Автобиографический текст Николая I - «Записки»

[kulturolog_ia]

Автор: Людмила Луцевич

Вступление Николая I на престол в 1825 г. произошло, как известно, при чрезвычайных обстоятельствах, когда после смерти Александра I внезапно обнаружился обширный тайный заговор, «гвардейский мятеж», попытка государственного переворота, что вынудило молодого императора предпринять экстренные меры для сохранения жизни членов его семьи и самой монархии. Об «ужасных» событиях, своих чувствах и переживаниях, связанных с ними, Николай «от чистого сердца» рассказал в «Записках»,[3] обращенных в первую очередь к собственным детям:

«Я пишу не для света, - пишу для детей своих; желаю, чтоб до них дошло в настоящем виде то, чему был я свидетель. Решаюсь на сие для того, что испытываю уже после шести лет, сколь время изглаживает истину и память таких дел и обстоятельств, кои важны, ибо дают настоящее объяснение причинам или поводам происшествий, от коих зависит участь, даже жизнь людей, более, честь их, скажу даже - участь царств. - Буду говорить, как сам видел, чувствовал - от чистого сердца, от прямой души: иного языка не знаю» (Записки, с. 11).

«Записки» задумывались как откровенное повествование о важнейших политических событиях, свидетелем которых был сам автор.[4] Между этими событиями и временем их описания прошло, как указывает Николай, шесть лет, что обусловливает достаточно высокий уровень субъективности этого текста. Император смотрит на «происшествия» 1825 - 1826 гг. сквозь призму своего восприятия, сложившегося к 1831 г., связывает их с фактами личной биографии и соответственно выстраивает свою версию произошедшего. Факты и оценки, представленные императором - одним из главных участников русской декабрьской трагедии, любопытны и сами по себе - как документы личного происхождения, - и как свидетельство исторического лица, чьи решения определяли судьбы множества людей и страны в целом.

Николай I, никогда, по его словам, не готовившийся «наследовать на престоле» (Записки, с. 13), волею старших братьев - Александра и Константина - стал монархом огромной империи в один из сложнейших моментов ее существования. 29-летний император вступил на престол, не имея ни теоретических познаний в управлении государством, ни какой-либо практики в политической сфере. И сразу же оказался в экстремальной ситуации, когда от его слов и поступков зависели жизни сотен людей и участь всего государства. В кратчайший срок ему нужно было не только обосновать свое право престолонаследия, но и вникнуть в суть политического кризиса, установить причины военного заговора, распространившегося «чрез всю империю, от Петербурга на Москву и до второй армии в Бессарабии» (Записки, с. 19), найти пути примирения с мятежниками - или, в противном случае, - эффективные способы немедленного подавления бунта. Огнеопасная ситуация междуцарствия, спровоцированная хаосом, возникшим в императорском доме после неожиданной смерти Александра I, резко осложнилась двумя присягами (сначала Константину, затем Николаю), а потому требовала максимальной выдержки и предельной осторожности. Упрямое нежелание Константина приехать из Варшавы в Петербург для публичного отречения от короны породило слухи о незаконном захвате власти Николаем. Этими слухами и воспользовались декабристы, спровоцировав выступление ряда воинских частей в защиту Константина, которому они уже присягнули.

В первый же день царствования, получив известие о «полном восстании» в столице (Записки, с. 22), Николай, по его признанию, пережил состояние парализующего ужаса. Не обнаружив возле себя надежных советников и боясь кровопролития, он сам пытался убедить «бунтовщиков» в законности своего права на престол и в необходимости мирного завершения противостояния. Однако доводы его убеждали далеко не всех. Новый правитель оказался перед дилеммой: «пролить кровь некоторых и спасти почти наверно всё; или, пощадив себя, жертвовать решительно государством» (Записки, с. 27). Непрестанно спрашивая себя, что делать, он, в конце концов, как пишет сам, «отдался в руки Божьи», решив «идти туда, где опасность угрожала» (Записки, с. 22). Впоследствии удивлялся тому, что, находясь в гуще событий, не погиб, хотя угроза подстерегала на каждом шагу:

«…сердце замирало, признаюсь, и единый Бог меня поддержал. <…> Зарядив ружья, пошли мы вперед. <…> В сие самое время услышали мы выстрелы, и вслед за сим прибежал ко мне князь Голицын <…> с известием, что граф Милорадович смертельно ранен. <…> Меня встретили выстрелами. Милосердие Божие оказалось еще разительнее <…>, когда толпа лейб-гренадер, предводимая офицером Пановым, шла с намерением овладеть дворцом и в случае сопротивления истребить всё наше семейство. <…> ни я, ни кто не могли бы дела благополучно кончить, ежели б самому милосердию Божию не угодно было всем править к лучшему» (Записки, с. 23-25).

В «Записках» Николай не раз подчеркивает, что в течение того «рокового» дня он замечал «спасительное» стечение обстоятельств, и объясняет это покровительством Божьим по отношению к нему самому и его будущему царствованию.[5] В испытании трагическими событиями и в их успешном разрешении он усматривает свою богоизбранную предназначенность. Эта установка на самосакрализацию[6] отчетливо выступает в «Записках». Много лет спустя фрейлина русского двора Анна Тютчева - внимательный, тонкий, а порой и саркастичный наблюдатель придворной жизни (1853-1866) - нарисует в своих мемуарах выразительный (не без иронии) портрет Николая I как образцового - по форме и сути - самодержца:

«Никто лучше, как он (Николай I. - Л. Л.), не был создан для роли самодержца. Он обладал для того и наружностью, и необходимыми нравственными свойствами. Его внушительная и величественная красота, величавая осанка, строгая правильность олимпийского профиля, властный взгляд - всё, кончая его улыбкой снисходящего Юпитера, всё дышало в нем земным божеством, всемогущим повелителем, всё отражало его незыблемое убеждение в своем призвании. <…> Его самодержавие милостию Божией было для него догматом и предметом поклонения, и он с глубоким убеждением и верою совмещал в своем лице роль кумира и великого жреца этой религии - сохранить этот догмат во всей чистоте на святой Руси, а вне ее защищать его от посягательств рационализма и либеральных стремлений века - такова была священная миссия, к которой он считал себя призванным самим Богом и ради которой он был готов ежечасно принести себя в жертву».[7]

Перед нами характеристика императора, уже четверть века стоявшего у кормила власти. В данном случае очевидно, что самовосприятие императора как самодержца «милостию Божией», с намеренной отчетливостью проявленное мемуаристкой в дневнике начала 1850-х гг., по сути совпало с его собственной перцепцией, запечатленной в автобиографических записях.

Буквально через несколько дней после восстания, 20 декабря, император признавался французскому посланнику П.-Л. Лаферронэ:

«Я начинаю царствовать под грустным предзнаменованием и со страшными обязанностями. Я сумею их исполнить. Проявлю милосердие, много милосердия, некоторые даже скажут - слишком много; но с вожаками и зачинщиками заговора будет поступлено без жалости, без пощады. Закон изречет кару, и не для них воспользуюсь я принадлежащим мне правом помилования. Я буду непреклонен; я обязан дать этот закон России и Европе».[8]

По мнению современников, Николай был фигурой неоднозначной, но грубым тираном-деспотом, подчиняющим всё и вся своей воле, он всё же не был. В деле декабристов, как считал, например, отставной лейб-гвардии поручик - Степан Хомяков (отец известного богослова и философа), он совершил «прекрасные поступки», «выказал характер величавый и благородный».[9] Действительно, Николай был способен выслушивать не только признания подследственных, но и их дерзости, прощать личные обиды, отдавать воинские почести государственному преступнику, помогать материально семьям приговоренных[10] и проч. Однако, когда дело касалось легитимности власти, он становился непреклонен - здесь милость уступала место суровому суду. Монархическая власть в России традиционно опиралась на божественное право и священность принципа престолонаследия, нарушение которого каралось смертью. Когда начался судебный процесс, Николай дотошно разбирался в показаниях арестованных, тщательно изучал сводку критических замечаний в адрес правительства, которая составлялась специально по его требованию, сам принимал участие в допросах. Следственная позиция, по словам императора, состояла в том, чтобы «не искать виновных, но дать каждому оговоренному возможность смыть с себя пятно подозрения» (Записки, с. 30). После первых же арестов стало известно, что мятеж должен был возглавить князь Сергей Трубецкой; его аресту и первому допросу Николай уделил особое внимание. Уже имея улики - «писанную рукою Трубецкого <…> программу на весь ход действий мятежников на 14 число» (Записки, с. 29), император предложил князю добровольно сознаться во всём. Трубецкой заявил, что ничего не знает. Николай следующим образом воспроизводит в «Записках» диалог «судьи» с «преступником»:

«- Князь, опомнитесь и войдите в ваше положение; вы - преступник; я - ваш судья; улики на вас - положительные, ужасные и у меня в руках. Ваше отрицание не спасет вас; вы себя погубите - отвечайте, что вам известно?

- Повторяю, я не виновен, ничего я не знаю. <…>

- Ежели так, - возразил я, показывая ему развернутый его руки лист, - так смотрите же, что это?

Тогда он, как громом пораженный, упал к моим ногам в самом постыдном виде.

- Ступайте вон, всё с вами кончено, - сказал я, и генерал Толь начал ему допрос. Он отвечал весьма долго, стараясь всё затемнять, но, несмотря на то, изобличал еще больше и себя, и многих других» (Записки, с. 29-30).[11]

Конечно, говорить об объективности или правдивости воссозданной сцены нет смысла. Николай, как и Трубецкой и другие декабристы в своих воспоминаниях, стремился представить себя в более выгодном свете, чем то могло быть в реальности. Здесь очевидна характерная для мемуаристов «установка на подлинность», которая далеко «не всегда равна фактической точности».[12] Мемуары традиционно претендуют на так называемую «фактическую точность», но фактом здесь может выступать, наряду с датой, лицом или событием, - впечатление, настроение, переживание.

Допросы арестованных велись по единой схеме: «признания», «обстоятельства, более или менее полные», в целом - ничего «особенного» (Записки, с. 33). Подробнее Николай описал допросы и поведение наиболее «злостных», «дерзких», «язвительных» мятежников - Оболенского, Бестужева (Марлинского), Каховского, Сергея Муравьева, Пестеля, Артамона Муравьева, Матвея Муравьева, Сергея Волконского и Михаила Орлова. Было немало эпизодов, когда заговорщики сначала отрицали свою причастность к тайным организациям, потом сознавались, раскаивались, просили прощения. И Николай миловал, хотя действия декабристов официально классифицировались как политическое преступление, направленное против императора, членов его семьи и государства. В соответствии с законодательством, непосредственные организаторы и участники преступления, а также злоумышленники, которые устно или письменно выразили свои намерения, по виновности уравнивались и наказывались смертной казнью.[13] Пятеро декабристов - признанные судом вождями и зачинщиками заговора, покусившимися на существование империи, согласно закону, не могли быть помилованы. Их казнь - кара за посягательство на принцип легитимности монархической власти, по мысли Николая I, - и есть «урок» России и всей Европе.

Сами подследственные хорошо понимали сложившуюся ситуацию. Фрагменты их признаний (зачастую покаянных) по существу являют собой вариации исповедей, где есть раскаяние, осознание греха, метанойя, предостережение. Показательно в этом отношении, например, письменное покаяние одного из идеологов цареубийства - Кондратия Рылеева, обращенное к императору:

«Святым даром Спасителя мира я примирился с Творцом моим. Чем же возблагодарю я Его за это благодеяние, как не отречением от моих заблуждений и политических правил? Так, Государь, отрекаюсь от них чистосердечно и торжественно, но чтобы запечатлеть искренность сего отречения и совершенно успокоить совесть мою, дерзаю просить Тебя, Государь! будь милостив к товарищам моего преступления.[14] Я виновнее их всех; я, с самого вступления в Думу Северного общества, упрекал их в недеятельности; я преступной ревностью своею был для них самым гибельным примером; словом, я погубил их; через меня пролилась невинная кровь. Они, по дружбе своей ко мне и по благородству, не скажут сего, но собственная совесть меня в том уверяет. Прошу Тебя, Государь, прости их: Ты приобретешь в них достойных верноподданных и истинных сынов Отечества. Твое великодушие и милосердие обяжет их вечною благодарностью. Казни меня одного: я благословляю десницу, меня карающую, и Твое милосердие и перед самой казнью не престану молить Всевышнего, да отречение мое и казнь навсегда отвратят юных сограждан моих от преступных предприятий противу власти верховной».[15]

Здесь есть раскаяние в грехах и признание своей вины (отрекаюсь от моих заблуждений и политических правил; через меня пролилась невинная кровь), перемена убеждений, осознание гибельности избранного пути и предостережение юношеству (отречение мое и казнь навсегда отвратят юных сограждан моих от преступных предприятий противу власти верховной). Неизвестно, дошло ли до Николая это покаянное признание (оно было обнаружено на обороте одного из писем жены Рылеева), но сам факт его наличия свидетельствует о сложном комплексе чувств, переживаемых «государственным преступником», и о несомненной искренности его отречения от бывших «заблуждений».

Юрий Лотман, изучивший множество следственных документов по делу 14 декабря, отмечал двойственность отношений, складывавшихся порой между «дознавателями» и «преступниками». Революционеры-мятежники на допросах в присутствии императора и генералитета нередко демонстрировали «полную растерянность», их поведение обусловливалось «долгом офицера перед старшими по званию и чину, обязанностями присяги, честью дворянина», а не революционера - ниспровергателя режима, что заставляло их «метаться <…> от одной из этих норм к другой».[16] Сам «судья» и «палач декабристов» также испытывал неоднозначные чувства - даже к тем, кого обрек на казнь. Сохранилось свидетельство современника об отношении Николая к двум главным виновникам мятежа: «В Пестеле я вижу соединение всех пороков заговорщика, в Рылееве же - всех добродетелей».[17] О том, что после вынесения приговора «государственным преступникам» император сам находился в тревожном, смятенном, противоречивом состоянии, свидетельствует его письмо к императрице-матери Марии Федоровне от 12 июля 1826 г.:

«…приговор произнесен и объявлен виновным. Трудно передать то, что во мне происходит; у меня прямо какая-то лихорадка, которую я не могу в точности определить. К этому состоянию примешивается чувство какого-то крайнего ужаса и в то же время благодарности Богу за то, что он помог нам довести этот отвратительный процесс до конца».[18]

В «Записках» Николай настаивает на том, что его вера в Божье покровительство в день мятежа и последующего суда укореняла в сознании убежденность в его богоизбранной предназначенности. С того момента провиденциализм становится характерной чертой мировоззрения императора; свое царствование он воспринимает однозначно как долг, возложенный на него свыше.

20 декабря 1825 г. на приеме иностранных дипломатов Николай, по воспоминаниям современников, заверив гостей в своем прямодушии, искренности и честности, изложил официальную версию событий, сопровождавших его воцарение. Причина обширного военного заговора, по мнению императора, коренилась в «революционном духе, внесенном в Россию горстью людей, заразившихся в чужих краях новыми теориями», - духе, который «внушил нескольким злодеям и безумцам мечту о возможности революции».[19] Николай подчеркнул, что петербургский опыт борьбы с мятежниками, быстрая и эффективная ликвидация «разветвленного заговора» - это «пример России», достойный подражания, своего рода «услуга Европе», призванная убедить европейские правительства в том, что «с доверием и твердостью не невозможно обуздать дерзость революционеров и расстроить их злодейские умыслы».[20] А в разговоре с младшим братом, Михаилом Павловичем, клятвенно пообещал: «Революция на пороге России, но, клянусь, она не проникнет в нее, пока во мне сохранится дыхание жизни, пока, Божьею милостью, я буду императором».[21]

События в описаниях Николая и его современников, бесспорно, подверглись определенным изменениям. И дело не только в том, что что-то сознательно замалчивалось, а что-то намеренно подчеркивалось. Согласно наблюдениям психологов, в автобиографической памяти пишщего, вольно или невольно, происходит искажение событий:[22] какие-то важные элементы могут нивелироваться, какие-то второстепенные, наоборот, становиться особо значимыми, не говоря уже о том, что версия произошедшего воссоздается автором в соответствии с его собственными целями, задачами, приоритетами. Документ личного происхождения (даже при наличии, казалось бы, относительно объективного содержания) выражает взгляды, предпочтения, систему ценностей его автора, а это значит - всегда остается субъективным свидетельством. И «Записки» императора здесь не исключение.
Полный текст на сайте: http://culturolog.ru/content/view/3604/92/