Встречи и утраты Бориса Зайцева
Автор: Андрей Карпов
Мысли над книгой "Борис Зайцев. Утешение книг. Вновь о писателях: Очерки, эссе, воспоминания"
Зайцев делится с читателями своими встречами, наблюдениями, переживаниями. Фигуры, о которых он рассказывает, возникают именно в переплетении отсветов или теней, отбрасываемых памятью автора. Объективного тут немного. Его герои (писатели) предстают перед нами не в полноте своей личности или жизненных обстоятельств, а лишь той стороной, которая как-то отозвалась в душе вспоминающего. Зайцев работает не на читателя (давая ему - нам - то, что нам было бы полезно узнать), в первую очередь, он пишет для себя, веря в то, что важно и интересно для него, окажется интересным и читателю. Собственно говоря, в этом и состоит принцип чистого искусства "по Зайцеву".
Книга включает работы, посвященные персонажам Серебряного века, к которому принадлежит и сам Зайцев, - это его родная литературная среда, мир, в котором он возник и состоялся, и который закончился трагедией эмиграции. В книге также есть раздел, в который включены статьи о писателях золотого века русской литературы - той питательной среды, которая до сих пор насыщает наше национальное художественное слово. Но и в этих статьях подход Зайцева остаётся прежним - всё равно он рассказывает о встречах, пусть теперь уже не с людьми, а с книгами, на которых он вырос. И всё же чувствуется некая временно-пространственная отдалённость, возникает зазор, место для осмысления. Тут недостаточно просто пересечься, прошлых авторов надо как-то принять, пересказать для себя, проинтерпретировать. Поэтому статьи о Толстом, Достоевском, Гоголе, Лермонтове имеют нечто от литературоведения: читатель может в них найти какие-то ключи к собственному восприятию этих авторов. Что же касается Серебряного века, то Зайцев не отпускает его от себя ни на шаг, зазора не возникает, и мы не получаем ничего больше, кроме калейдоскопа картинок, представленных Зайцевым.
В книге есть статья, которая так и называется "Серебряный век" (ею и открывается издание). Это - попытка автора дать общий портрет литературной эпохи. В деталях портрет оказывается весьма занимательным (и в этом - весь Зайцев), но общие черты теряются. Хотя работа - довольно поздняя, 1959 года. Казалось бы, прошедшие годы должны скрыть детали и выделить основное. Но основное Зайцеву нащупать не удаётся. Чувствуя себя человеком Серебряного века, Зайцев не может посмотреть на него отсранённо. Это - время его молодости, а молодость - всегда прекрасна. Это - время подъёма его литературного таланта и признания. Это - уютный мирок деятелей литературы. И эти тёплые тона сильнее выделяются на фоне последующих трагических переломов (мировая война, революция, эмиграция). Как же тут определить истинное место этому прекрасному (в личном измерении) времени в общем контексте истории?
Зайцев видит надрывное и надломленное в своих современниках, но в целом Серебряный век интерпретируется им как время литературного оживления, преодоления застоя, то есть как нечто положительное, не болезненное. Ему не приходит в голову мысли, что всплеск литературного творчества в виде различных семантических, моральных и формальных экспериментов, произошедший, как он правильно отмечает, во многом под влиянием Запада, а также - и это ещё более важный симптом - острый интерес, доходящий до восторженного принятия этих экспериментов довольно большой и активной частью общества, являются проявлением нездорового состояния социального организма. Серебряный век был предвестником революции - системного кризиса общества.
Зайцев далёк от подобной интерпретации. Для него приход к власти большевиков был обидным и противоестественным срывом в тёмную стихию, а не следствием духовного состояния нации и цепочки предшествующих событий. И потому Зайцев не готов возложить на себя какую-то толику моральной ответственности за происшедшее. В то время, когда Россию захлестнула нравственная грязь, ему важно сохранить чистоту своих духовных одежд. Он бескомпромиссен и довольно конфликтен: он порывает с друзьями и знакомыми, которые занимают, как ему кажется, соглашательскую позицию. Никакого сотрудничества с советской властью!
Подобное позиционирование заставляет его особенно остро воспринимать проблему возможности творчества в эмиграции. Может ли существовать и развиваться национальная литература вне национальной почвы? Ответ у Зайцева получается такой: должна! Он вводит аксиому: в советской России создание полноценной (качественной) литературы невозможно. Если "там" литературный процесс пресёкся, то ему остаётся только одна возможность - продолжаться "здесь", в эмиграции. Тем более, что для чистого искусства массовый читатель не является необходимым.
Но внутренняя честность не даёт Зайцеву разделаться с проблемой "с ходу". Он вынужден доказывать, что вещи, написанные эмигрантами, обладают художественной ценностью, не меньшей, чем прежние, "домашние" произведения, которые, кстати, довольно часто писались в той же Европе (в "творческих командировках"). Доказывает он это, прежде всего, самому себе, и довольно убедительно, но до конца сам этому не верит. И нет-нет, и оглядывается, косится на то, что происходит там, на родине.
Довольно легко проговаривается признание качества детской литературы (многие детские авторы остались дома). С болью прослеживается судьба "своих" - фигур Серебряного века, она часто оказывается трагичной. Дух свободного творческого бурления не может чувствовать себя вольготно в условиях жёсткой идеологической системы и неизбежно вступает с ней в конфликт. Конформистов же, тех, кто от конфликта уходит, Зайцев осуждает. Но время идёт, и в России на литературном поле появляются новые фигуры. Что это за люди? Можно ли их сравнить со "своими"? Зайцев выделяет Паустовского - они с ним интонационно близки. Исподволь, потихоньку Зайцев приходит к мысли, что литература (литературная жизнь, движение художественного слова) в советской России всё же возможна. С радостью (проявления которой неброски, но несомненны) он отмечает возвращение в Россию текстов тех, кто когда-то уехал. Писатель возвращаться не должен - это сотрудничество с "режимом", а вот его тексты - это совсем другое дело. Писательская душа Зайцева тоскует по национальной аудитории. Эмиграция как модус бытия неполноценна. Всю жизнь Зайцев пытался оспорить этот факт, но в каждый её момент он, положа руку на сердце, мог бы признать, что убедить в этом себя ему так и не удалось. Русский писатель должен чувствовать под ногами русскую почву.
Полный текст статьи на сайте: http://culturolog.ru/content/view/3213/96