1,5 м над уровнем моря
В Питере есть замечательное место - берег залива в районе метро "Приморская". Едешь на велосипеде по проспекту - едешь-едешь , справа и слева обычные советские шестнадцатиэтажки, как в Беляеве - и внезапно они кончаются, вид распахивается и ты видишь море, закат, горизонт, далекие портовые краны, корабли на рейде. Город кончается мгновенно и начинается дикий, хотя и замусоренный, берег моря, другое измерение.
Тут, через залив, можно было поглядеть на всю эту жизнь снаружи - раскрашенные закатом леса портовых кранов, какие-то огромные цеха, дома, урбанистические формы, уходящие в дымку, вся жизнь - далеко-далеко, на земле, рядом с морем. Было очень приятно сидеть в старом автомобильном кресле и смотреть на голубой горизонт с далеким рисунком человеческих конструкций. Вдруг я ощутила себя как будто только родилась: я чувствую все, все запахи этого мира - вот он весь стоит передо мной. Я очень люблю смотреть на человеческую жизнь из таких мест, где она такая, какая есть, не пытается себя объяснить и приукрасить. Я вижу всю эту жизнь со стороны, все ее мечты, горести, все, что делает человек в течение дня, каждый день. Я вижу со стороны всю свою жизнь, как этот человечек жил тут, с детства до сего дня.
Потом я посадила ребенка на плечи и пошел по берегу по направлению к тому далекому порту. Пляж состоял из выкинутого морем мусора - бутылками, жестянками, покрышками, над ним долго-долго стлался дым чьего-то костра. Людей тут не было. Молочное зеркало моря тихо плескалось среди старых покрышек. Кромкой воды я прошла мимо не пошевелившейся собачьей стаи и заметила впереди странную картину - раздетая девушка сновала по пляжу, гибкий белый силуэт среди темнеющей свалки. Подойдя я увидела костер, несколько кастрюль на самодельной плите и груду тряпья, под которой, видимо, спал мужик. Девушка заботливо поправила на нем тряпье и выскочила ко мне. Она была в одном купальнике, очень стройная, с голубыми глазами на одутловатом, коричневом, испитом лице. Бывает так у алкоголиков - сама худющая, а лицо, как блин. В пупке у девушки был пирсинг, на ребрах - старый шрам. Она подскочила, подняла слегка пьяные небесные глаза и заговорила что-то дружелюбное хриплым голосом. Потом сказала: «Пойдем!» - и повела меня дальше по пляжу, расспрашивая про ребенка. Метров через пятьдесят метнулась вглубь пляжа, приподняла груду ковролина, извлекла оттуда полиэтиленовый пакет, в котором, видно, хранила ценности, порылась и вытащила мягкого песика с большими ушами, в штанах. Сделан в Китае, если нажать, поет. Алкушка вручила песика ребенку и мы пошли обратно. По дороге она сказала, что ее ребенок умер в полгода, и она пока боится заводить еще. «Представляешь, что я чувствовала?» На самом деле я не могла представить. Когда мы подошли, костер разгорелся, а парень проснулся и сидел, голый, коричневый, наполовину высунувшись из-под лохмотьев. Это был добрый спившийся панк лет двадцати пяти. Мы помахали друг другу и я пошла обратно.
За собаками, спокойно на нас поглядевшими, мы присели на бревно - посмотреть, как солнце садится в море. Было тихо, только странный, далекий ритмичный гул от корабля, углубляющего фарватер, разлетался над заливом. Собаки принялись играть, постепенно убегая дальше по пляжу - и я вдруг почувствовала этот мир их глазами: просто эту полоска песка, заваленная всякими предметами, я и другие такие же, как я, здесь и сейчас, море, дым, небо.
Бомжи поднялись и стали совершать какие-то странные движения. «Дерутся что ли?» До них было метров двести синего воздуха. И тут донеслись обрывки голосов. Девушка стояла, обхватив ладонями большие наушники на голове и, извиваясь белым телом, что-то пела. Рядом двигалось коричневое тело парня. Они танцевали. Совершенно одни, в тишине, вечером, на краю земли. Ребенок сжал игрушку и песик мужским хором запел: «Спартак! Спартак! Оле-оле-оле-оле!» В результате я не расслышала, что пела девушка.
Тут, через залив, можно было поглядеть на всю эту жизнь снаружи - раскрашенные закатом леса портовых кранов, какие-то огромные цеха, дома, урбанистические формы, уходящие в дымку, вся жизнь - далеко-далеко, на земле, рядом с морем. Было очень приятно сидеть в старом автомобильном кресле и смотреть на голубой горизонт с далеким рисунком человеческих конструкций. Вдруг я ощутила себя как будто только родилась: я чувствую все, все запахи этого мира - вот он весь стоит передо мной. Я очень люблю смотреть на человеческую жизнь из таких мест, где она такая, какая есть, не пытается себя объяснить и приукрасить. Я вижу всю эту жизнь со стороны, все ее мечты, горести, все, что делает человек в течение дня, каждый день. Я вижу со стороны всю свою жизнь, как этот человечек жил тут, с детства до сего дня.
Потом я посадила ребенка на плечи и пошел по берегу по направлению к тому далекому порту. Пляж состоял из выкинутого морем мусора - бутылками, жестянками, покрышками, над ним долго-долго стлался дым чьего-то костра. Людей тут не было. Молочное зеркало моря тихо плескалось среди старых покрышек. Кромкой воды я прошла мимо не пошевелившейся собачьей стаи и заметила впереди странную картину - раздетая девушка сновала по пляжу, гибкий белый силуэт среди темнеющей свалки. Подойдя я увидела костер, несколько кастрюль на самодельной плите и груду тряпья, под которой, видимо, спал мужик. Девушка заботливо поправила на нем тряпье и выскочила ко мне. Она была в одном купальнике, очень стройная, с голубыми глазами на одутловатом, коричневом, испитом лице. Бывает так у алкоголиков - сама худющая, а лицо, как блин. В пупке у девушки был пирсинг, на ребрах - старый шрам. Она подскочила, подняла слегка пьяные небесные глаза и заговорила что-то дружелюбное хриплым голосом. Потом сказала: «Пойдем!» - и повела меня дальше по пляжу, расспрашивая про ребенка. Метров через пятьдесят метнулась вглубь пляжа, приподняла груду ковролина, извлекла оттуда полиэтиленовый пакет, в котором, видно, хранила ценности, порылась и вытащила мягкого песика с большими ушами, в штанах. Сделан в Китае, если нажать, поет. Алкушка вручила песика ребенку и мы пошли обратно. По дороге она сказала, что ее ребенок умер в полгода, и она пока боится заводить еще. «Представляешь, что я чувствовала?» На самом деле я не могла представить. Когда мы подошли, костер разгорелся, а парень проснулся и сидел, голый, коричневый, наполовину высунувшись из-под лохмотьев. Это был добрый спившийся панк лет двадцати пяти. Мы помахали друг другу и я пошла обратно.
За собаками, спокойно на нас поглядевшими, мы присели на бревно - посмотреть, как солнце садится в море. Было тихо, только странный, далекий ритмичный гул от корабля, углубляющего фарватер, разлетался над заливом. Собаки принялись играть, постепенно убегая дальше по пляжу - и я вдруг почувствовала этот мир их глазами: просто эту полоска песка, заваленная всякими предметами, я и другие такие же, как я, здесь и сейчас, море, дым, небо.
Бомжи поднялись и стали совершать какие-то странные движения. «Дерутся что ли?» До них было метров двести синего воздуха. И тут донеслись обрывки голосов. Девушка стояла, обхватив ладонями большие наушники на голове и, извиваясь белым телом, что-то пела. Рядом двигалось коричневое тело парня. Они танцевали. Совершенно одни, в тишине, вечером, на краю земли. Ребенок сжал игрушку и песик мужским хором запел: «Спартак! Спартак! Оле-оле-оле-оле!» В результате я не расслышала, что пела девушка.