотрудники чеченских отделений "Мемориала", у них мы и жили. Все они очень симпатичные люди, давно работающие в горных районах. Идрис из Аргуна - веселый и несуразный, ни про кого не говорит плохо, работает координатором медицинской программы: разыскивает в своем регионе тяжело больных людей и распределяет средства на их лечение, при необходимости отправляет самих больных лечиться в Москву. Шамиль из Грозного - серьезный молодой аскет, собирает информацию о правонарушениях и вообще о состоянии дел в разных районах Чечни. Родителя Шамиля погибли во время войны, братья и сестры уехали в Ингушетию, теперь он живет один в большом холодном доме, единственным украшением которого являются расклеенные по стенам желтые карточки с английскими словами. Хасан из Гудермеса - мягкий, интеллигентный, переживающий за всех. Всю войну он провел здесь, и, хотя его самого судьба пощадила, увиденное и услышанное травмировало его почти как личный опыт. "Будем притворяться, как будто ничего не было," - с печальной улыбкой говорит Хасан. Всех их объединяет не только безоговорочное желание оказывать помощь, но и реальная способность это делать - в общей обстановке страха и абсурда это очень важная мотивация оставаться в Чечне. Люди, разумеется, доверяют им больше, чем военным или чиновникам, готовы рассказывать о своих проблемах - что дало мне возможность увидеть очень много чеченских школ, поговорить с массой чеченцев, побывать в десятке разрушенных горных сел.
Мы ездили очень быстро, почти нигде не задерживаясь. Как правило, у нас еще были провожатые из местной администрации или РОНО. По вечерам они заставляли нас пить чай. Вернее, мы как будто случайно оказывались возле дома нашего проводника. Я заметила, что чеченцы живут в подавляющем большинстве случаев на удивление одинаково. Везде до блеска вылизанные полы, вычищенные ковры, аккуратные ряды ботинок у крыльца. "К чаю" полагается много всякой еды, в том числе курица с картошкой - блюдо, приготовленное всегда одним и тем же способом. Когда два раза подряд видишь эту курицу, эти ковры и традиционную кавказскую люльку, накрытую точно таким же покрывалом, - но все это в чуть-чуть иной планировке - возникает ощущение, что пространство искривляется. Правозащитники каждый раз отчаянно протестовали, не хотели ездить по Чечне поздно вечером; впрочем, нас не раз звали остаться на ночь, но об этом и речи быть не могло - каждый раз мы возвращались в город, где нас ждал очередной "чай".
За четыре дня мы посмотрели 22 школы в четырех горных районах. Это очень много. Почти все школы в итоге слились у меня в голове в одно холодное помещение с сине-белыми стенами, украшенными многочисленными портретами Кадырова и его же афоризмами. Кто это все вешает? "А попробуй не повесь!" - отвечают директора. Но все равно непонятно, почему даже восстановленные после войны здания имеют такой непрошибаемо-советский вид: что стоило, казалось бы, покрасить стены в другой цвет. Среди этих школ были и образцово-показательные, с ремонтом и детской площадкой, и совсем унылые, где жизнь еле теплится. Почти везде жалуются на нехватку кадров: "Было бы жилье, учителя сюда бы поехали - говорят в РОНО. - Вон Кадыров, говорят, привез в свой Центорой русских учителей, сделал им зарплату 15 тысяч, охрану приставил, они работают. А у нас ставка - две-три тысячи в месяц". Часто случается так, что один учитель ведет уроки одновременно в двух классах: даст задание одним ученикам - и идет к другим. Иностранный язык почти во всех школах - арабский. Преподаватель арабского, как правило, ведет факультативы по корану и уроки этики, на которых рассказывает детям о чеченских традициях. В одной из школ Веденского района имам собственными руками сложил печку. В некоторых чеченских школах есть психологи - и, как правило, они реально занимаются с детьми.
Еще почему-то все говорят про ремонт спортзала: казалось бы, зачем бегать в душном помещении, когда вокруг такие прекрасные просторы, но нет - подросткам некуда девать энергию, говорят учителя, нужен спортинвентарь. Кроме того, зима в горах не теплее, чем в России. Оказывается, для чеченцев спорт вообще очень важен, особенно вольная борьба.
Кое-где остаются проблемы с электричеством: жители села Кенхи гордятся тем, что провели его уже в 1987 году. Этого они добились, лишь написав письмо на адрес мавзолея Ленина. В соседних же селах электричество появилось всего пару лет назад.
Вот, пожалуй, и все отличия от среднестатистической российской школы. Впрочем, ситуация в разных населенных пунктах неодинаковая, многое зависит от состояния села и готовности сельчан строить здесь новую жизнь. Например, в селе Ушкалой школа с трудом умещается в маленький домик учителя, а в соседнем селе, всего в паре километров отсюда, есть огромное здание, оснащенное дюжиной компьютеров - но учиться некому: почти все жители с детьми уехали на равнину. Директор школы, пожилая усталая женщина с потухшим взглядом, рассказывает, как ученица школы погибла от осколка, как они занимались в армейских палатках, как ее, директора, водили на расстрел, а дети увязались за ней - «Они плакали, цеплялись за юбку, а я говорю: не бойтесь, сейчас дядя салют покажет». Только по доброй воле какого-то командующего всех отпустили. Я вспоминаю последнюю фразу изложения, которое видела в тетрадке одной чеченской девочки: "И Пугачев оставил Гринева в покое". Мы пытаемся выяснить у директора, чем можно помочь этой школе. "Да ничего не нужно. Загородку поставьте железную, а то нашу изгородь из дерева коровы опрокидывают".
Маленькая школа семейного типа
Дорога в Ножай-юртовский район, часть федеральной трассы Баку-Ростов, сначала идет по плоской, как газон, равнине. Вдоль обочины то и дело попадаются группы молодых людей с большими черными пакетами. В основном это девушки в платках и коротких юбках. Ковыляя на шпильках по зеленому простору, они аккуратно складывают в мешки мусор и элегантными движениями вытряхивают его в большие дымящиеся кучи. "Субботник, - объясняет мне Идрис - завтра день конституции Чечни, годовщина референдума". Впрочем, такие мусорные процессии я наблюдала и задолго до дня референдума, и после него. Для меня запах Чечни - это запах горящего мусора. Такое ощущение, что в этой республике перманентный субботник.
"Детей отпустили на субботник," - так нам в этот день говорили почти в каждой школе. В селе Гансолчу, впрочем, про это как-то забыли, дети учатся как ни в чем не бывало. Здесь вообще больше уделяется внимания частной жизни, чем государственной. Вся семья директора так или иначе здесь: его жена и старший сын - студент-заочник - преподают математику, младший сын здесь учится, дочка заканчивает одиннадцатый класс, наверняка тоже рано или поздно окажется здесь. Вместо страшного электрического звонка здесь вполне себе благозвучный колокольчик. К семейной атмосфере располагает и планировка школьного здания: два крошечных корпуса, в одном учительская, в другом - два класса, разделенных перегородками еще на две части. Здесь же живет сторож, он хозяин этих двух домиков. "Аренда стоит три тысячи в месяц, эти деньги должно платить РОНО, но уже два года не платит. Но он нас не выгонит, потому что тогда потеряет работу сторожа - а это все-таки две тысячи в месяц," - говорит директор школы Зелимхан Джабаев.
Старое здание школы, как и большинство домов в селе, полностью разрушено. В 2002 году, после того как в одну ночь убили старика-директора и школьного сторожа, Гансолчу покинули сразу шестнадцать семей. В скором времени уехали и все остальные. Село пустовало восемь месяцев. За это время были разрушены и те дома, которые хозяева оставляли целыми. Одни считают, что военные обстреливали военные пустое село, чтобы никто не вернулся, другие - что они просто растащили дома на стройматериалы. "У нас был старик, он очень не хотел уезжать, уехал самый последний, плакал, - рассказывает жена директора Есита, - потом на равнине всех нашел, уговаривал вернуться. Он был очень хороший человек, его везде принимали. Мы жили в гудермесском районе. Там все скучали, работали только женщины. А Ахмад Кадыров как раз пообещал, что будет помогать возвращаться в горы. Этот старик всех собрал, поехали в администрацию и попросили, чтобы нам выделили батальон охранять село. И мы поехали обратно. Этот старик, когда увидел, что его дом разрушен, сразу слег с сердечной недостаточностью и через два дня умер".
С возвращением беженцев в горы ситуация, как я поняла из слов социальных работников, двоякая: государство, с одной стороны, вроде бы хочет, чтобы люди опять стали жить в горах, с другой стороны, это не выгодно военным, которые хотят полностью контролировать обстановку в этих районах. Для людей этот выбор тоже неоднозначный: многие, как этот старик, хотят вернуться. Вайнахи ведь очень сильно привязаны к своим селам, веками хоронят всех представителей тейпа на одном и том же кладбище, даже если оно находится за пределами Чечни. Горцы чувствуют себя на равнине настоящими беженцами, при том что они не выезжали за пределы республики и поэтому не могут претендовать на помощь, которая так или иначе предлагается беженцам.
В то же время в горах жить страшно, особенно молодым мужчинам. Почти в каждом селе можно услышать, как люди в масках ночью забрали того или иного жителя и увезли в неизвестном направлении. Кого-то убивают, кого-то долго допрашивают и отпускают полуживого, кто-то пропадает совсем. Почти все проходят через унижения. Логика этих арестов произвольная - доносы, признания под пытками - любая информация, так или иначе попавшая в кадыровскую базу данных. Мотивом может быть и личная месть. Ситуация осложняется еще тем, что огромная часть кадыровцев - это легализовавшиеся боевики. "Это логика 37 года, - говорит Лена Буртина из гуманитарной программы, - может быть, и есть какие-то рациональные объяснения каждого ареста, но главное - поддерживать атмосферу страха. Сейчас можно многое: судиться с федеральными войсками, жаловаться на администрацию - но сказать хотя бы слово против Кадырова опасно для жизни".
На равнине в этом смысле жизнь спокойнее, особенно в городе - там нет боевиков, там проще "раствориться" в массе. Поэтому беженцы, как правило, связывают с горами прошлое, но не будущее. Например, Зелимхан и Есита живут в горах, но дом для детей строят на равнине - в горах, говорят они, всегда будет опаснее, хотя здесь конечно, никогда не умрешь с голоду. Наколько я поняла из статистики "мемориальцев", определенно настроена на возвращение в горы только четверть прежнего населения. Но это, видимо, люди с убеждениями. Мы проезжали село, где нет вообще ничего - только с трудом можно угадывать, где стояли дома - и все же бывшие жители хотят вернуться именно к этим пустующим холмам. Многое зависит от того, удастся ли человеку получить компенсацию за разрушенное жилье: как правило, поданные бумаги лежат в администрации много месяцев, а потом обнаруживается, что они потерялись. Документы находятся только после того, как человек пообещает поделиться своей компенсацией. "Откат" составляет от 30 до 50 процентов. Эти деньги идут по цепочке наверх. В очень редких случаях, когда село разрушено полностью, его глава может отстоять для жителей все сто процентов - 350 тысяч рублей. Многие предпочитают построить на эти деньги дом на равнине, но там уже возникают проблемы с земельными участками - их тоже приходится получать за взятку.
"Когда вернулись, сначала ходили по тропам за скотиной, боялись мин", - продолжает директор школы в Гансолчу. Все школьники в Чечне научены противоминным правилам - в каждой школе висят плакаты с собачками и ежиками, которые остерегаются незнакомых предметов. Но далеко в лес все-таки стараются не уходить, даже дрова заготавливают рядом с домом. За черемшой ходят группами - если кто-то подорвется, другие вынесут.
В школе 72 ученика - занятия проходят в три смены. В школе нет учителей химии, физики и русского языка. Эти предметы ведут другие преподаватели. "Как же так? Они же этого не знают... - Ничего, прочитает учебник, расскажет детям". Директор дает уроки информатики на единственном в школе компьютере, кроме того, ведет уроки труда и физкультуры. Мальчиков до шестого класса он обучает навыкам земледелия, с седьмого по девятый - строительному делу, а в старших классах - вождению своего собственного автомобиля. Иностранного языка нет. "Раньше был учитель арабского, но его арестовали. Потом отпустили, но он уже сюда не вернулся". Питание здесь, как и в большинстве чеченских школ, гуманитарное - от организации "World Vision". Кашу варят в учительской на электроплитке. Раньше готовили на молоке - как нетрудно догадаться, тоже директорском, но недавно Зелимхан продал своих коров, поэтому каша на молоке возникает в школе только эпизодически. Над плиткой на стене висит зеркало, а над ним - трогательная надпись: «Учитель! Посмотри на себя. Улыбнись! И иди на урок».
Насколько я поняла, в традиционном чеченском обществе школа - это не антитеза семьи, а как бы ее продолжение. Здесь нет проблем с дисциплиной, учителей здесь вообще слушаются, они уважаемые в селе люди. При моем появлении дети неизменно встают, это меня каждый раз коробит - но дети здесь вообще встают в присутствии старших. С другой стороны, и к детям здесь, как везде на Кавказе, отношение другое - их редко наказывают, стараются выполнять их желания. В хорошем, но очень редком традиционном варианте, как в Гансолчу, чеченская школа - это нечто вроде факультативного клуба, где взрослые учат детей тому, что умеют сами.
Определение травмы
- Травмой называется повреждение тканей, вызванное факторами окружающей среды... различают травмы механические, термические... открытые... и закрытые...
- Хорошо, Ваха, кто еще хочет задать вопрос? Аза, задавай вопрос.
- Что такое антисептик?
- Антисептик - способ химического и биологического обеззараживания ран. Антисептика предотвращает попадание микробов в рану.
- Хорошо. Аза, иди к доске. Аслан, задавай вопрос.
- Что такое травма?
- Травма... называет... провеждени...вызва...
- Плохо выучил, садись. Кто еще скажет, что такое травма?
И так до конца урока. Это, как нетрудно догадаться, ОБЖ. Ребенок, стоящий у доски, как будто парализован. Лицо у него такое, что, кажется, ему самому сейчас понадобится "антисептика". С первой парты ему шепчут звуки, он пытается угадать, как должно прозвучать слово. Притом что именно эти дети, 13-14 лет, скорее всего, не понаслышке знают, что такое травма и антисептик.
Это в старших классах. В младших все понятнее и веселее. Вот, например, урок природоведения. Учительница, на вид лет 50, сверкая золотыми зубами, ходит между рядами, за ее юбку держится четырехлетняя дочка. Топится печка, на ней греется ведро с водой для мытья полов. Ученица открывает книгу, в которой большими буквами написано: "Человек - разумное существо". "Мы знаем много разных животных. Корову, козу, зайчика, волка, тигра". Пауза. Переводим на чеченский. Черырехлетней малышке надоело стоять за спиной матери, она подсаживается к кому-то за парту, показывает мне язык и принимается рисовать. "Корову - правильно, зайчик - что такое зайчик? Хорошо". Читаем дальше: "Но есть среди них и такое животное, детеныш которого играет, как котята, любит печенье и мороженое. Но когда он вырастет, он выучит математику, научится водить машину..." Перевод.
Фактически почти все занятия в первых трех классах - это уроки русского языка, дети его ведь совсем не знают. Да и чему там учиться в первых трех классах - там же, насколько я помню, одна ерунда. Но вместе с элементарным словарным запасом дети усваивают чужие для них аксиомы, стиль мышления и систему абстрактного знания: "Человек - разумное существо", "Волга впадает в Каспийское море", "Математика - царица всех наук", ну и так далее. Впрочем, на унификацию учителя все равно жалуются: «Учебники есть, но они непонятные». Похоже, им лучше подошли бы старые учебники для советских национальных школ, где программа была выстроена с учетом того, что дети учатся на неродном языке.
"Не поймут по-русски - скажем по-чеченски, потом опять по-русски. Если встретишь ребенка в селе, скажешь: "Доброе утро. Как дела?" Стараемся по-русски. Им же самим это нужно, им же... жить..." - смущенно признается директриса школы села Химой Шаройского района. Школа занимает половину жилого дома - во второй половине живут хозяева, сдающие в аренду два класса. В одном из них, съежившись и уставившись в парту от мучительного чувства общего внимания, сидит единственная тринадцатилетняя девочка. "Вторая смена - остальные заболели," - объясняет директриса. Сейчас она занимается с девочкой математикой. На вид они ровесницы; прожившая много лет в Ростове 25-летняя директриса в кокетливой джинсовой юбке иногда кажется даже моложе, чем зажатый сельский подросток в платке.
Из трехсот жителей села 125 - сотрудники РОВД. Даже женщины здесь носят милицейскую форму, на голове платок, а на шее - галстук. В горных районах вообще очень много разных военных - РОВД, ГРУ, подразделение охраны Кадырова, бальоны "Восток" и "Юг". Даже сами чеченцы, как правило, не могут точно сказать, как называется военная часть, стоящая у них под боком. Сначала БТРы и домики из песка вызывали у меня нездоровый журналистский интерес, потом я просто перестала обращать на них внимание, как и на все время встречающиеся руины зданий и гигантские портреты обоих Кадыровых.
В этой школе всего 17 человек. В близлежащих селах, как нам сообщили в РОНО, примерно по столько же. В соседнем селе Кири школу два месяца назад пришлось временно закрыть. После того, как одного из жителей ночью похитили, все его родственники очень быстро собрали вещи и уехали на равнину. В итоге из восьми детей школьного возраста в селе осталось двое. Одного из них я, кажется, видела. Впрочем, может быть, он еще дошкольник - кавказские дети вообще с рождения кажутся семилетними. Стоя на крыльце огромного деревянного дома, он размахивал игрушечным пистолетом и кричал мне "Стоять!"
Наш шофер случайно оказался уроженцем этого села и двоюродным братом похищенного. "Он вообще в Кири уже давно не жил, работал в городе, в ГРУ, а сюда приехал уже как бы в гости. Тут пришли за его племянником, он решил вступиться, давайте, говорит, разберемся, я тоже военный. В конце концов его забрали, а племянника оставили". По словам Аюба, такие истории стали случаться сплошь и рядом после окончания войны. "Во время войны было спокойнее - здесь стояла военная часть, мы помогали друг другу, нас не бомбили. А когда федералы ушли, начались вот эти аресты. Допрашивают, что знаешь про боевиков, кого можешь назвать. Хуже всего, когда человек совсем пропадает и его даже нельзя похоронить. Я хоть и отсюда, но буду жить в городе, там этого почти нет".
На самом деле, формально можно придраться почти к любому горцу. Почти все они в какой-то момент так или иначе имели дело с боевиками. У многих это родственники, кто-то пустил переночевать, кто-то давал им еду. Правоверный чеченец, вообще говоря, должен принять любого - тем более трудно отказать человеку с оружием. "Мы были между двух огней, - говорят беженцы из горных сел, - утром приходили боевики, вечером - федералы". Нетрудно догадаться, что на уроках истории тема российско-чеченских отношений здесь вообще не затрагивается. "Я боюсь что-то сказать, - говорит учительница истории в селе Харачой, одном из самых напряженных в Веденском районе, - У многих детей здесь погибли родители, у кого-то ушли к боевикам. Рассказываю только то, что по программе в учебнике: тогда-то были такие-то военные действия там-то. А если я скажу что-то больше, меня могут не так понять".
Вечером в Гудермесе смотрю чеченские новости. Бледный молодой человек в очках неуверенно лепечет что-то о компенсациях для жертв сталинских репрессий: "Пособие в размере 200 рублей с сегодняшнего дня повышено до 240". Новость иллюстируется синхроном толстого усатого чиновника и многочисленными съемками нескольких отстроенных улиц Грозного. Следующий сюжет - о том, что Чечня на первом месте в России по рождаемости (это, кстати, правда). В кадре в большом актовом зале армия женщин с грудными детьми слушает про открывшиеся им возможности. В интонации ведущего я чувствую ту же запутанность и неуверенность, которая была у мальчика, плохо подготовившего урок про травмы. Хотя для этого диктора русский язык, казалось бы, не иностранный. Следующая новость - про зарезанного барана. То ли Рамзан Кадыров его зарезал в честь дня конституции, то ли кто-то еще. "Такие акции прошли сегодня по всей Чечне," - бодро отчитывается корреспондентка. Она хорошо выучила урок. Кончается все, натурально, я точно помню, словами "строить светлое будущее общими усилиями".
Первый день каникул.
Каникулы в Чечне начались на день раньше - в честь годовщины референдума школьников распустили. В некоторых селах они почему-то отмечают недавно принятую конституцию общим кормлением птиц. В этот освободившийся день я набралась смелости и попросила Идриса отвезти меня в село Гуни Веденского района - мы проезжали его поздно вечером, это очень красивое место, к тому же там находится мусульманская святыня - могила матери чеченского суфия Кунта-Хаджи. Идрис долго переживал, колебался, сказал, что по слухам в тех местах на днях опять были "лесники", но я, страшно устав быть вежливой, упорно делала вид, что не понимаю намеков и всю ответственность перекладывала на него - скажешь "нет" - значит нет. В конце концов он согласился - с условием, что я надену платок и длинную юбку. Для надежности Идрис взял с собой жену: "С двумя женщинами меня никто не тронет, если что, скажем, что ты наша дочка".
По дороге встречаем нескольких подростков, идущих вдоль дороги с палками. "Вот, уже началось, - комментирует Идрис. Летом бывает по семь тысяч паломников. Вот такая очередь из машин выстраивается! Хотя по правилам надо ходить пешком. Такого паломника в Чечне везде примут, они месяц-два идут пешком, всегда получают ночлег и помощь". Приближаясь к святыне, я нацепила платок, но, как потом выяснилось, неправильно: нужно было по-старушечьи завязать его под подбородком. В марте святое место еще почти пусто: я вижу огромное кладбище на туманной горе, среди могил вереницей ходит десяток старушек в белых платках. Они исполняют какие-то песнопения и хлопают в ладоши. Это, насколько я понимаю, зикр - но какой-то облегченный. По идее суфий должен доводить себя плясками до экстаза и изнеможения. Совершив несколько кругов возле самой главной гробницы, бабушки, пятясь, спускаются с горы, садятся в маршрутки с зеленым флажком и уезжают.
У меня возникает естественный вопрос, почему люди поклоняются Хеде, матери знаменитого шейха, где же его собственная могила? Оказалось, погиб в русской тюрьме. Впрочем, чеченцы в это не верят: "Он еще живой!" В этих местах бытует легенда, что Кунта-Хаджи бродит по Чечне и, как русский Николай Чудотворец, является людям в трудную минуту. Рассказывают, что его видели во время бомбежек и спецопераций.
Гуни, Марзоймох, Первомайское и Мириди - пучок сел, объединенных общей администрацией и причастностью к святыне суфиев. Всего здесь насчитывается около двух тысяч жителей. Хотя большая часть не является практикующими суфиями и побаивается подойти близко к совершающим зикр, здесь все пропитано личностью Кунта-Хаджи. "Они гунийские!" - с гордостью говорит о шейхе и его семье глава администрации. Мне показывают дом, в котором жил знаменитый святой. "В советские времена туда хотел зайти один КГБшник, - рассказывают мне, - Мне кажется, говорит, там кто-то живет. Ему тогдашний глава говорит, не надо, в этот дом уже сто лет люди не заходят. А он пойду и все. Зашли они, а тут из угла вылетела птица и их оглушила".
Этот Ахмет Кунта-Хаджи Кишиев, как я потом выяснила, был самым последовательным мусульманским пацифистом. Он появился в ситуации, чем-то напоминающей сегодняшнюю - на исходе кавказской войны, когда чеченский народ был на грани полного физического истребления. Глава тогдашнего исламского государства Шамиль настаивал на продолжении борьбы до последнего чеченца. Пастух из села Илсхан-юрт Ахмет Кишиев предложил единственную жизнеспособную альтернативу: принять грустную и несправедливую реальность с целью физического и духовного сохранения себя: "Мы из-за систематических войн катастрофически уменьшаемся. Царская власть уже прочно укрепилась в нашем крае. Я не верю, что из Турции к нам придет помощь, что турецкий султан желает нашей свободы и нашего спасения. Это неправда, так как сам султан является таким же деспотом, как и русский царь. Верьте мне, я все это видел своими глазами, как видел прикрывающихся шариатом деспотов в арабских странах. Дальнейщая война не угодна Богу. И если скажут, чтобы вы шли в церковь, идите, ибо это только строение. Если заставят носить кресты, носите их, так как это только железки, а вы в душе и сердце своем мусульмане. Но, если будут трогать ваших женщин, заставлять забыть ваш язык, культуру и обычаи, подымайтесь и бейтесь до смерти последнего оставшегося!"
Во всем, что не касалось этой крайней степени саморазрушения, Кунта-Хаджи был абсолютный Махатма Ганди: он проповедовал не загрязнять воду, не обижать животных, не отвечать злом на зло и не носить оружия. "Война - дикость. Удаляйтесь от всего, что напоминает войну, если враг не пришёл отнять у вас веру и честь... Ваше оружие - чётки, не ружьё, не кинжал. Погибать в схватке с врагом намного сильнее себя подобно самоубийству. Подобная смерть - неверие в силу и милость Всевышнего Аллаха, сотворяющего тиранов не во вред, но во имя очищения нравственности людей. Для тех, кто в тарикате, тираны - пустые истуканы, которые будут падать и разбиваться, словно глиняные горшки."
Откровения Кунта-хаджи были настоящим переворотом в чеченском сознании, но они выросли из традиционной жизни, из адатов, в то время как Шамиль насаждал в общем-то чуждую сельской Чечне исламскую государственность. В неразрешимом конфликте властей Кунта-хаджи предложил освобождающую возможность относиться к любой власти как к формальности.
Для русских властей тарикат Кишиева был куда менее приемлем, чем газават Шамиля: мистика победить сложнее, чем воина. "Учение зикр, направлением своим во многом подходящее к газавату, служит лучшим средством народного соединения, ожидающего только благоприятного времени для фанатического пробуждения отдохнувших сил," - пишет в своем донесении 1863 года начальник Терской области Лорис-Меликов.
Интересно, что если совсем молодой Кишиев погиб в Новгородской тюрьме, то главный враг России Шамиль дожил в Калуге до глубокой старости, находясь на положении почетного пленника, получал огромную пенсию, у него было много слуг и гостей, в числе которых были и влиятельные российские политики. Умирать его отпустили в Мекку. Как государственный деятель он был понятен России - а его младший современник Кишиев воспринимался как опасность.
Неудивительно, что современные чеченские власти часто эксплуатируют риторику Кишиева. Сама фамилия Кадыров восходит к кадырийскому тарикату - так называется та ветвь суфизма, которую распространял Кишиев, и даже нынешний президент позиционирует себя как последователя великого шейха, нередко ссылается на него в своих интервью. Читать это следует так: "Подчиняясь Кремлю, мы защищаем вас от русских". Конечно, в мире запредельного насилия все это воспринимается как риторика. Но на самом деле, философия Кунта-хаджи кое-где жива, не только в виде книжной истины. Правда стихийные мюриды Кунта-Хаджи не берут на себя смелость говорить обо всем чеченском народе - они могут говорить лишь о сохранении своего села, своей семьи, воспринимая уже кадыровскую власть как формальность, с которой приходится вынужденно иметь дело.
"Сегодня у нас по домам проверки, - говорит замглавы первомайской администрации, - день конституции, могут быть диверсии". Действительно, в селе полно военных. Это же Веденский район, родовое гнездо не только безобидного Кунта-Хаджи, но и Шамиля Басаева. "Сегодня двух человек забрали, я потребовал вернуть. Вернули. Я даже бумагу отнес в Ведено, могу показать: гарантирую, что у нас в селе боевиков нет. Я сам лично подписал приказ: кто уйдет к боевикам, семьи тех мы выселяем". Бексолтан Булатмурзаев уже больше десяти лет занимает здесь разные руководящие должности: глава администрации, замглавы, глава сельского клуба. Человек он для меня малопонятный: похож на толстых усатых чиновников из чеченского телевидения. И в то же время вроде честный, защищает жителей: "Недавно опять увезли человека ночью. Я собрал наших стариков, поехал с ними в Ведено. В прокуратуре мы были, в ФСБ, в милиции. Говорим: мы этого терпеть не будем, давайте разбираться по закону. Через два часа вернули".
Мы наконец-то приближаемся к школе. Занятий сегодня, как уже замечено, нет, но в одном из классов сидят дошкольники - это одно из немногих сел, где детей перед школой учат русскому. Впрочем, кажется, важнее тут функция детского сада: родители платят по 80 рублей в месяц, чтобы с их детьми занимались в течение дня.
"Здесь у нас Хаттаб сидел," - хвастается школьный завуч, по совместительству сельский мулла и учитель географии. Оказывается, во время первой войны жители села подписали с федералами договор: вы нас не будете бомбить, а мы за это не пропустим боевиков. Было собрано местное ополчение, около 200 человек. И однажды ночью гунийцы, как они рассказывают, встретили Хаттаба. "Он, точно он был. Бородатый, вот этого не хватало - говорит замглавы, показывая на фалангу своего пальца. - Их всего было человек двадцать, там были иностранцы, на нашем не говорили. Мы их заперли в школе. Потом я поехал в Ведено, доложил федералам. А они говорят: не было приказа такого человека задержать, отпустите. Пришлось отпустить. Тогда мы поняли, что наше сопротивление никому не нужно. Но всю первую компанию мы продержались".
Мы спускаемся к колодцу, окруженному старыми голыми ореховыми деревьями. Очевидно, раньше это было центральное место в селе Гуни - теперь центр переместился в соседнее Первомайское. Это очень старое, красивое место, чувствуется, что здесь во время войны жизнь не прервалась, как в других селах. Отсюда, действительно, уехали очень немногие, и бомбежки коснулись Гуни в меньшей степени. Возле колодца то и дело снуют прекрасные девушки с коромыслами, дети опять что-то жгут. На холмистом перекрестке двух дорог, образующих какое-то подобие городской развязки, стоят глухие старики в шапках. Один из них - бывший сельский староста, тот самый, на которого когда-то набросилась птица. Старики жалуются мне на проблемы с электричеством. Откуда-то из отдаленного оврага слышится звук, похожий на работу трактора или отбойного молотка. Мне объясняют, что это перестрелка (из новостей на следующий день я узнаю, что в районе действительно проводилась спецоперация, погибли четыре боевика). Так на родине чеченского толстовца отмечают первый день школьных каникул.
Внизу находится старинная мечеть, а наверху - еще одна школа. "Вот сюда я привез солдатских матерей, - рассказывает Бексолтан, - В первую войну, помните, было много таких, они ездили в Чечню искать сыновей. Я их подвозил. Одну звали Ира, другую, кажется, Наташа. А по дороге меня остановили боевики, говорят, отдай их нам в заложники. Я говорю нет, привез их сюда, собрал всех жителей, вот здесь, на школьном дворе. Боевики пришли, требуют этих женщин себе. Но мы не отдали. Они, конечно, были с оружием, но они не будут ради этого стрелять в чеченцев. Приходили еще ко мне, угрожали семье - но потом в село вошли федералы и те опять ушли в лес".
Вокруг нас ходит грязный небритый человек и со странной интеллигентной улыбкой что-то шепчет - слов не разобрать, но произношение отчетливо русское, почти без акцента. "Вот этого сфотографируйте! - говорит замглавы. Это наш сумасшедший. У него никого нет, мать умерла, сестры разъехались. Отслужил в советской армии и после этого начал понемногу уходить в себя. Уже лет двадцать живет на улице. Мы ему строили лачугу, но он в ней не живет, только приносит туда всякий хлам. Его недавно тоже военные допрашивали, думали, помогает боевикам. Пришлось и его искать. Потом через неделю мне сказали "забирай", нашел его в яме, избитого, полуживого. Он очень хорошо говорит по-русски, между прочим. Его спросили "Где твое оружие?" А он отвечает, "Я свое оружие сдал после демобилизации..." - "Демобилизации," - шепчет юродивый и довольно улыбается. Потом, молитвенно сложив руки, смотрит в мой объектив и бормочет: "предложить... насколько возможно... жениться..." Все вокруг хохочут: мне уже сделали предложение. А мне грустно: наверное, это единственный человек за всю неделю, который говорил со мной без вольтметра в башке.
Чечня еще недавно была территорией смешения множества идеологий. До восемнадцатого века главной силой здесь были адаты, суды старейшин, регулирующие отношения горцев сложной системой сдержек и противовесов. Потом суфии принесли в Чечню ислам в его эзотерической разновидности. В девятнадцатом веке возникла Россия с ее имперской идеологией, а в двадцатом добавился еще коммунизм. В девяностые годы, на фоне сепаратизма, многие чеченцы стали приверженцами ислама в его ортодоксальной форме. Но в результате войн и нынешнего "восстановления мирной жизни" Чечня оказалась почти полностью деидеологизирована - главной проблемой людей стало выживание и минимальное сохранение собственного достоинства. Можно ли еще в Чечне вообще говорить о каких-либо убеждениях? Где еще стоит искать осмысленность? Я пыталась ее почувствовать в чеченских школах, в местах мусульманских святынь и в немногих сохранивших свою генетическую память горных селах.
От сочетания кавказского гостеприимства с исламским чувствуешь себя порой крайне неловко: здесь какие-то совсем уж утонченные правила. Например, все чеченцы считают своим долгом вымыть гостю обувь: и непонятно, что делать, то ли благодарить, то ли извиняться, то ли вопринимать как должное. Чеченец всегда постарается выполнить любую твою просьбу, но что он при этом реально чувствует - возможно, страх, неловкость или сомнение - приходится догадываться по нюансам интонации или вообще не догадываться. Вообще в Чечне в голове все время работает незримый вольтметр, оценивающий напряженность ситуации. От этого очень устаешь: Можно ли сфотографировать? Можно ли покурить в присутствии этих людей? Можно ли об этом спросить? Все время приходится себя контролировать, а это, как известно, гораздо хуже, чем когда тебя контролирует кто-то другой. И наоборот: чувствуется, что у людей, с которыми ты разговариваешь, в голове работает тот же приборчик. Например, в одной школе, которая находится на горе, завуч сказал, что село было важной стратегической точкой и военные этим пользовались. "Как пользовались?" - автоматически переспросила я. Он посмотрел на меня каким-то странным взглядом, воцарилось тяжелое молчание, которое кто-то прекратил следующим вопросом. Как потом выяснилось, у этого завуча брат был боевиком, а другого брата посадили за пособничество. Отец их после этого умер от инфаркта. Потом в конце разговора завуч сказал: "Спасибо вам большое, хоть вы и русские. Я понимаю, что у каждого народа есть разные люди, и хорошие, и плохие, но что было, то не перечеркнешь". Он, видимо, собирался по-другому расставить акценты, но получилось так. Впрочем, это был единственный случай такой откровенности.
В Чечню можно ездить по-разному: можно договориться с милицией, можно попросить машину у военных, можно, в конце концов, купить билет и поехать самому - но и в этом случае журналист, скорее всего, "обрастает" проводниками. В зависимости от того, с кем ты ездишь, складывается то или иное впечатление о чеченской действительности - оптический инструмент влияет на картинку. Я ездила с правозащитниками из Комитета помощи беженцам "Гражданское Содействие". Они исследовали школы в рамках гуманитарной программы. Нужно было понять, какие школы больше всего нуждаются в помощи и в какой. Нашими проводниками были сотрудники чеченских отделений "Мемориала", у них мы и жили. Все они очень симпатичные люди, давно работающие в горных районах. Идрис из Аргуна - веселый и несуразный, ни про кого не говорит плохо, работает координатором медицинской программы: разыскивает в своем регионе тяжело больных людей и распределяет средства на их лечение, при необходимости отправляет самих больных лечиться в Москву. Шамиль из Грозного - серьезный молодой аскет, собирает информацию о правонарушениях и вообще о состоянии дел в разных районах Чечни. Родителя Шамиля погибли во время войны, братья и сестры уехали в Ингушетию, теперь он живет один в большом холодном доме, единственным украшением которого являются расклеенные по стенам желтые карточки с английскими словами. Хасан из Гудермеса - мягкий, интеллигентный, переживающий за всех. Всю войну он провел здесь, и, хотя его самого судьба пощадила, увиденное и услышанное травмировало его почти как личный опыт. "Будем притворяться, как будто ничего не было," - с печальной улыбкой говорит Хасан. Всех их объединяет не только безоговорочное желание оказывать помощь, но и реальная способность это делать - в общей обстановке страха и абсурда это очень важная мотивация оставаться в Чечне. Люди, разумеется, доверяют им больше, чем военным или чиновникам, готовы рассказывать о своих проблемах - что дало мне возможность увидеть очень много чеченских школ, поговорить с массой чеченцев, побывать в десятке разрушенных горных сел.
Мы ездили очень быстро, почти нигде не задерживаясь. Как правило, у нас еще были провожатые из местной администрации или РОНО. По вечерам они заставляли нас пить чай. Вернее, мы как будто случайно оказывались возле дома нашего проводника. Я заметила, что чеченцы живут в подавляющем большинстве случаев на удивление одинаково. Везде до блеска вылизанные полы, вычищенные ковры, аккуратные ряды ботинок у крыльца. "К чаю" полагается много всякой еды, в том числе курица с картошкой - блюдо, приготовленное всегда одним и тем же способом. Когда два раза подряд видишь эту курицу, эти ковры и традиционную кавказскую люльку, накрытую точно таким же покрывалом, - но все это в чуть-чуть иной планировке - возникает ощущение, что пространство искривляется. Правозащитники каждый раз отчаянно протестовали, не хотели ездить по Чечне поздно вечером; впрочем, нас не раз звали остаться на ночь, но об этом и речи быть не могло - каждый раз мы возвращались в город, где нас ждал очередной "чай".
За четыре дня мы посмотрели 22 школы в четырех горных районах. Это очень много. Почти все школы в итоге слились у меня в голове в одно холодное помещение с сине-белыми стенами, украшенными многочисленными портретами Кадырова и его же афоризмами. Кто это все вешает? "А попробуй не повесь!" - отвечают директора. Но все равно непонятно, почему даже восстановленные после войны здания имеют такой непрошибаемо-советский вид: что стоило, казалось бы, покрасить стены в другой цвет. Среди этих школ были и образцово-показательные, с ремонтом и детской площадкой, и совсем унылые, где жизнь еле теплится. Почти везде жалуются на нехватку кадров: "Было бы жилье, учителя сюда бы поехали - говорят в РОНО. - Вон Кадыров, говорят, привез в свой Центорой русских учителей, сделал им зарплату 15 тысяч, охрану приставил, они работают. А у нас ставка - две-три тысячи в месяц". Часто случается так, что один учитель ведет уроки одновременно в двух классах: даст задание одним ученикам - и идет к другим. Иностранный язык почти во всех школах - арабский. Преподаватель арабского, как правило, ведет факультативы по корану и уроки этики, на которых рассказывает детям о чеченских традициях. В одной из школ Веденского района имам собственными руками сложил печку. В некоторых чеченских школах есть психологи - и, как правило, они реально занимаются с детьми.
Еще почему-то все говорят про ремонт спортзала: казалось бы, зачем бегать в душном помещении, когда вокруг такие прекрасные просторы, но нет - подросткам некуда девать энергию, говорят учителя, нужен спортинвентарь. Кроме того, зима в горах не теплее, чем в России. Оказывается, для чеченцев спорт вообще очень важен, особенно вольная борьба.
Кое-где остаются проблемы с электричеством: жители села Кенхи гордятся тем, что провели его уже в 1987 году. Этого они добились, лишь написав письмо на адрес мавзолея Ленина. В соседних же селах электричество появилось всего пару лет назад.
Вот, пожалуй, и все отличия от среднестатистической российской школы. Впрочем, ситуация в разных населенных пунктах неодинаковая, многое зависит от состояния села и готовности сельчан строить здесь новую жизнь. Например, в селе Ушкалой школа с трудом умещается в маленький домик учителя, а в соседнем селе, всего в паре километров отсюда, есть огромное здание, оснащенное дюжиной компьютеров - но учиться некому: почти все жители с детьми уехали на равнину. Директор школы, пожилая усталая женщина с потухшим взглядом, рассказывает, как ученица школы погибла от осколка, как они занимались в армейских палатках, как ее, директора, водили на расстрел, а дети увязались за ней - «Они плакали, цеплялись за юбку, а я говорю: не бойтесь, сейчас дядя салют покажет». Только по доброй воле какого-то командующего всех отпустили. Я вспоминаю последнюю фразу изложения, которое видела в тетрадке одной чеченской девочки: "И Пугачев оставил Гринева в покое". Мы пытаемся выяснить у директора, чем можно помочь этой школе. "Да ничего не нужно. Загородку поставьте железную, а то нашу изгородь из дерева коровы опрокидывают".
Маленькая школа семейного типа
Дорога в Ножай-юртовский район, часть федеральной трассы Баку-Ростов, сначала идет по плоской, как газон, равнине. Вдоль обочины то и дело попадаются группы молодых людей с большими черными пакетами. В основном это девушки в платках и коротких юбках. Ковыляя на шпильках по зеленому простору, они аккуратно складывают в мешки мусор и элегантными движениями вытряхивают его в большие дымящиеся кучи. "Субботник, - объясняет мне Идрис - завтра день конституции Чечни, годовщина референдума". Впрочем, такие мусорные процессии я наблюдала и задолго до дня референдума, и после него. Для меня запах Чечни - это запах горящего мусора. Такое ощущение, что в этой республике перманентный субботник.
"Детей отпустили на субботник," - так нам в этот день говорили почти в каждой школе. В селе Гансолчу, впрочем, про это как-то забыли, дети учатся как ни в чем не бывало. Здесь вообще больше уделяется внимания частной жизни, чем государственной. Вся семья директора так или иначе здесь: его жена и старший сын - студент-заочник - преподают математику, младший сын здесь учится, дочка заканчивает одиннадцатый класс, наверняка тоже рано или поздно окажется здесь. Вместо страшного электрического звонка здесь вполне себе благозвучный колокольчик. К семейной атмосфере располагает и планировка школьного здания: два крошечных корпуса, в одном учительская, в другом - два класса, разделенных перегородками еще на две части. Здесь же живет сторож, он хозяин этих двух домиков. "Аренда стоит три тысячи в месяц, эти деньги должно платить РОНО, но уже два года не платит. Но он нас не выгонит, потому что тогда потеряет работу сторожа - а это все-таки две тысячи в месяц," - говорит директор школы Зелимхан Джабаев.
Старое здание школы, как и большинство домов в селе, полностью разрушено. В 2002 году, после того как в одну ночь убили старика-директора и школьного сторожа, Гансолчу покинули сразу шестнадцать семей. В скором времени уехали и все остальные. Село пустовало восемь месяцев. За это время были разрушены и те дома, которые хозяева оставляли целыми. Одни считают, что военные обстреливали военные пустое село, чтобы никто не вернулся, другие - что они просто растащили дома на стройматериалы. "У нас был старик, он очень не хотел уезжать, уехал самый последний, плакал, - рассказывает жена директора Есита, - потом на равнине всех нашел, уговаривал вернуться. Он был очень хороший человек, его везде принимали. Мы жили в гудермесском районе. Там все скучали, работали только женщины. А Ахмад Кадыров как раз пообещал, что будет помогать возвращаться в горы. Этот старик всех собрал, поехали в администрацию и попросили, чтобы нам выделили батальон охранять село. И мы поехали обратно. Этот старик, когда увидел, что его дом разрушен, сразу слег с сердечной недостаточностью и через два дня умер".
С возвращением беженцев в горы ситуация, как я поняла из слов социальных работников, двоякая: государство, с одной стороны, вроде бы хочет, чтобы люди опять стали жить в горах, с другой стороны, это не выгодно военным, которые хотят полностью контролировать обстановку в этих районах. Для людей этот выбор тоже неоднозначный: многие, как этот старик, хотят вернуться. Вайнахи ведь очень сильно привязаны к своим селам, веками хоронят всех представителей тейпа на одном и том же кладбище, даже если оно находится за пределами Чечни. Горцы чувствуют себя на равнине настоящими беженцами, при том что они не выезжали за пределы республики и поэтому не могут претендовать на помощь, которая так или иначе предлагается беженцам.
В то же время в горах жить страшно, особенно молодым мужчинам. Почти в каждом селе можно услышать, как люди в масках ночью забрали того или иного жителя и увезли в неизвестном направлении. Кого-то убивают, кого-то долго допрашивают и отпускают полуживого, кто-то пропадает совсем. Почти все проходят через унижения. Логика этих арестов произвольная - доносы, признания под пытками - любая информация, так или иначе попавшая в кадыровскую базу данных. Мотивом может быть и личная месть. Ситуация осложняется еще тем, что огромная часть кадыровцев - это легализовавшиеся боевики. "Это логика 37 года, - говорит Лена Буртина из гуманитарной программы, - может быть, и есть какие-то рациональные объяснения каждого ареста, но главное - поддерживать атмосферу страха. Сейчас можно многое: судиться с федеральными войсками, жаловаться на администрацию - но сказать хотя бы слово против Кадырова опасно для жизни".
На равнине в этом смысле жизнь спокойнее, особенно в городе - там нет боевиков, там проще "раствориться" в массе. Поэтому беженцы, как правило, связывают с горами прошлое, но не будущее. Например, Зелимхан и Есита живут в горах, но дом для детей строят на равнине - в горах, говорят они, всегда будет опаснее, хотя здесь конечно, никогда не умрешь с голоду. Наколько я поняла из статистики "мемориальцев", определенно настроена на возвращение в горы только четверть прежнего населения. Но это, видимо, люди с убеждениями. Мы проезжали село, где нет вообще ничего - только с трудом можно угадывать, где стояли дома - и все же бывшие жители хотят вернуться именно к этим пустующим холмам. Многое зависит от того, удастся ли человеку получить компенсацию за разрушенное жилье: как правило, поданные бумаги лежат в администрации много месяцев, а потом обнаруживается, что они потерялись. Документы находятся только после того, как человек пообещает поделиться своей компенсацией. "Откат" составляет от 30 до 50 процентов. Эти деньги идут по цепочке наверх. В очень редких случаях, когда село разрушено полностью, его глава может отстоять для жителей все сто процентов - 350 тысяч рублей. Многие предпочитают построить на эти деньги дом на равнине, но там уже возникают проблемы с земельными участками - их тоже приходится получать за взятку.
"Когда вернулись, сначала ходили по тропам за скотиной, боялись мин", - продолжает директор школы в Гансолчу. Все школьники в Чечне научены противоминным правилам - в каждой школе висят плакаты с собачками и ежиками, которые остерегаются незнакомых предметов. Но далеко в лес все-таки стараются не уходить, даже дрова заготавливают рядом с домом. За черемшой ходят группами - если кто-то подорвется, другие вынесут.
В школе 72 ученика - занятия проходят в три смены. В школе нет учителей химии, физики и русского языка. Эти предметы ведут другие преподаватели. "Как же так? Они же этого не знают... - Ничего, прочитает учебник, расскажет детям". Директор дает уроки информатики на единственном в школе компьютере, кроме того, ведет уроки труда и физкультуры. Мальчиков до шестого класса он обучает навыкам земледелия, с седьмого по девятый - строительному делу, а в старших классах - вождению своего собственного автомобиля. Иностранного языка нет. "Раньше был учитель арабского, но его арестовали. Потом отпустили, но он уже сюда не вернулся". Питание здесь, как и в большинстве чеченских школ, гуманитарное - от организации "World Vision". Кашу варят в учительской на электроплитке. Раньше готовили на молоке - как нетрудно догадаться, тоже директорском, но недавно Зелимхан продал своих коров, поэтому каша на молоке возникает в школе только эпизодически. Над плиткой на стене висит зеркало, а над ним - трогательная надпись: «Учитель! Посмотри на себя. Улыбнись! И иди на урок».
Насколько я поняла, в традиционном чеченском обществе школа - это не антитеза семьи, а как бы ее продолжение. Здесь нет проблем с дисциплиной, учителей здесь вообще слушаются, они уважаемые в селе люди. При моем появлении дети неизменно встают, это меня каждый раз коробит - но дети здесь вообще встают в присутствии старших. С другой стороны, и к детям здесь, как везде на Кавказе, отношение другое - их редко наказывают, стараются выполнять их желания. В хорошем, но очень редком традиционном варианте, как в Гансолчу, чеченская школа - это нечто вроде факультативного клуба, где взрослые учат детей тому, что умеют сами.
Определение травмы
- Травмой называется повреждение тканей, вызванное факторами окружающей среды... различают травмы механические, термические... открытые... и закрытые...
- Хорошо, Ваха, кто еще хочет задать вопрос? Аза, задавай вопрос.
- Что такое антисептик?
- Антисептик - способ химического и биологического обеззараживания ран. Антисептика предотвращает попадание микробов в рану.
- Хорошо. Аза, иди к доске. Аслан, задавай вопрос.
- Что такое травма?
- Травма... называет... провеждени...вызва...
- Плохо выучил, садись. Кто еще скажет, что такое травма?
И так до конца урока. Это, как нетрудно догадаться, ОБЖ. Ребенок, стоящий у доски, как будто парализован. Лицо у него такое, что, кажется, ему самому сейчас понадобится "антисептика". С первой парты ему шепчут звуки, он пытается угадать, как должно прозвучать слово. Притом что именно эти дети, 13-14 лет, скорее всего, не понаслышке знают, что такое травма и антисептик.
Это в старших классах. В младших все понятнее и веселее. Вот, например, урок природоведения. Учительница, на вид лет 50, сверкая золотыми зубами, ходит между рядами, за ее юбку держится четырехлетняя дочка. Топится печка, на ней греется ведро с водой для мытья полов. Ученица открывает книгу, в которой большими буквами написано: "Человек - разумное существо". "Мы знаем много разных животных. Корову, козу, зайчика, волка, тигра". Пауза. Переводим на чеченский. Черырехлетней малышке надоело стоять за спиной матери, она подсаживается к кому-то за парту, показывает мне язык и принимается рисовать. "Корову - правильно, зайчик - что такое зайчик? Хорошо". Читаем дальше: "Но есть среди них и такое животное, детеныш которого играет, как котята, любит печенье и мороженое. Но когда он вырастет, он выучит математику, научится водить машину..." Перевод.
Фактически почти все занятия в первых трех классах - это уроки русского языка, дети его ведь совсем не знают. Да и чему там учиться в первых трех классах - там же, насколько я помню, одна ерунда. Но вместе с элементарным словарным запасом дети усваивают чужие для них аксиомы, стиль мышления и систему абстрактного знания: "Человек - разумное существо", "Волга впадает в Каспийское море", "Математика - царица всех наук", ну и так далее. Впрочем, на унификацию учителя все равно жалуются: «Учебники есть, но они непонятные». Похоже, им лучше подошли бы старые учебники для советских национальных школ, где программа была выстроена с учетом того, что дети учатся на неродном языке.
"Не поймут по-русски - скажем по-чеченски, потом опять по-русски. Если встретишь ребенка в селе, скажешь: "Доброе утро. Как дела?" Стараемся по-русски. Им же самим это нужно, им же... жить..." - смущенно признается директриса школы села Химой Шаройского района. Школа занимает половину жилого дома - во второй половине живут хозяева, сдающие в аренду два класса. В одном из них, съежившись и уставившись в парту от мучительного чувства общего внимания, сидит единственная тринадцатилетняя девочка. "Вторая смена - остальные заболели," - объясняет директриса. Сейчас она занимается с девочкой математикой. На вид они ровесницы; прожившая много лет в Ростове 25-летняя директриса в кокетливой джинсовой юбке иногда кажется даже моложе, чем зажатый сельский подросток в платке.
Из трехсот жителей села 125 - сотрудники РОВД. Даже женщины здесь носят милицейскую форму, на голове платок, а на шее - галстук. В горных районах вообще очень много разных военных - РОВД, ГРУ, подразделение охраны Кадырова, бальоны "Восток" и "Юг". Даже сами чеченцы, как правило, не могут точно сказать, как называется военная часть, стоящая у них под боком. Сначала БТРы и домики из песка вызывали у меня нездоровый журналистский интерес, потом я просто перестала обращать на них внимание, как и на все время встречающиеся руины зданий и гигантские портреты обоих Кадыровых.
В этой школе всего 17 человек. В близлежащих селах, как нам сообщили в РОНО, примерно по столько же. В соседнем селе Кири школу два месяца назад пришлось временно закрыть. После того, как одного из жителей ночью похитили, все его родственники очень быстро собрали вещи и уехали на равнину. В итоге из восьми детей школьного возраста в селе осталось двое. Одного из них я, кажется, видела. Впрочем, может быть, он еще дошкольник - кавказские дети вообще с рождения кажутся семилетними. Стоя на крыльце огромного деревянного дома, он размахивал игрушечным пистолетом и кричал мне "Стоять!"
Наш шофер случайно оказался уроженцем этого села и двоюродным братом похищенного. "Он вообще в Кири уже давно не жил, работал в городе, в ГРУ, а сюда приехал уже как бы в гости. Тут пришли за его племянником, он решил вступиться, давайте, говорит, разберемся, я тоже военный. В конце концов его забрали, а племянника оставили". По словам Аюба, такие истории стали случаться сплошь и рядом после окончания войны. "Во время войны было спокойнее - здесь стояла военная часть, мы помогали друг другу, нас не бомбили. А когда федералы ушли, начались вот эти аресты. Допрашивают, что знаешь про боевиков, кого можешь назвать. Хуже всего, когда человек совсем пропадает и его даже нельзя похоронить. Я хоть и отсюда, но буду жить в городе, там этого почти нет".
На самом деле, формально можно придраться почти к любому горцу. Почти все они в какой-то момент так или иначе имели дело с боевиками. У многих это родственники, кто-то пустил переночевать, кто-то давал им еду. Правоверный чеченец, вообще говоря, должен принять любого - тем более трудно отказать человеку с оружием. "Мы были между двух огней, - говорят беженцы из горных сел, - утром приходили боевики, вечером - федералы". Нетрудно догадаться, что на уроках истории тема российско-чеченских отношений здесь вообще не затрагивается. "Я боюсь что-то сказать, - говорит учительница истории в селе Харачой, одном из самых напряженных в Веденском районе, - У многих детей здесь погибли родители, у кого-то ушли к боевикам. Рассказываю только то, что по программе в учебнике: тогда-то были такие-то военные действия там-то. А если я скажу что-то больше, меня могут не так понять".
Вечером в Гудермесе смотрю чеченские новости. Бледный молодой человек в очках неуверенно лепечет что-то о компенсациях для жертв сталинских репрессий: "Пособие в размере 200 рублей с сегодняшнего дня повышено до 240". Новость иллюстируется синхроном толстого усатого чиновника и многочисленными съемками нескольких отстроенных улиц Грозного. Следующий сюжет - о том, что Чечня на первом месте в России по рождаемости (это, кстати, правда). В кадре в большом актовом зале армия женщин с грудными детьми слушает про открывшиеся им возможности. В интонации ведущего я чувствую ту же запутанность и неуверенность, которая была у мальчика, плохо подготовившего урок про травмы. Хотя для этого диктора русский язык, казалось бы, не иностранный. Следующая новость - про зарезанного барана. То ли Рамзан Кадыров его зарезал в честь дня конституции, то ли кто-то еще. "Такие акции прошли сегодня по всей Чечне," - бодро отчитывается корреспондентка. Она хорошо выучила урок. Кончается все, натурально, я точно помню, словами "строить светлое будущее общими усилиями".
Первый день каникул.
Каникулы в Чечне начались на день раньше - в честь годовщины референдума школьников распустили. В некоторых селах они почему-то отмечают недавно принятую конституцию общим кормлением птиц. В этот освободившийся день я набралась смелости и попросила Идриса отвезти меня в село Гуни Веденского района - мы проезжали его поздно вечером, это очень красивое место, к тому же там находится мусульманская святыня - могила матери чеченского суфия Кунта-Хаджи. Идрис долго переживал, колебался, сказал, что по слухам в тех местах на днях опять были "лесники", но я, страшно устав быть вежливой, упорно делала вид, что не понимаю намеков и всю ответственность перекладывала на него - скажешь "нет" - значит нет. В конце концов он согласился - с условием, что я надену платок и длинную юбку. Для надежности Идрис взял с собой жену: "С двумя женщинами меня никто не тронет, если что, скажем, что ты наша дочка".
По дороге встречаем нескольких подростков, идущих вдоль дороги с палками. "Вот, уже началось, - комментирует Идрис. Летом бывает по семь тысяч паломников. Вот такая очередь из машин выстраивается! Хотя по правилам надо ходить пешком. Такого паломника в Чечне везде примут, они месяц-два идут пешком, всегда получают ночлег и помощь". Приближаясь к святыне, я нацепила платок, но, как потом выяснилось, неправильно: нужно было по-старушечьи завязать его под подбородком. В марте святое место еще почти пусто: я вижу огромное кладбище на туманной горе, среди могил вереницей ходит десяток старушек в белых платках. Они исполняют какие-то песнопения и хлопают в ладоши. Это, насколько я понимаю, зикр - но какой-то облегченный. По идее суфий должен доводить себя плясками до экстаза и изнеможения. Совершив несколько кругов возле самой главной гробницы, бабушки, пятясь, спускаются с горы, садятся в маршрутки с зеленым флажком и уезжают.
У меня возникает естественный вопрос, почему люди поклоняются Хеде, матери знаменитого шейха, где же его собственная могила? Оказалось, погиб в русской тюрьме. Впрочем, чеченцы в это не верят: "Он еще живой!" В этих местах бытует легенда, что Кунта-Хаджи бродит по Чечне и, как русский Николай Чудотворец, является людям в трудную минуту. Рассказывают, что его видели во время бомбежек и спецопераций.
Гуни, Марзоймох, Первомайское и Мириди - пучок сел, объединенных общей администрацией и причастностью к святыне суфиев. Всего здесь насчитывается около двух тысяч жителей. Хотя большая часть не является практикующими суфиями и побаивается подойти близко к совершающим зикр, здесь все пропитано личностью Кунта-Хаджи. "Они гунийские!" - с гордостью говорит о шейхе и его семье глава администрации. Мне показывают дом, в котором жил знаменитый святой. "В советские времена туда хотел зайти один КГБшник, - рассказывают мне, - Мне кажется, говорит, там кто-то живет. Ему тогдашний глава говорит, не надо, в этот дом уже сто лет люди не заходят. А он пойду и все. Зашли они, а тут из угла вылетела птица и их оглушила".
Этот Ахмет Кунта-Хаджи Кишиев, как я потом выяснила, был самым последовательным мусульманским пацифистом. Он появился в ситуации, чем-то напоминающей сегодняшнюю - на исходе кавказской войны, когда чеченский народ был на грани полного физического истребления. Глава тогдашнего исламского государства Шамиль настаивал на продолжении борьбы до последнего чеченца. Пастух из села Илсхан-юрт Ахмет Кишиев предложил единственную жизнеспособную альтернативу: принять грустную и несправедливую реальность с целью физического и духовного сохранения себя: "Мы из-за систематических войн катастрофически уменьшаемся. Царская власть уже прочно укрепилась в нашем крае. Я не верю, что из Турции к нам придет помощь, что турецкий султан желает нашей свободы и нашего спасения. Это неправда, так как сам султан является таким же деспотом, как и русский царь. Верьте мне, я все это видел своими глазами, как видел прикрывающихся шариатом деспотов в арабских странах. Дальнейщая война не угодна Богу. И если скажут, чтобы вы шли в церковь, идите, ибо это только строение. Если заставят носить кресты, носите их, так как это только железки, а вы в душе и сердце своем мусульмане. Но, если будут трогать ваших женщин, заставлять забыть ваш язык, культуру и обычаи, подымайтесь и бейтесь до смерти последнего оставшегося!"
Во всем, что не касалось этой крайней степени саморазрушения, Кунта-Хаджи был абсолютный Махатма Ганди: он проповедовал не загрязнять воду, не обижать животных, не отвечать злом на зло и не носить оружия. "Война - дикость. Удаляйтесь от всего, что напоминает войну, если враг не пришёл отнять у вас веру и честь... Ваше оружие - чётки, не ружьё, не кинжал. Погибать в схватке с врагом намного сильнее себя подобно самоубийству. Подобная смерть - неверие в силу и милость Всевышнего Аллаха, сотворяющего тиранов не во вред, но во имя очищения нравственности людей. Для тех, кто в тарикате, тираны - пустые истуканы, которые будут падать и разбиваться, словно глиняные горшки."
Откровения Кунта-хаджи были настоящим переворотом в чеченском сознании, но они выросли из традиционной жизни, из адатов, в то время как Шамиль насаждал в общем-то чуждую сельской Чечне исламскую государственность. В неразрешимом конфликте властей Кунта-хаджи предложил освобождающую возможность относиться к любой власти как к формальности.
Для русских властей тарикат Кишиева был куда менее приемлем, чем газават Шамиля: мистика победить сложнее, чем воина. "Учение зикр, направлением своим во многом подходящее к газавату, служит лучшим средством народного соединения, ожидающего только благоприятного времени для фанатического пробуждения отдохнувших сил," - пишет в своем донесении 1863 года начальник Терской области Лорис-Меликов.
Интересно, что если совсем молодой Кишиев погиб в Новгородской тюрьме, то главный враг России Шамиль дожил в Калуге до глубокой старости, находясь на положении почетного пленника, получал огромную пенсию, у него было много слуг и гостей, в числе которых были и влиятельные российские политики. Умирать его отпустили в Мекку. Как государственный деятель он был понятен России - а его младший современник Кишиев воспринимался как опасность.
Неудивительно, что современные чеченские власти часто эксплуатируют риторику Кишиева. Сама фамилия Кадыров восходит к кадырийскому тарикату - так называется та ветвь суфизма, которую распространял Кишиев, и даже нынешний президент позиционирует себя как последователя великого шейха, нередко ссылается на него в своих интервью. Читать это следует так: "Подчиняясь Кремлю, мы защищаем вас от русских". Конечно, в мире запредельного насилия все это воспринимается как риторика. Но на самом деле, философия Кунта-хаджи кое-где жива, не только в виде книжной истины. Правда стихийные мюриды Кунта-Хаджи не берут на себя смелость говорить обо всем чеченском народе - они могут говорить лишь о сохранении своего села, своей семьи, воспринимая уже кадыровскую власть как формальность, с которой приходится вынужденно иметь дело.
"Сегодня у нас по домам проверки, - говорит замглавы первомайской администрации, - день конституции, могут быть диверсии". Действительно, в селе полно военных. Это же Веденский район, родовое гнездо не только безобидного Кунта-Хаджи, но и Шамиля Басаева. "Сегодня двух человек забрали, я потребовал вернуть. Вернули. Я даже бумагу отнес в Ведено, могу показать: гарантирую, что у нас в селе боевиков нет. Я сам лично подписал приказ: кто уйдет к боевикам, семьи тех мы выселяем". Бексолтан Булатмурзаев уже больше десяти лет занимает здесь разные руководящие должности: глава администрации, замглавы, глава сельского клуба. Человек он для меня малопонятный: похож на толстых усатых чиновников из чеченского телевидения. И в то же время вроде честный, защищает жителей: "Недавно опять увезли человека ночью. Я собрал наших стариков, поехал с ними в Ведено. В прокуратуре мы были, в ФСБ, в милиции. Говорим: мы этого терпеть не будем, давайте разбираться по закону. Через два часа вернули".
Мы наконец-то приближаемся к школе. Занятий сегодня, как уже замечено, нет, но в одном из классов сидят дошкольники - это одно из немногих сел, где детей перед школой учат русскому. Впрочем, кажется, важнее тут функция детского сада: родители платят по 80 рублей в месяц, чтобы с их детьми занимались в течение дня.
"Здесь у нас Хаттаб сидел," - хвастается школьный завуч, по совместительству сельский мулла и учитель географии. Оказывается, во время первой войны жители села подписали с федералами договор: вы нас не будете бомбить, а мы за это не пропустим боевиков. Было собрано местное ополчение, около 200 человек. И однажды ночью гунийцы, как они рассказывают, встретили Хаттаба. "Он, точно он был. Бородатый, вот этого не хватало - говорит замглавы, показывая на фалангу своего пальца. - Их всего было человек двадцать, там были иностранцы, на нашем не говорили. Мы их заперли в школе. Потом я поехал в Ведено, доложил федералам. А они говорят: не было приказа такого человека задержать, отпустите. Пришлось отпустить. Тогда мы поняли, что наше сопротивление никому не нужно. Но всю первую компанию мы продержались".
Мы спускаемся к колодцу, окруженному старыми голыми ореховыми деревьями. Очевидно, раньше это было центральное место в селе Гуни - теперь центр переместился в соседнее Первомайское. Это очень старое, красивое место, чувствуется, что здесь во время войны жизнь не прервалась, как в других селах. Отсюда, действительно, уехали очень немногие, и бомбежки коснулись Гуни в меньшей степени. Возле колодца то и дело снуют прекрасные девушки с коромыслами, дети опять что-то жгут. На холмистом перекрестке двух дорог, образующих какое-то подобие городской развязки, стоят глухие старики в шапках. Один из них - бывший сельский староста, тот самый, на которого когда-то набросилась птица. Старики жалуются мне на проблемы с электричеством. Откуда-то из отдаленного оврага слышится звук, похожий на работу трактора или отбойного молотка. Мне объясняют, что это перестрелка (из новостей на следующий день я узнаю, что в районе действительно проводилась спецоперация, погибли четыре боевика). Так на родине чеченского толстовца отмечают первый день школьных каникул.
Внизу находится старинная мечеть, а наверху - еще одна школа. "Вот сюда я привез солдатских матерей, - рассказывает Бексолтан, - В первую войну, помните, было много таких, они ездили в Чечню искать сыновей. Я их подвозил. Одну звали Ира, другую, кажется, Наташа. А по дороге меня остановили боевики, говорят, отдай их нам в заложники. Я говорю нет, привез их сюда, собрал всех жителей, вот здесь, на школьном дворе. Боевики пришли, требуют этих женщин себе. Но мы не отдали. Они, конечно, были с оружием, но они не будут ради этого стрелять в чеченцев. Приходили еще ко мне, угрожали семье - но потом в село вошли федералы и те опять ушли в лес".
Вокруг нас ходит грязный небритый человек и со странной интеллигентной улыбкой что-то шепчет - слов не разобрать, но произношение отчетливо русское, почти без акцента. "Вот этого сфотографируйте! - говорит замглавы. Это наш сумасшедший. У него никого нет, мать умерла, сестры разъехались. Отслужил в советской армии и после этого начал понемногу уходить в себя. Уже лет двадцать живет на улице. Мы ему строили лачугу, но он в ней не живет, только приносит туда всякий хлам. Его недавно тоже военные допрашивали, думали, помогает боевикам. Пришлось и его искать. Потом через неделю мне сказали "забирай", нашел его в яме, избитого, полуживого. Он очень хорошо говорит по-русски, между прочим. Его спросили "Где твое оружие?" А он отвечает, "Я свое оружие сдал после демобилизации..." - "Демобилизации," - шепчет юродивый и довольно улыбается. Потом, молитвенно сложив руки, смотрит в мой объектив и бормочет: "предложить... насколько возможно... жениться..." Все вокруг хохочут: мне уже сделали предложение. А мне грустно: наверное, это единственный человек за всю неделю, который говорил со мной без вольтметра в башке.