А.С. Пушкин и церковнославянский язык
Автор: Л.Г. Панин
Часто о степени влияния церковнославянского языка на язык того или иного писателя судят по количеству употребленным лексем и грамматических форм. Если подходить с этой меркой, то язык зрелого Пушкина в значительной мере свободен от этого влияния. Но такому подходу противоречит как исследование функциональной значимости церковнославянизмов, так и прямые высказывания Пушкина о месте и значении церковнославянского языка для русского языка. А если к этому добавить, что в 30-е годы у поэта происходит возврат к традиции церковнославянской культуры, отразившийся на языке его произведений, то становится очевидным, что если и говорить об изменении роли церковнославянского языка в творчестве Пушкина, то только имея в виду ее усиление. Это - первое. Второе - это то, что усиление роли той или иной речевой составляющей и количественный рост соответствующих слов или форм напрямую не связаны.
К началу 20-х годов, наоборот, из языка Пушкина постепенно исчезают многие фонетические, словообразовательные и морфологические церковнославянизмы: расточить «рассеять», сретать «встречать», воитель «воин» (последний раз именно в «Песни о вещем Олеге»), влиять «вливать», род. ед. прил. ж. р. великия жены, весны златыя и др.
Одновременно с этим поэт сохраняет многое из церковнославянской лексики, ибо она была не просто дополнительным источником синонимии, но за этой лексикой стояли легко узнаваемые образы, часто внутренняя форма этих слов была более прозрачной. Кроме того, за церковнославянизмами стояла традиция словоупотребления, объединявшая духовную культуру многих веков и делавшая единой эту культуру (именно благодаря действию этой традиции мы можем говорить о существовании единой древнерусской литературы с первого века принятия Русью христианства по начало XVIII века). Ср.:
Как ястреб, богатырь летит
С подъятой, грозною десницей
И в щеку тяжкой рукавицей
С размаху голову разит.
(Руслан и Людмила, 1820)
Иван Крамской "Руслан и Голова", 1879
Душа рвалась к лесам и к воле,
Алкала воздуха полей...
Потом на прежнюю ловитву
Пошел один...
(Братья разбойники)
За подъятой десницей стоял образ героя, несущего возмездие, кару; читатель уже этого четверостишия понимал, кто прав, на чьей стороне правда. В этом отразился весь Пушкин: с одной стороны, предельная точность семантики, с другой - стремление отразить общее содержание уже в малом отрезке текста.
Человек может стремиться к чему-то, очень хотеть чего-то; но за глаголом алкать стоит образ того, без чего жизнь невозможна.
Церковнославянское ловитва обладает прозрачной внутренней формой, оно однозначно и семантически вполне определенно в отличие от охота.
Критики упрекали поэта за то, что он неуместно смешивает церковнославянизмы с «чисто русскими словами, взятыми из общественного быта». Но Пушкин этой тенденции к синтезу и ассимиляции церковнославянизмов с общеупотребительными формами речи остался верен до конца своих дней. И это была сознательная позиция. «В церковнославянской традиции, в выработанной ею системе оборотов и отвлеченных значений Пушкин видел опору в борьбе с засилием французских стилей. Вместе с тем церковнокнижная культура представлялась поэту более демократической, национальной, более близкой к «коренным» основам народного русского языка...»[3]. Что же касается синтеза церковнославянского языка с «простонародным», то это прямо провозглашается Пушкиным в качестве основного принципа творчества.
А.С. Пушкину принадлежат известные слова: «Как материал словесности, язык славяно-русский имеет неоспоримое превосходство пред всеми европейскими: судьба его была чрезвычайно счастлива. В XI веке древний греческий язык открыл ему свой лексикон, сокровищницу гармонии, даровал ему законы обдуманной своей грамматики, свои прекрасные обороты, величественное течение речи, усыновил его, избавя таким образом от медленных усовершенствований времени. Сам по себе уже звучный и выразительный, отселе заемлет он гибкость и правильность. Простонародное наречие необходимо должно было отделиться от книжного, но впоследствии они сблизились, и такова стихия, данная нам для сообщения своих мыслей» (О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И.А. Крылова, 1825[4]). Показательно, что Пушкин здесь говорит об одной «стихии». Как не вспомнить здесь слова замечательного филолога прошлого века, профессора Московского университета Ф.И .Буслаева о том, что русский и церковнославянский представляют собой единое целое.
Даже если бы Пушкин сделал только одно - нашел место церковнославянской лексике и формам - его заслуга в развитии русского языка была бы значительной. Но Пушкин сделал большее - он выработал механизм единства русского и церковнославянского языка, обеспечив тем самым первому национальную устойчивость, а второму функциональную преемственность и сохранение устойчивости в культурно-языковой ситуации.
Читать текст полностью: http://culturolog.ru/content/view/3504/97/