Слесарь Иванов и его любовь.

[kulumera]

Не могу передать словами, для меня в этих рассказах есть какое-то неуловимое волшебство, тонкий лиризм. Как звон серебрянных колокольчиков... Спасибо автору!

Оригинал взят у domminik в Слесарь Иванов и его любовь.
А все таки, это лучшее что я написал за всю историю существования моего дневника.
Эти пять историй про слесаря Иванова, его друзей и его любовь. Слесарь аки рыбка золотая, неожиданно вынырнул откуда-то из глубин моей души, стеснительно потоптался, покурил, нашептал мне тихим голосом четыре странные истории и так же незаметно ушел.
Больше не возвращался.
Поэтому соберу я эти истории сразу все, чтобы не затерять в архивах, опубликую под выходной день, чтобы прочли их только самые близкие, которые ходят сюда как в гости.
Должен сказать, что три истории были в открытом доступе, а вот четвертую я открою только сейчас.

"Слесарь Иванов и его любовь"

Иванов был слесарь, и с ним перестала встречатся его любимая женщина Света. В общем, ни первое ни второе для взрослого человека может и не быть взаимосвязанно и чем-либо из ряда вон. Даже Шекспир едва ли устроил бы из этого трагедию, но Иванов, однако, загрустил. И от того что слесарь и больше никем стать уже не успеет, ибо скоро сорок, и от того что любимая женщина ушла и безвозвратно. Так бывает.
На самом деле, те кто кричат - "догони!", "в ковер оберни!" намекая что каждый настоящий мужчина кавказец в душе, не учитывают одного обстоятельства. Молчаливого согласия удравшей невесты. То есть, если она удирая, на самом деле мечтает чтобы мужчина вскочил на коня, вдруг превратившись в помесь мушкетера с джигитом, тогда да. Беги, скачи, догоняй, если ты джигит. Ну, на крайний случай - Михаил Боярский.
А вот если из женского подсознания смущенно вылезает только слесарь Иванов, то пиши пропало.
Иванов, столкнувшись с суровой реальностью, честно пытался превратится в мушкетера Боярского. Но - тысяча чертей! Он застрял в первой серии. Лошадь его все время оставалась зеленой. Его постоянно избивали незнакомцы из Менга. Подвески, любимой, были не нужны. Да и какие подвески может украсть слесарь? А любимая была инженер-кораблестроитель.
Не то чтоб это было очень важно. Важно было как раз наоборот, то что Иванов - слесарь.
Любимая ушла. От нее осталось только несколько СМС в телефоне и подаренная ей Иванову на Новый год, маленькая ёлочка. В подарке было еще печенье, но печеньки он сьел.
И Иванов слег. Взял отгулы за свой счет на работе (слесарь он был не плохой, не пьющий и отгулы ему дали) и теперь слесарь целыми сутами лежал на полу в своей квартире и курил в потолок. Ему казалось, что он впал в анабиоз и бацилла любви в нем просто перемерзнет. Но любовь продолжала размножаться.
Тогда Иванов снял телефонную трубку и позвонил своей сестре, умной но жестокой девушке Римме.
- Ты мудак - посочувствовала ему сестра.
- Я знаю - равнодушно сказал Иванов
- Ты сам виноват - уточнила сестра.
- Конечно - вздохнул Иванов и повесил трубку.
Сестра перезвонила и сказала "Я тебя люблю".
Иванов полежал еще и позвонил своему школьному другу, бодрому шоферу Запорожко.
- Привет - сказал Иванов.
- Здорово! - крикнул Запорожко через шум мотора и радостно бибикнул. Он энергично работал шофером, пока Иванов лежал на полу слесарем.
- От меня ушла Света...
- Хо! Смотрите-ка на него! - торжествующе гикнул шофер Запорожко - Подумаешь- Света! Вот от меня в свое время уходила Наташа, Оля и даже одна Анжелика!
- Я бы тоже от тебя ушел - дрогнувшим голосом сказал Иванов и снова повесил трубку.
Он посмотрел на белый потолок, затянутый сигаретной дымкой и понял что надо идти. Например к своему старому знакомому, Федорову
Федоров был тоже инженер, как и любимая Иванова. От этого казалось, что уж он-то его поймет.

Иванов медленно надел пальто и шарф и вышел на улицу. За три дня, что он пролежал на полу, в город вошла весна. Она еще пряталась, была почти незаметной, но то что она уже здесь, не сомневался никто.
Иванов сперва тоже обрадованно вытащил шею из шарфа, и напрасно, потому что весна вдруг крепко схватила его за горло холодными пальцами, и тут же Иванов почувствовал что у него в груди лопнула щелочная батарейка.
Он прерывисто вдохнул воздух несколько раз подряд и запахнул куртку - весна с одиночеством сочитается так же, как стакан водки с голодным желудоком.
Подойдя к двери друга Федорова, влюбленный слесарь постучал в нее согнутым пальцем. Ему не хотелось топить палец в пупке звонка, есть в электрических звонках что-то требовательное, как в будильнике. А ему не хотелось никого напрягать.

Друг Федоров налил слесарю Иванову чашку чая и пододвинув корзинку с печеньем, снова сел за компьютер. В компьютере он покупал лыжи. Федоров дергался, нервничал и хищно щурился на экран, потому что забыл на работе свои очки. Иванов понял, что потеря очков для Федорова, несоразмермо важнее того, что его друг Иванов потерял любимую. А ведь очки это только инструмент чтобы купить лыжи...
Так что слесарь со своей любовью, отпадал даже не на второе, а на третье место.
Но Федоров был покупатель лыж одноразовый, а другом считался перманентным, поэтому Иванов позволил себе вздохнуть и откашлятся.
- Федоров, меня бросила Света - сказал Иванов.
Друг Федоров не отрываясь от экрана кивнул головой, словно приглашая продолжать.
- Я ее очень люблю, а она ушла.
Федоров снова кивнул, виртуальные лыжи никак не хотели материлизовываться, все время кто-то перебивал цену. Иванов пожал плечами. Он отпил чая и протянул руку за печеньками, но рука его остановилась на пол-пути. Печеньки были круглые, похожие на сплюснутые хлебики, такие же, которые пекла Света. Иванов не стал есть печенье боясь обмануться во вкусе, как тогда сохранить в памяти вкус тех? Но он все- таки взял со стола одну печеньку и положил себе в карман.
- Не знаю, что я сделал неправильно, наверное она меня просто не любит. Просто не любит, потому что я...
И тут Иванов замолчал. Он понял что более скучной и косноязычной темы чем обьяснять почему ты любишь, а от тебя ушли, нет и быть не может. При чем не важно, кто об этом говорит, слесарь или инженер. Может у Шекспира и получилось бы, но ему об этом писать было неинтересно. Да и как сделать трагедию увлекательной, без того чтобы никто никого не обличил и насмерть не перерезал?
Но Иванов был не виноват, что его трагедия была без истерик и уголовщины.
- Угу. - сказал Федоров невпопад.
Иванов понял что невпопад здесь именно он.
- Федоров, зачем тебе лыжи, весна скоро.
Федоров впервые пристально посмотрел на Иванова за весь вечер, расширенными от близорукости зрачками.
- Ну и что? Весной я в Альпы поеду.
- Пойду я, Федоров.
- Куда?
- В Альпы. Пешком.

До Альп было далеко и Иванову было легче дойти до многоэтажки, где жили Кирилловы.
Кирилловы были хорошие приятели Иванова и были рады когда слесарь постучал им в дверь.
Они быстро налили ему в тарелку красного борща и поставили на стол холодную, прозрачную бутылку.
- Спасибо - сказал Иванов.
Слесарь выпил и закусил. Он был непьющий слесарь, но даже это чудо ему не помогло. Так что теперь, зачем его хранить? Слесарь с Кирилловым выпили еще по одной и закурили.
- Что ж ты, Иванов, все молчишь и молчишь?
- Кириллов, от меня Света ушла.
- Вот те раз! Жаль.
- Ага.
- Ну и как ты?
- Нормально.
А что еще можно было ответить? Не рассказывать же как ты лежишь на полу и самое хорошее что с тобой случилось за все эти дни, это тарелка горячего борща.
Кириллов задумался. Он был хороший человек, но удачно женат на Кирилловой, а горячий борщ был только приятным дополнением к празднику. Борщом он мог поделится, а праздник был очень личный. Но Кириллов был не только приятель Иванова, но и человек, который не ограничивается борщом в трудную минуту.
- Иванов, тебе же нравился мой диван, хочешь я тебе его подарю?

Иванов шел домой, по ночному городу. "Зачем я иду домой?" - думал он - "Смотреть в потолок? Что будет завтра?" Завтра имело только одну определенность - кончались отгулы.
"Я слесарь и мне скоро сорок лет. Наверное это такой особый вид возраста, когда ты еще не стар но уже многое поздно. И когда даже слесарь становится философом."
Слесарь Иванов думал что зря прожил свою жизнь. Потому что когда от тебя уходит любимая, ты это ясно видишь.
Поэтому он решил исполнить свою тайную детскую мечту. Он пришел домой, завернулся с головой в покрывало и умер.

Первой к нему пришла сестра, жестокая Римма.
- Ну что ты, опять мудак, натворил? Кто тебя просил вообще?
- Хватит самоутверждаться за мой счет - отрезал Иванов и умер на другой бок.
- Я тебя люблю.
Но Иванов не ответил, а только закаменел, начинающим холодеть, лицом.
Кряхтя, принес свой диван Кириллов, вздохнул, взял бездыханное тело Иванова на руки и положил его на диван, заботливо поправив покрывавший тело плед.
- Спасибо - сказал мертвый слесарь Иванов.
Потом подьехал к окну шофер Запорожко и стал громко сигналить на клаксоне "лезгинку".
Иванов откинул край покрывала со своего бренного тела и распахнул окно.
- Я умер! Почему тебе надо из всего устраивать балаган?
- Ха! Это он умер! Кто так умирает? Вот когда я умру, приходи обязательно - три Оли, пять Наташ, все в траурных мини-юбках, с черными бархатными масками на скорбных личиках, толпа моих детей с пиратскими флажками и розовыми фонариками в руках, симфонический оркестр, дирижер - лев! А когда грянет салют...
Иванов закрыл окно.
В комнате сидел друг Федоров. Он нашел очки и купил лыжи. Так и сидел на диване Кириллова, с очками на носу и новыми лыжами в руках.
- У меня беда - сказал друг Федоров. - в Альпах, весь снег расстаял.
И он прижал свои лыжи к груди. Сперва одну лыжу. Потом вторую.
- Поедем Иванов, лучше к морю. Там солнышко, ветер пахнет соленной травой, чайки оргазмически кричат. Ты будешь на бережку лежать, а я на лыжах кататься. Можно же, из горных лыж водные сделать, как ты думаешь?
- Можно, Федоров.
- Поехали, обязательно. А Света вернется.
- Не вернется она, Федоров.
- Когда-нибудь, обязательно. Через сорок лет. Она будет уже старенькая, дети вырастут, а тут и ты, седой и тоже вполне себе старенький постучишься к ней в дверь и скажешь: "А ёлочка наша, все растет."
- Сорок лет это очень много, Федоров.
- А ты почти столько на свете прожил, заметил, как прошли?
И тут Иванов дейтвительно увидел и небо и море и смеющегося Федорова на горных лыжах, легко скользящего по воде.
А сам он лежал на теплом береге, перебирал разноцветные камешки между пальцами, а рядом стояла вся в размножившихся на ней новогодних украшениях, высокая, зеленая ель.
Иванов обнял ее за могучий ствол и поднял глаза наверх, туда где сплетались в широкий шатер её зеленые лапы. Сорок лет, ведь это действительно мало совсем.
Для ёлочки, в самый раз - время щедрых шишек.

"Иванов и Тапкин"

Неврастеника-лаборанта Тапкина ударили по лицу. Впрочем, он был сам виноват, если конечно лаборант, да еще и неврастеник, может заслужить по лицу кулаком. Пусть даже у него будет громкое горло и большие амбиции.
Дело в том, что в неврастенике-лаборанте прятался невостребованный трибун и ярый организатор. Однако при отсутствии сопутствующих качеств, таких как крепость воли и сила психики, малоцивилизованные люди за организаторский талант, больно бьют.
Не будем вдаваться в подробности, где применил свою тягу к незаслуженному лидерству Тапкин, но последнее что он увидел, это сжатый кулак у себя перед носом и сноп искр, вылетевший из него.
Когда он поднялся, люди которых он пытался организовать, уже ушли. Кричать им в след, даже через громкое горло было уже бессмысленно. К тому же, они могли вернутся.
Тапкин отряхнулся и пошел домой.
Нос лаборанта немного распух, но почти не болел и даже крови из него вытекло совсем не много. Если б у Тапкина были усы, они бы все прекрасно впитали.
Однако было крайне обидно, осознавать что тебя сегодня ударили. По лицу.
Фактически, низачто. А хоть и было за что - все равно это очень обидно. Пусть даже и не больно совсем. Если на человека слюнями плюнуть, это тоже не больно, но обидно до слез.
Тапкин подошел к дому, и увидел на скамейке возле подьезда слесаря Иванова, с бутылкой лимонада в руке.
Слесарь Иванов не пил алкоголя. Впрочем он и ел сейчас мало, переживая жизненную драмму. От Иванова ушла любимая. За то никто не подносил ему искр под нос, сжав их в кулак. Иванов и сам был мастак поискрить на досуге и называл эти фейерверки "подвигами".
Слесарь Иванов очень обрадовался увидев неврастеника Тапкина в непривычной для него маскарадной маске.
- Эй, Тапкин, кто тебе морду-то разбил?
- Звери - тихо сказал Тапкин - просто дикие звери.
- Так ты небось опять орал и лез командовать не в свое дело?
Тапкин поёжился и сразу ощутил себя выше Иванова. В конце концов Иванов был только слесарь, и не важно что сам Тапкин был лаборант, главное что оппонент - слесарь, да и слабые нервы придавали Тапкину аристократичности.
- Не твое дело - стеклянным голосом сказал он.
Однако от слесаря Иванова, который нашел себе причину развлечься, было избавиться не так легко. В кои-то веки на лице высокомерного Тапкина появилось хоть что -то близкое, живое, отпечаток теплой человеческой руки на переносице.
- Тапкин, вот с чего ты решил, что ты можешь поучать других, а? Вот Кириллов, например, кандидат наук. Федоров - толковый инженер. А у тебя сплошная эрудиция, ты вечный студент, то есть тьфу, лаборант...
- Отстань от меня, слесарь с лимонадом - сказал Тапкин. Ему еще много хотелось чего сказать, и поучить Иванова любить его любимую, и разобраться с лимонадом, разложив его исключительно на краску и сахар, но разбитый нос подспудно намекал, что на сегодня хватит.
- ... так еще и орешь на людей как на скотов, а потом удивляешься, что они как звери, хочешь лимонаду, кстати?
- Можно я спокойно дойду домой? Без твоих жлобских комментариев - сдержанно попросил Тапкин, вежливо отстраняя от себя слесарскую бутылочку, поскольку плохо-воспитанный Иванов был все таки соседом и в детстве даже приятелем.
- Нельзя - слесарь не унимался, ему был приятно что кому-то на свете тоже не сладко - так вот, продолжаем разговор - добрые люди которых ты довел, дали тебе по роже...
- Да!!! - вдруг неожиданно заорала неврастения Тапкина - Мне дали по морде!!!
И сразу захотелось отомстить. Алчно, плотоядно посапывая. Желательно надев пудовые сапоги, чтобы топтать.
- Я получил по роже - трагическим полушепотом повторил Тапкин и вдруг почувствовал что ему стало вовсе не так обидно. Он удивился и повторил снова. После этих слов хотелось только пожать плечами и ухмыльнуться.
- В этом, вся соль - благодушно философствовал слесарь - Дали в морду - иди и убей, ударили по лицу - иди в суд, а получил по роже - сопли вытер и снова солнышко! Сегодня ты по ней получил, завтра он - рожа, субстанция такая, не битой не бывает.
Тапкин задумался на секунду, потом сделал лицом как мокрый пес шкурой, сказав "бр-р-р!" тем самым нивелируя лицо до рожи и оглянулся. На дворе стоял солнечный день конца теплого февраля, подсыхал асфальт и от него начинало пахуть уже совсем повесеннему - растертыми в сухую пыль воробьями. Девушки проходили пусть все еще тепло одетые, но совсем уже не такие туго набитые, как зимой и теплеющий воздух ходил в пространстве их курточек, задевая легкие тела и выходил наружу уже совсем весенним.
Тапкин потянул этот воздух припухшим носом и понял, что и морда человеку нужна, чтобы все это учуять, унюхать и млея, слюну пустить...
Ему тоже захотелось сделать для слесаря, что-нибудь хорошее.
Тапкин вдруг впервые подумал, почему слесарь Иванов не звонит и не заходит к нему, даже когда разбежался со своей Светой, ко всем зашел, а к нему нет. И он вдруг заметил что вечно бодрый слесарь вроде бы даже постарел и поседел, за последнее время.
- А ты Иванов все переживаешь из за Светы?
- Да - просто сказал слесарь и отхлебнул лимонаду.
- Может я могу чем -нибудь помочь? - спросил Тапкин - Я бы мог дать тебе дельный совет, может быть даже выслушать, вот тебе бы и полегчало, отпустило...
- Не надо - сказал Иванов и снова улыбнулся - мне нравится.

"Колода карт"

Слесарю Иванову на день рождения подарили мечту его детства - колоду порнографических карт. Наверное чтобы сам с собой играл иногда. На глянцевых картах были только карандашики и женщины-художницы. Мужчин не было, наверное они стеснялись. Побросали карандаши в разные стороны и разбежались. Ну, кому это надо, чтобы соседи потом пальцем показывали - вон, червовый Валет пошел!
Слесарь развернул яркую колоду на гладком столе. Тетки сразу весело разбросали ноги, беззаботно грызя карандаши, и слесарь задумался.
Играть с друзьями в эти карты было невозможно, в этом было бы что-то ненормальное - сидят мужики и фотографиями голых женщин об стол шлепают, да и вообще, сосредоточится на игре нельзя - отвлекают пейзажи.
Гадать вроде как тоже не очень подходяще - все время выпадало бы одно и тоже.
Карты подарил слесарю его приятель, человек с гитарой и выколотой головой кролика на выпуклой груди. Это указывало на то, что это очень порядочный человек - женщины сразу были предупреждены, чего от него ждать.
Женщины - может быть, но слесарь Иванов никак не думал, что именно этот человек исполнит его заветное желание детства. Хотя что тут было удивительного - какая мечта, таков и волшебник. Тем более колода была совсем новой, не распакованной, и значит слесарю подарили целый гарем девственниц.
Он помнил что его одноклассники, в туалете, таинственно поблескивая глазами вытаскивали странные зафотографированные насмерть картинки. На картинках, белые и черные пятна, если в них всматриваться, складывались в пионервожатую Елену Сергеевну, которую по слухам трахнул физрук- татарин - Баян Хардиевич. Ну, то есть если пионервожатой надвинуть шляпу на глаза - то просто не отличишь. Наверное даже Баян Хардиевич не отличил бы.
От картинок было трудно оторвать взгляд и становилось жарко, щекотно и тесно.
Слесарь Иванов снова взглянул на бесстыжих пионервожатых, развалившихся в разных позах перед ним на столе. Жарко не становилось, тесно тоже.
Как-то было неудобно перед этими женщинами и хотелось спросить - "Дамы, ничего что я одет?"
Но наверное дамам было все равно. Если они дошли до того чтобы красить губы разноцветными карандашами и давать себя при этом фотографировать, то одет ли Иванов или раздет, слесарь он или инженер - по карандашику все равно не поймешь.
Слесарь Иванов нахмурился и стал досадливо переворачивать теток на живот.
Может кто-то из них замуж давно вышел, детей народил, неудобно как -то глазеть на них.
За карандашики он не беспокоился - поди, докажи где чей.

Слесарь вздохнул и налил себе чая. Он уже полгода жил один. Много работал, покупал каждую субботу кусок сыра и свечек, собственно сам не зная зачем - просто хотелось. Жевал сыр, палил свечки. Немного теплело внутри.
Жарко слесарю давно не становилось, тесно конечно было, ну да тоже - беда невелика.
Слесарь снова посмотрел на колоду карт. Тетки молча работали, теперь мрачно глядя в стол. Иванову стало их жалко. Не унизительно жалко, а так, по человечески. Наверное когда-то, каждая из них и не подозревала что у нее будет такая странная работа - размахивать карандашами на игральных картах. И когда-то этим женщинам снились Принцы и Рыцари.
Целиком.

Слесарь Иванов сгреб колоду карт со стола и засунул ее обратно в коробку.
Он был уже старше физрука-татарина. И хотел любви, а не пионервожатых.

"Чувство"

Слесарь Иванов боролся со своим чувством.
- Ты никому не нужно - говорил он - даже мне.
- Ну, это как сказать - отвечало чувство и ныряло в его утреннюю чашку кофе, как только Иванов отпивал глоток, он тут же вспоминал о Свете. "Она любит кофе сделанный по польски" - и тут же перед глазами слесаря бежали картинки.
- Уходи - говорил слесарь в чашку - мне горек кофе с тобой.
Чувство выпрыгивало из чашки, но только для того, чтобы нырнуть в его рабочий портфель. Слесарь шел на работу, открывал его и чувство вываливалось от туда маленьким бутербродом с сыром. И Иванов вспоминал, что Света любила сыр и называла себя сыроежкой.
- Дай поесть спокойно - просил слесарь и чувство уходило, но лишь для того, чтобы поймать слесаря в метро. Оно воплощалось в каждую черноволосую девушку сидящую в вагоне. Со спины.
- Ты не Света - говорил каждой слесарь. - и ты не Света. Отстаньте от меня.
Девушки испуганно смотрели на него, а чувство не унималось, оно бегало за слесарем как голодная собачка и все время заглядывало в глаза.
- Ну что тебе надо от меня - разозлился на него Иванов. Но все таки отрезал и кинул этой собаке кусочек своей души.
Чувство поймало его на лету и чавкнув, тут же стало больше. Оно схватило слесаря за штанину и потянуло в сторону Светиного дома.
- Не буду тебя кормить! - топнул ногой слесарь, вырвался и пошел шататься по ночному городу. Пришел домой уже ночью и сразу лег в постель, не включая свет, чтобы чувство больше не воплощалось ни во что.
Чувство хотело превратится в холод простыни, чтобы выгнать его с кровати, но слесарь закутался в одеяло с головой, крепко зажмурил глаза и даже обхватил голову руками, чтобы заткнуть себе уши.
И ему показалось, что он даже задремал, когда уже под утро, он почувствовал как задвигался пол в его квартире. Он сорвал с головы одеяло и увидел как в предрассветном окне качнулось серое небо. Его дом ворочался как огромный мамонт, вырывая фундамент из мерзлой земли. Что-то щелкнуло, замерло на секунду, и вдруг - легко заскользило куда-то...
В окне замелькали пейзажи и слесарь понял, что пользуясь тем что он спит, дом встал на рельсы и поехал искать Свету.

"Иванов и волшебная мышка"

Однажды, слесарь Иванов проснулся от странного чувства. Он открыл глаза и увидел в лунном свете, пробивавшемся через задернутые шторы, маленькую мышку ярко-сиреневого цвета. Мышка стояла у него на груди на задних лапках и вытянув мордочку поводила черным носом, словно принюхивалась к его дыханию. На лапках у мышки были серебрянные башмачки, а на пушистых плечах, легкий, золотистый плащик.
Слесарь Иванов тут же понял что проснулся в сказку, то есть не проснулся вообще.
- Чего тебе надобно, мышка? - спросил слесарь, помня что в сказках надо разговаривать именно так.
- Ты перепутал - тонким, едва слышным голоском, пропищала сиреневая мышка. - это не мне надобно, а тебе. Сегодня тебе повезло, ты проснулся именно в то мгновение, когда мог меня увидеть, проснись ты секундой раньше или мгновением позже, ты бы не попал сюда.
- Куда? - спросил удивленный слесарь.
- В мир, где у тебя на груди стоит сиреневая мышка. Меня можно увидеть еще только одним способом - допившись до белых слонов. Слонов на всех алкоголиков не хватает, поэтому чаще всего появляюсь я, правда тогда я желания не исполняю.
- А ты можешь исполнить любое желание?
- Да. Только самое сильное, без которого труба вообще.
Слесарь не думал ни секунды. Жизнь его, последнее время, катилась под гору, но весьма гладко катилась, без эксцессов. Здоровья ему хватало, денег тоже. Да и без всего этого, можно было как-то прожить, сказать что без всего этого прям труба, никак было нельзя. Здоровье можно поправить, а деньги заработать, чай не каменный век. Жизнь слесаря, однако превратилась в трубу, после того как он расстался с любимой женщиной Светой.
Мышка немного смущенно потопталась в серебрянных башмачках, которые ей были немного велики.
- Вернуть тебе Свету?
- Не надо!
Слесарь даже испугался. Нельзя возвращать человека, волшебством. Это не сказка, а колдовство какое-то, да еще и самое пошлое. Да и потом любое волшебство в отношениях как правило кончается через год. Была надежда на любовь, но ведь невзаимная любовь не любовь вовсе - она тут же превращается в трагедию.
- Мышка, давай так, ты приснись Свете и попытайся её уговорить.
- На что уговорить?
Слесарю тут же захотелось заходить по комнате, в бессилии рубя ладонью воздух, но он не стал этого делать, потому что мышка могла выпасть из своих башмачков и превратится в обыкновенную мышь, на которую брызнули сиреневой краской. А обыкновенных мышей слесарь боялся.
- Не знаю! Ну, просто, поговори с ней!
Мышка немного озадачено почесала лапкой под плащиком.
- Ладно, быть по сему.
И вдруг, мышка стала стремительно расти. Росла и комната и все предметы вокруг и только слесарь Иванов, со своим одеялом, оставался прежним. И вот он уже лежит у подножия огромных серебристых башмаков гигантского, сиреневого существа, похожего на пушистого дракона.
Мышка наклонилась и завернув его в одеяло как в платок, положила его в карман плаща. И тут слесарь догадался, что не мышка росла, а он уменьшался.
- Пострайся уснуть, а то тебя укачает, специальных пакетиков у меня в кармане нет. Не самолет.
И мышка стремительными прыжками умчалась в темноту.

Когда Света увидела мышку у себя на груди, она не только не испугалась, так как не боялась мышей вообще, но даже не удивилась, ибо знала что на подобный фокус способен только слесарь Иванов.
- Нет, нет и нет! - замахала ладонями Света, словно отгоняя от себя невидимых бабочек - нехочу видеть его и даже слышать о нем!
- Ну почему же? - растерялась мышка и слесарь в кармане вместе с ней
- Почему? Потому что когда я приезжала к нему как дура, за полтыщи километров, мы ели одной вилкой, потому что вторая была ложка! Потому что он обьяснился мне в любви на второй день, подмигнув и жуя при этом пирожок! Я привезла ему чайную чашку, чтобы он прекратил пить чай из пивной кружки, я привезла ему елочку на новый год, потому что он ожидая меня к празднику, просто надрал веток где-то, не смог даже собрать их в подобие веника и просто раскидал по всей квартире вместе с елочными игрушками и свечками, ему все, вообще все - все равно! Ему даже кровать не нужна - он когда хочет спать, просто выбирает угол в комнате, топчется на одном месте, ложится на пол и спит. Даже в гостях себя так ведет...
- Но послушай, Света, он же как раз переезжал.
- Он всю жизнь переезжает. А чем он занимается! Сперва я решила что он наркотики продает, потом оказалось что нет, но от этого стало еще страшнее. Потому что пока мы были в ресторане, он ушел якобы в туалет, а на самом деле я услышала как он вытащил телефон, и стал впихивать каким-то чеченам квартиру. И постепенно, я с ужасом осозновала, что по описанию это именно та квартира где мы сейчас остановились! После этого я вздрагивала от каждого шороха на лестнице. А он улыбался как ни в чем не бывало: "Светочка, все под контролем". А когда я приехала к нему на праздники, с дороги быстро накрасилась, я надела свое лучшее платье, а он посмотрел на меня влюбленными глазами, обнял и сказал "Здравствуй Оля!" Стал выкручиваться и сделал еще хуже, потому что утверждал что "Оля" это не уменьшительное от "Ольги", а совсем даже наоборот, от "Наташи"
А сколько у него было и Наташ и Оль и наверное даже Свет! Я читала его старые письма, перед каждой соловьем расшаркивался, у которой глаза не махаоны, у той ступни как камешки янтаря. Та ему Маргарита, эта Муза, третья стриптизерша. Такого понаписал, что просто кончить и не встать. Тьфу, а потом с теми же словами во рту, ко мне лезет. Противно!
Мышка стояла понурив голову. Кармашек на ее плаще ритмично дергался - слесарь Иванов рыдал. Потому что возразить ему было нечего. Все это было так и одновременно - не так. Разве он был виноват, что хотел жить хорошо, ибо на слесарскую зарплату по ресторанам не походишь? Каждый зарабатывает как может, кто-то добывает деньги из работодателя, а он из чеченов. Где добывали деньги чечены он даже думать не хотел, там уже начинала работать их карма. Разве виноват он был, что не хранил девственность до сорока лет? Да и вообще, в какой культуре ценится мужик-девственник? И Иванов действительно писал женщинам красивые письма. И да, и его любили женщины может быть и за то, что в этих письмах он не повторялся.
Проблема заключалась только в том, что по идее, Дон Жуанская переписка, даже после оглашения, Дон Жуану вовсе не мешает, напротив - на то он и Дон Жуан. Усмехнулся, взмахнул шелестящим плащом и вот он снова, как новенький! Беда была в том, что по сути своей слесарь Иванов Дон Жуаном не был и черного плаща не имел, и следовательно при нем оставался только список его прежних любовных похождений, вызывающий легкое недоумение даже у него самого. Недоумение схожее с тем, как если скажем выяснится что артист Олег Меньшиков в юности занимал первенство города по боксу, так как вобщем Иванов был слесарь как слесарь. Наверное от него просто так пахло, иного обьяснения быть не могло.
Да и следов былых похождений Иванов заметать не умел. Не со зла, а по природному простодырству, но как известно, еще не известно что хуже, разумное зло или идиотское простодушие. В конце концов простодырство от простодурства отличает всего одна буква. Конечно письма надо было сжечь. Или хотя бы спрятать. Так бы умный человек поступил. А слесарь был не то чтобы дурак, но старался быть честным, что в определенных ситуациях практически одно и тоже. И теперь было поздно - то о чем он давным давно и думать забыл, всплыло перед глазами Светы в настоящем времени и получилось что он изменяет ей направо и налево.
Так устроена женская душа, ревность ее всегда граничит с ненавистью, а ненависть направлена и на того, кто ее вызвал. И так как женщин описаных в письмах, ненавидеть уже не было смысла, то весь заряд неприязни достался лично ему. Сей ураган начисто снес в душе Светы нежные ростки ответного чувства, а косяки разволновавшегося на старости лет слесаря, окончательно отвердили почву, в которую прекрасно вошел только кол с табличкой: "Иванов, иди нах."
Слесарь вообще всю жизнь был большой эксперт по разного рода дерьму, куда как специалист периодически вляпывался, мудро улыбаясь при этом -"Я так и знал."
Все это было так, но одновременно и не так. Потому что Иванову просто напросто чудовищно неповезло - он действительно понял что полюбил Свету именнно в тот уютный, но совсем не романтический момент, когда она подала ему пирожок, осознание этого так воодушевило его, что он не смог ждать даже пока прожует, но главное было даже не в диссонансе прожевываемого и духовного. Дело в том что они со Светой встретились в один из поворотных моментов их жизни. Света только что окончила институт и искала работу, а слесарь переезжал. Повороты эти у обоих случились одновременно, и не то чтобы были противоположны, но и совсем не в унисон. Света работу нашла, слесарь переехал, вот собственно все и кончилось. В этом есть горькая правда - люди, даже пусть и созданные друг для друга, должны не просто встретится, а встретится еще и в благоприятный момент...
Этот фактор упущен мировой литературной классикой и Иванову оставалось только пенять на Петрарку, Блока и Пушкина, ибо проглядели гении сей закон любовной лирики, а отдуваться пришлось ему. Впрочем, Петрарка такого наплакал, что там теперь только историк разберется, Блоковская любовная лирика напоминала голубоватый кубик сахара, а Пушкин и вовсе был африканский рас-звиздяй, у него для любви все моменты были удачны.
И разве виноват был Иванов, что действительно, когда увидел Свету в праздничном платье, впервые в жизни вдруг неожиданно для самого себя, назвал ее тем тайным именем, которым называл еще в юности единственную женщину, которая согласилась с ним не только полюбиться ночью, но и при свете дня и двух свидетелях подтвердить это расписавшись, осознав эту ошибку только через много лет.
-Да! - отчаянно крикнул слесарь и вдруг выскочил без спроса из кармана мышки, отметив про себя, как упруго отозвалась грудь Светы - Да!
Мышка тут же стряхнула с себя сиреневую пудру и башмачки, и превратившись тем самым в обыкновенную мышь, бросилась прочь. Но слесарю было не до страха мышей и даже то что он для Светы стал величиной с ноготок, его не пугало, все равно больше места в ее жизни он уже не занимал.
- Я вечный скиталец, неисправимый бродяга и рас-звиздяй! - кричал Иванов - Да, когда волнуюсь я мастер лепить косяк на косяк, а волнуюсь я, чтоб мне провалится, каждый раз, когда в моей жизни должно произойти что-то важное. У меня все получается только на кураже, с легонца, когда мне плевать на все. И если жизнь бессмыслена как компьютерная игрушка, то не умею я сидеть за ней и считая ресурсы старательно строить домики, я лучше автомат сопру и все домики мои! За то со мной не скучно! А сносные семьянины, рождаются на этот свет каждую минуту по две дюжины, пусть даже каждый третий из них в Китае, все равно это штамповка и ширпотреб. И судьба если и благословляет этих сносных семьянинов, то разом по дюжине, оптом. А мне, вечному нежиду, она делает такие подарки, которые сносным семьянинам и не снились. Тебя вот мне, подарила, только я как всегда - все просрал...

Слесарь понимал, что орать было бесполезно, тем более такой текст в конце которого надо порвать на себе рубашку. Света была не из тех женщин, что ценит рванную ткань. А еще потому, что заметил слесарь что Света, сложила как черная бабочка крылья, свои длинные ресницы и тихо спит. Спит ровным, спокойным сном, каким спят только уверенные в себе мужчины и красивые женщины. И снилась Свете ее будущая жизнь, ровная и спокойная. В ней была интересная работа, уютная семья, свой домик и может быть даже сад с белыми, медово пахнущими яблонями. И были в Светином саду и ее родные и друзья и любовь и детские голоса раздавались из под яблоневых веток. Не было там только слесаря Иванова, и не потому что он был так уж плох, просто не было его там и все. Слесарь понял это и тяжело вздохнул. Если ты плох, на крайний случай можно и стать хорошим, а вот если тебя просто нет, то это непоправимо. И даже если тянется рука сама, постучать в закрытые ворота чужого сна, надо оборвать ее на полпути и пошарить ей в кармане куртки, не завалялась ли там пачка сигарет...
Слесарь вспомнил что он давно уже не курит и проснулся.
В окне робко подсвечивал темно-серое небо рассвет. На груди слесаря лежал маленький башмачок. И мышка была совсем ни при чем, Света сама когда-то подарила Иванову этот отлитый в серебре башмачок, красивый брелок для ключей, разделив пару и один оставила у себя. Чтобы им все время быть вместе, даже когда они далеко. Когда же они расстались, Света попросила отдать башмачок какой- нибудь маленькой девочке, на счастье. Слесарь обещал, но все время откладывал этот момент, он спал с этим башмачком, кладя его под подушку или зажав в ладони, сам не понимая зачем он это делает, как наверное непонимает этого пес, который в разлуке с хозяйкой стаскивает себе ее сапожок и спит, свернувшись вокруг него клубком.
Иванов чуть улыбнулся и ему показалось что он понял одну важную вещь. Если бы вся любовь была бы ответна и счастлива - как обеднел бы свет. На сколько переливов, оттенков, ярких, необыкновенных цветов, разлетается любовь бьющаяся. Осколки остры, но ведь именно в этих режущих гранях играет новыми красками душа. Главное - не загрязнить, не захватать...
А что остро колотится в сердце, так боль это часть жизни, если не прятаться от реальности под подушку и не уходить под наркоз алкоголя, то она неизбежна.
Странно - подумал Иванов - недаром видимо, слова "любовь", " счастье", "боль" и "жизнь" не склоняются на множественное число, а если даже и попробовать, то шершаво получится, это только у кошки "семь жизней."
Иванов снова взял маленький башмачок в ладонь, ощутив прохладу утреннего серебра.
Осколки любви Иванова все еще сияли, как колотый хрусталь сбрызнутый дождем, сияли так, что на них больно было смотреть.
Это не боль, понял слесарь Иванов.
Это несбывшаяся красота.