Хмурр... Типа "творческий отчёт" :)
Выполняя социальный заказ, вывешиваю книжку стихов предыдущего года - так, как её сам вижу. М.б. вместе всё это будет интересно :))
ПиСи: Вывешивать придётся в два приёма -- целиком не пролезает.
ОТВЯЗКА
Книга стихотворений 2005 года
* * *
Глянешь дурашливо: небо как небо.
Льдистый бездонный провал.
Ты уже был там. А впрочем, ты не был -
так, временами бывал
то в самолётах, а то в неотложке;
в рифме, нарытой взасос…
Помнится, в детстве взмывал понарошку.
Только теперь всё всерьёз:
дёрнув стоп-кран, ты из Боинга вышел -
вот и плывёшь, аноним,
как Мартин Иден всё глубже, всё выше -
к тверди, незримой иным.
* * *
Прислушаться, внюхаться, вжиться…
Соломой покрыт тротуар.
Мчат чёрные сани со вжиком -
знать, Пушкин торопится в «Яр».
А там Гумилёв Мандельштаму
украдкой купил пастилу…
Скользнуть меж не имущих сраму.
Сверчком затаиться в углу.
Сколь музыки ни укради я,
сколь ни упивайся виной -
душа (или тахикардия?)
голодной останется вновь.
Так вот в чём случилась проруха,
пропущенный в детстве урок…
Неравенство звука и духа -
истекшего века итог.
И если мы правда вдыхаем
напитанный ими озон,
и если мы правда считаем,
что есть хоть малейший резон
искать продолженья - с налёта
не выйдет. Единственный путь -
Мюнхгаузеном из болота
себя за косицу тянуть
и верить, что всё же не выдаст
ни Пушкин, и ни Мандельштам,
что литература на вырост
дана непутёвым дитям,
что нужное слово починит
изъян, нарушающий сны…
Великим легко - им по чину
огромные души даны.
* * *
Вечно чёрт-те с кем ночующий,
прячешься на дно подушки.
Словодышащее чудище
начинает потягушки.
Выпускает когти острые,
пастью розовой зевает -
и клыками, как компостером,
сон с изнанки пробивает.
Тянет из проколов махоньких
смертною неразберихой -
а оно уже умаялось.
Поворочавшись, задрыхло.
* * *
«Потешная зависть поэтов…»
Т.К.
В белом плаще с кровавым подбоем,
в коже свиной с золотым обрезом -
стать бы литературным плейбоем
и разминуться с сумрачным лесом.
Метапоэзы как нежный предок
в клубах читать с измождённой мордой -
чтобы от строчек у девок прело
и истекало межножье мёдом.
С лёгкостью выкроить по лекалу
имидж, пластически растяжимый…
Как там Тимур обронил лукаво? -
всякий об этом мечтал полжизни.
Как научал Дмитрий Саныч Пригов,
в литературных проектах тёртый?..
Поздно; а выше себя не прыгнешь -
можно лишь глубже и монотонней.
Можно лишь благодарно втерпеться
в бред биографии произвольной,
где еле слышен вопль псалмопевца,
перевираемый переводом.
Нужно смириться с ним, как с болезнью,
лишь совершенствуя страшный навык
в этом занятии бесполезном -
главном, единственном этом занятьи.
С детства любил слонов: незлобивой
мощи исполнен хобот трубящий.
Сколько же, Боже, потребно бивней
для воздвиженья собственной башни?
Памяти Марсия
Не дорожит любовию народа
поэта извращённая природа -
вгляните на него во всей красе.
У этого печального урода
одна отрада - тайная свобода
быть не таким как все,
не раствориться в бодрой биомассе,
мечтающей о выпивке и мясе
(не суть - постельном, или же пожрать)…
Он вечно выбивается из масти.
В его меланхолической гримасе -
мальчишества печать.
Не отвечая интересам фирмы,
как чаплинский чудак из старой фильмы,
он задницей садится в бутерброд.
Он водку пьёт, в кармане носит фиги -
покуда не потребует Пифиец
и кожу не сдерёт.
Сочащегося жалостью и желчью,
его легко закласть священной жертвой -
двойной свирели голос нестерпим.
Но он последним судорожным жестом
в победу обращает пораженье,
усмешкой поразив воображенье
притихшей враз толпы.
Простые потребители, и снобы -
они, неразличимы как амёбы,
стекаются к нему со всех сторон…
И - посрамлённый собственною злобой -
исчадие Латоновой утробы,
рыдает Аполлон.
Зима по Брейгелю № 2
(20 лет спустя)
Никак, понедельник,
Пора на звонки отвечать.
Угрюмый бездельник
стремится по новой начать
жистянку. Подходит
к окну и глядит из окна,
где властвуют холод
и бешеная белизна -
бесшумней саркомы,
отчётливей эха в горах.
Не мокрые комья,
но тонкий мятущийся прах -
белее извёстки
и чище, чем ангельский сонм, -
подброшенный в воздух,
над мёртвой Москвою несёт.
Но что это брезжит?
На чистый заснеженный холст
вторгается Брейгель
кишащей картинкой людской.
Не резко-контрастным
становится мультик Москвы -
но синим и красным,
зелёным, лукавым, живым.
Смешные резоны.
Катанье на санках семьёй.
И снег разрисован
горячей собачьей струёй.
Пускают петарды,
дурачатся на Новый год…
И значит: подтает,
а после и вовсе сойдёт,
как мыльная пена
скукожится взятый взаймы -
хватило б терпенья -
контрастный измышленный мир.
И время покажет
как сладко остаться живым -
до слякотной каши,
до спящей под снегом травы,
до чёрно-зелёной,
сводящей ошибки к нулю…
Бог с нею, с землёю.
…Но я это небо люблю.
* * *
Опомнись, говорю: есть музыка на свете.
Есть музыка и над.
Иначе для чего огнями звёзд рассверлен
густой небесный ад?
Не в Канте дело тут, и не в императиве
(сам ты императив!) -
а просто - пустоте посильно воспротивясь,
поймай её в мотив.
Огороди её решёткой звукоряда.
На паузы нарежь.
Пусть невеликий смысл - зато какая радость
укрывшимся в норе
живым и тёплым. Тем, кому заместо скорой
спешат на помощь, если дело швах,
не жириновский бодрийяр киркоров -
но светлый Данте,
но бессмертный Бах!
Отвязка
Фортку раскрою. Морозный, ну здравствуй,
праздничный воздух!
Зябко и молодо. Мысли в раздрае -
это позволит
с утренним снегом исполнить простое
предназначенье.
Всё по уму и довольно пристойно.
Минимум - честно.
Так-таки не обломилась халява.
Перебродила.
Вот ты и дожил до мёртвого лавра.
Празднуй, мудила,
прячься от жизни в придуманном мире,
рифму борзую
пробуй на вкус. Словно в опере мыльной
ты предсказуем.
Перевалив потихоньку за сорок,
трезвый писатель
тем, что мешает плохому танцору
не потрясает.
Дева не то что не тешит, но скушно -
видимо, старость
панцирь труда нарастила ракушкой.
Всё, что осталось:
пахотный стол, иссушающий связки
воздух свободы,
похоти вспышки в бессоннице вязкой…
Вот уже годы
это - единственный мир, где блажен я:
буковки, знаки
Речь - до беспутства, до изнеможенья -
слив подсознанки.
Речь - вопрошание и голошенье;
психоанализ.
Снежной бумаги предательский шелест,
где уравнялись
наглый юнец и маститый гроссмейстер,
крёстный и крестник.
В сущности, это стремление к смерти -
дабы воскреснуть.
Труд твой и жестоковыйность отваги
вспышкой развеет
ярость беспримесной чистой отвязки
перед забвеньем.
Нет суеты и заботы о благе,
тяги к комфорту.
Варварский ветер уносит бумаги
в вёрткую фортку.
Трепетный лист, устремившись на холод,
вязнет в эфире,
словно на штык часового наколот
в старенькой фильме.
* * *
В реке бутафорской не тонет Чапай.
Тевтоны уходят под лёд.
И жадный Светлейший, круша черепа,
Орешек на шпагу берёт.
Насытясь важнейшим искусством, страна
иссохла на съёмках без сил.
Мин Херц, осушая свой кубок до дна,
топорщит кошачьи усы.
Клобук Иоанна над лентой людской -
жестокий размашистый шарж…
О чём, отвлекясь от политики, вскользь
подумывал, меряя шаг,
Великий Продюсер, уродец рябой,
построивший собственный миф, -
что столько массовки загнал на убой,
Жизнь ради Искусства сломив?
На смерть Дениса Новикова
1.
…тра-та-та тра-та-та-та-та та-та-та издалека
просочился слушок о твоей невесёлой победе.
Ты приснился живым на излёте своих сорока
дней положенных мытарств, которых стремился избегнуть.
Эк тебя занесла напоследок, солдат буриме,
волонтёр конопли, на страну и на время обида!
Знаменитым бровям и девичьей ресниц бахроме,
светлой чёлке твоей истлевать под звездою Давида
будет много быстрее - у нас ведь покамест мороз.
Ты и тут поспешил, везунок, неуёмыш всегдашний.
Помнишь, Саша тянул «Посошок», доводя нас до слёз?
Ты зашил свой мешок с незатейливым скарбом бумажным.
Мандельштамовско-бродским гекзаметром нынче лабать
лишь о смерти пристойно…
К далёким светящимся стражам,
приобняв напоследок, уходишь, закинувши кладь
за плечо. Просыпаюсь. Светло и не страшно.
2.
Не водовка, не пьяный отморозок,
которого смешно страшился ты,
и даже, говорят, не передоза -
кощунства? срамоты? -
тебя убила собственная язва,
натёртая о краешек стола.
Страна, что приласкала слишком явно,
да соску отняла.
И мне ли - прежде брату, после - чорту,
являвшемуся с белочкой к тебе -
судить сейчас, оправдываться в чём-то,
бессмысленно скорбеть? -
а вот скорблю. Бессмысленно. На ощупь.
В той, Дантом навещаемой стране,
тебе, исчадью, верно нынче проще,
чем будет мне -
зануде-моралисту. Мастерица
обманок - речь - взяла тебя на фук…
Не всё, Дениска, за стишки простится.
Не всякий звук
с Последним Словом так-таки созвучен.
Но нет управы собственным устам.
Прости - мудак. Ты знаешь это лучше
сегодня. Там.
3.
Поговори со мной. Не в том примочка,
что сочинять ни сил, ни смысла нам
никто не даст взаймы. Табак подмочен,
а воздух выпел Мандельштам.
На стол - разнокалиберную утварь!
О бабах! - и ни слова про режим
больной страны, которая под утро
проснётся с именем чужим.
Ты жив ещё, и ты ещё не в ссоре
как будто ни с Тимуром, ни со мной,
и ни с самим собой. Рыдают «sorry»
над Англией смешной
раскормленные чайки. «Против наших,
чай, этим нипочём не устоять -
расслабились под скипетром монаршим,
япона мать,
нюх потеряли!..» Я тебя по нюху,
по дури отыщу в дурном былом -
в той комнате, где ставили порнуху,
но был облом
и на двоих давать ломалась краля -
не то, что некогда в Москве…
Наш воздух был, и он был честно скраден,
взаправду отворован у СВ.
Когда ж он стал похабней дихлофоса
и поэтесс, лихих на передок? -
в Москве, в Москве начала девяноста-
чумных годов,
где я над диссертацией трудился,
где ты вдыхал насмешливый дымок…
Наш воздух никому не пригодился
и никого не уберёг.
4.
Мшистые стены крошащегося плитняка
леской из омута памяти извлеку.
Кликаешь прошлое, дабы наверняка
утяжелить достоверной деталью строку.
Вот мы сидим, стопарь держа на весу
(рыба понтийская жарится на костерке),
до хрипоты обсуждая словесный сюр:
правильнее «в параднике»? «в парадняке»?
Ты, исхитрявшийся сызмальства делать спорт
и из любви, и из текста, утешься мздой -
вьюноша, взятый мной на Эвксинский Понт;
самый талантливый, наглый и молодой.
Вот мы тостуем: поручик и ушлый корнет.
Эмили Мортимер шепчет тебе «I love you».
«Я ж за Жоржа Иванова, - ты в ответ
брякаешь, - в рот беру и в жопу даю!..»
Хряпаем с локтя или - как бишь? - с локтя…
Дщерь Альбиона ответствует, превозмогая крен:
«Денья, ти очень кароший… - а чуть спустя
и еле слышно, - …но ты не gentleman».
Где же была пирушка? Несебрский пляж?
Стены общаги? Лондон? Московский флэт?
Шамбала? Амстердам? - где хмельной кураж
ты променял на вдумчивый марафет?
Так-таки важно?.. Впрочем, заведено
чтобы оставшийся кореш чтил календарь.
Ты раздаёшь ножи - ну а мне вино
лить новогодней полночью в твой стопарь.
* * *
«Трижды блажен, кто введет в песнь имя…»
Мандельштам
Отступает Арал - и злой
по пятам ползёт солончак.
Человек, ставший этой землёй,
сохранится нетленен, как
волосатый какой-то слон,
замурованный в мерзлоту.
Доживёт до конца времён.
Первым станет на Страшном Свету.
Не гнилого мяса кусок,
не оскалившийся костяк -
бесполезная злая соль
сохранит его дух и стать,
уязвимость случайных тел,
своенравность неловких воль…
Так Господь охраняет тех,
кто в строку своё имя ввёл.
Квартирник
Что празднуем? Какого ляда
хозяйски проникают в дом
то женщины в вечерних платьях,
то спутники с большим баблом?
А ты, литературный люмпен,
витийствуешь, в углу присев.
Чудно, что эти люди любят
твой суверенный книжный хлев.
Чудно вживаться воровато
во взятый напрокат уют.
На кухне режутся салаты,
и аспирин цветам дают.
И там, и сям - в предощущеньи
не раз озвученных стишков -
самозабвенный женский щебет
и смех поддатых мужиков.
Уже включают диктофоны,
и твой безбытный мир сведён
к попытке совершенства формы
и внятности звучавшим до.
В нелепой величавой позе
смиряешь клёкот торжества.
Чудно, что по сей день не понял,
как иссушают жизнь слова.
Тысячекратно чудесатей
постичь с тоскою ледяной,
что это - тоже адресаты
твоей бредятины ночной.
Всё по уму. Закуски вдосталь.
Желаешь быть счастливым - будь…
Неужто ты и вправду дорог
сам по себе кому-нибудь?
Гамлет
Геннадию Айги
Подмостки обернулись мышеловкой,
и занавес захлопнется вот-вот…
Речь поражает дьявольской сноровкой -
и стынет зал, лишь он раскроет рот,
чтобы явить своё устройство горла,
чтобы изречь очередную чушь…
Мысль ссохлась до модального глагола,
и почат список обречённых душ.
Он увлажняет горло той же смесью,
что ядом закалила сталь клинков…
Что есть искусство? - лишь борьба со смертью.
Как и любовь. Прочнее, чем любовь.
* * *
Нетяжкий быт, прикольная герла
да первобытный навык быть черствее -
не так уж много нужно для тепла… -
так я писал тому уж четверть века
назад. Потом, на голову больной,
с упёртостью влюблённого барана
поверил в переполненный блокнот,
горячий как гноящаяся рана.
Но изощрять приснившийся сюжет,
в стоической гримасе зубы стиснув,
и уточнять дежурный список жертв,
пожалуй, не смешно, а просто стыдно -
постыднее, чем мстить за нелюбовь,
чем пить, чем агрессивно бить на жалость,
чем почитать отечества столпов
корысти ради и во избежанье.
Тебе, что устрашится перечесть,
уже навряд ли что грозит - ловчила,
почти лишённый человечьих черт -
я прожил жизнь и вправду излечился
от заблужденья любящих: стишок
в податливое прошлое вонзая,
как печенью орла - кормить душой
невесть кого, отращивая за ночь.
Так птицы, обучавшие богов
любви - и в благодарность за науку
лишённые не то чтобы мозгов,
но похоти к осмысленному звуку,
лишённые способности язвить,
глаголом жечь, витийствовать нескромно -
уже не помышляют о любви,
но лишь поют - бесславно и бессловно.
ПиСи: Вывешивать придётся в два приёма -- целиком не пролезает.
ОТВЯЗКА
Книга стихотворений 2005 года
* * *
Глянешь дурашливо: небо как небо.
Льдистый бездонный провал.
Ты уже был там. А впрочем, ты не был -
так, временами бывал
то в самолётах, а то в неотложке;
в рифме, нарытой взасос…
Помнится, в детстве взмывал понарошку.
Только теперь всё всерьёз:
дёрнув стоп-кран, ты из Боинга вышел -
вот и плывёшь, аноним,
как Мартин Иден всё глубже, всё выше -
к тверди, незримой иным.
* * *
Прислушаться, внюхаться, вжиться…
Соломой покрыт тротуар.
Мчат чёрные сани со вжиком -
знать, Пушкин торопится в «Яр».
А там Гумилёв Мандельштаму
украдкой купил пастилу…
Скользнуть меж не имущих сраму.
Сверчком затаиться в углу.
Сколь музыки ни укради я,
сколь ни упивайся виной -
душа (или тахикардия?)
голодной останется вновь.
Так вот в чём случилась проруха,
пропущенный в детстве урок…
Неравенство звука и духа -
истекшего века итог.
И если мы правда вдыхаем
напитанный ими озон,
и если мы правда считаем,
что есть хоть малейший резон
искать продолженья - с налёта
не выйдет. Единственный путь -
Мюнхгаузеном из болота
себя за косицу тянуть
и верить, что всё же не выдаст
ни Пушкин, и ни Мандельштам,
что литература на вырост
дана непутёвым дитям,
что нужное слово починит
изъян, нарушающий сны…
Великим легко - им по чину
огромные души даны.
* * *
Вечно чёрт-те с кем ночующий,
прячешься на дно подушки.
Словодышащее чудище
начинает потягушки.
Выпускает когти острые,
пастью розовой зевает -
и клыками, как компостером,
сон с изнанки пробивает.
Тянет из проколов махоньких
смертною неразберихой -
а оно уже умаялось.
Поворочавшись, задрыхло.
* * *
«Потешная зависть поэтов…»
Т.К.
В белом плаще с кровавым подбоем,
в коже свиной с золотым обрезом -
стать бы литературным плейбоем
и разминуться с сумрачным лесом.
Метапоэзы как нежный предок
в клубах читать с измождённой мордой -
чтобы от строчек у девок прело
и истекало межножье мёдом.
С лёгкостью выкроить по лекалу
имидж, пластически растяжимый…
Как там Тимур обронил лукаво? -
всякий об этом мечтал полжизни.
Как научал Дмитрий Саныч Пригов,
в литературных проектах тёртый?..
Поздно; а выше себя не прыгнешь -
можно лишь глубже и монотонней.
Можно лишь благодарно втерпеться
в бред биографии произвольной,
где еле слышен вопль псалмопевца,
перевираемый переводом.
Нужно смириться с ним, как с болезнью,
лишь совершенствуя страшный навык
в этом занятии бесполезном -
главном, единственном этом занятьи.
С детства любил слонов: незлобивой
мощи исполнен хобот трубящий.
Сколько же, Боже, потребно бивней
для воздвиженья собственной башни?
Памяти Марсия
Не дорожит любовию народа
поэта извращённая природа -
вгляните на него во всей красе.
У этого печального урода
одна отрада - тайная свобода
быть не таким как все,
не раствориться в бодрой биомассе,
мечтающей о выпивке и мясе
(не суть - постельном, или же пожрать)…
Он вечно выбивается из масти.
В его меланхолической гримасе -
мальчишества печать.
Не отвечая интересам фирмы,
как чаплинский чудак из старой фильмы,
он задницей садится в бутерброд.
Он водку пьёт, в кармане носит фиги -
покуда не потребует Пифиец
и кожу не сдерёт.
Сочащегося жалостью и желчью,
его легко закласть священной жертвой -
двойной свирели голос нестерпим.
Но он последним судорожным жестом
в победу обращает пораженье,
усмешкой поразив воображенье
притихшей враз толпы.
Простые потребители, и снобы -
они, неразличимы как амёбы,
стекаются к нему со всех сторон…
И - посрамлённый собственною злобой -
исчадие Латоновой утробы,
рыдает Аполлон.
Зима по Брейгелю № 2
(20 лет спустя)
Никак, понедельник,
Пора на звонки отвечать.
Угрюмый бездельник
стремится по новой начать
жистянку. Подходит
к окну и глядит из окна,
где властвуют холод
и бешеная белизна -
бесшумней саркомы,
отчётливей эха в горах.
Не мокрые комья,
но тонкий мятущийся прах -
белее извёстки
и чище, чем ангельский сонм, -
подброшенный в воздух,
над мёртвой Москвою несёт.
Но что это брезжит?
На чистый заснеженный холст
вторгается Брейгель
кишащей картинкой людской.
Не резко-контрастным
становится мультик Москвы -
но синим и красным,
зелёным, лукавым, живым.
Смешные резоны.
Катанье на санках семьёй.
И снег разрисован
горячей собачьей струёй.
Пускают петарды,
дурачатся на Новый год…
И значит: подтает,
а после и вовсе сойдёт,
как мыльная пена
скукожится взятый взаймы -
хватило б терпенья -
контрастный измышленный мир.
И время покажет
как сладко остаться живым -
до слякотной каши,
до спящей под снегом травы,
до чёрно-зелёной,
сводящей ошибки к нулю…
Бог с нею, с землёю.
…Но я это небо люблю.
* * *
Опомнись, говорю: есть музыка на свете.
Есть музыка и над.
Иначе для чего огнями звёзд рассверлен
густой небесный ад?
Не в Канте дело тут, и не в императиве
(сам ты императив!) -
а просто - пустоте посильно воспротивясь,
поймай её в мотив.
Огороди её решёткой звукоряда.
На паузы нарежь.
Пусть невеликий смысл - зато какая радость
укрывшимся в норе
живым и тёплым. Тем, кому заместо скорой
спешат на помощь, если дело швах,
не жириновский бодрийяр киркоров -
но светлый Данте,
но бессмертный Бах!
Отвязка
Фортку раскрою. Морозный, ну здравствуй,
праздничный воздух!
Зябко и молодо. Мысли в раздрае -
это позволит
с утренним снегом исполнить простое
предназначенье.
Всё по уму и довольно пристойно.
Минимум - честно.
Так-таки не обломилась халява.
Перебродила.
Вот ты и дожил до мёртвого лавра.
Празднуй, мудила,
прячься от жизни в придуманном мире,
рифму борзую
пробуй на вкус. Словно в опере мыльной
ты предсказуем.
Перевалив потихоньку за сорок,
трезвый писатель
тем, что мешает плохому танцору
не потрясает.
Дева не то что не тешит, но скушно -
видимо, старость
панцирь труда нарастила ракушкой.
Всё, что осталось:
пахотный стол, иссушающий связки
воздух свободы,
похоти вспышки в бессоннице вязкой…
Вот уже годы
это - единственный мир, где блажен я:
буковки, знаки
Речь - до беспутства, до изнеможенья -
слив подсознанки.
Речь - вопрошание и голошенье;
психоанализ.
Снежной бумаги предательский шелест,
где уравнялись
наглый юнец и маститый гроссмейстер,
крёстный и крестник.
В сущности, это стремление к смерти -
дабы воскреснуть.
Труд твой и жестоковыйность отваги
вспышкой развеет
ярость беспримесной чистой отвязки
перед забвеньем.
Нет суеты и заботы о благе,
тяги к комфорту.
Варварский ветер уносит бумаги
в вёрткую фортку.
Трепетный лист, устремившись на холод,
вязнет в эфире,
словно на штык часового наколот
в старенькой фильме.
* * *
В реке бутафорской не тонет Чапай.
Тевтоны уходят под лёд.
И жадный Светлейший, круша черепа,
Орешек на шпагу берёт.
Насытясь важнейшим искусством, страна
иссохла на съёмках без сил.
Мин Херц, осушая свой кубок до дна,
топорщит кошачьи усы.
Клобук Иоанна над лентой людской -
жестокий размашистый шарж…
О чём, отвлекясь от политики, вскользь
подумывал, меряя шаг,
Великий Продюсер, уродец рябой,
построивший собственный миф, -
что столько массовки загнал на убой,
Жизнь ради Искусства сломив?
На смерть Дениса Новикова
1.
…тра-та-та тра-та-та-та-та та-та-та издалека
просочился слушок о твоей невесёлой победе.
Ты приснился живым на излёте своих сорока
дней положенных мытарств, которых стремился избегнуть.
Эк тебя занесла напоследок, солдат буриме,
волонтёр конопли, на страну и на время обида!
Знаменитым бровям и девичьей ресниц бахроме,
светлой чёлке твоей истлевать под звездою Давида
будет много быстрее - у нас ведь покамест мороз.
Ты и тут поспешил, везунок, неуёмыш всегдашний.
Помнишь, Саша тянул «Посошок», доводя нас до слёз?
Ты зашил свой мешок с незатейливым скарбом бумажным.
Мандельштамовско-бродским гекзаметром нынче лабать
лишь о смерти пристойно…
К далёким светящимся стражам,
приобняв напоследок, уходишь, закинувши кладь
за плечо. Просыпаюсь. Светло и не страшно.
2.
Не водовка, не пьяный отморозок,
которого смешно страшился ты,
и даже, говорят, не передоза -
кощунства? срамоты? -
тебя убила собственная язва,
натёртая о краешек стола.
Страна, что приласкала слишком явно,
да соску отняла.
И мне ли - прежде брату, после - чорту,
являвшемуся с белочкой к тебе -
судить сейчас, оправдываться в чём-то,
бессмысленно скорбеть? -
а вот скорблю. Бессмысленно. На ощупь.
В той, Дантом навещаемой стране,
тебе, исчадью, верно нынче проще,
чем будет мне -
зануде-моралисту. Мастерица
обманок - речь - взяла тебя на фук…
Не всё, Дениска, за стишки простится.
Не всякий звук
с Последним Словом так-таки созвучен.
Но нет управы собственным устам.
Прости - мудак. Ты знаешь это лучше
сегодня. Там.
3.
Поговори со мной. Не в том примочка,
что сочинять ни сил, ни смысла нам
никто не даст взаймы. Табак подмочен,
а воздух выпел Мандельштам.
На стол - разнокалиберную утварь!
О бабах! - и ни слова про режим
больной страны, которая под утро
проснётся с именем чужим.
Ты жив ещё, и ты ещё не в ссоре
как будто ни с Тимуром, ни со мной,
и ни с самим собой. Рыдают «sorry»
над Англией смешной
раскормленные чайки. «Против наших,
чай, этим нипочём не устоять -
расслабились под скипетром монаршим,
япона мать,
нюх потеряли!..» Я тебя по нюху,
по дури отыщу в дурном былом -
в той комнате, где ставили порнуху,
но был облом
и на двоих давать ломалась краля -
не то, что некогда в Москве…
Наш воздух был, и он был честно скраден,
взаправду отворован у СВ.
Когда ж он стал похабней дихлофоса
и поэтесс, лихих на передок? -
в Москве, в Москве начала девяноста-
чумных годов,
где я над диссертацией трудился,
где ты вдыхал насмешливый дымок…
Наш воздух никому не пригодился
и никого не уберёг.
4.
Мшистые стены крошащегося плитняка
леской из омута памяти извлеку.
Кликаешь прошлое, дабы наверняка
утяжелить достоверной деталью строку.
Вот мы сидим, стопарь держа на весу
(рыба понтийская жарится на костерке),
до хрипоты обсуждая словесный сюр:
правильнее «в параднике»? «в парадняке»?
Ты, исхитрявшийся сызмальства делать спорт
и из любви, и из текста, утешься мздой -
вьюноша, взятый мной на Эвксинский Понт;
самый талантливый, наглый и молодой.
Вот мы тостуем: поручик и ушлый корнет.
Эмили Мортимер шепчет тебе «I love you».
«Я ж за Жоржа Иванова, - ты в ответ
брякаешь, - в рот беру и в жопу даю!..»
Хряпаем с локтя или - как бишь? - с локтя…
Дщерь Альбиона ответствует, превозмогая крен:
«Денья, ти очень кароший… - а чуть спустя
и еле слышно, - …но ты не gentleman».
Где же была пирушка? Несебрский пляж?
Стены общаги? Лондон? Московский флэт?
Шамбала? Амстердам? - где хмельной кураж
ты променял на вдумчивый марафет?
Так-таки важно?.. Впрочем, заведено
чтобы оставшийся кореш чтил календарь.
Ты раздаёшь ножи - ну а мне вино
лить новогодней полночью в твой стопарь.
* * *
«Трижды блажен, кто введет в песнь имя…»
Мандельштам
Отступает Арал - и злой
по пятам ползёт солончак.
Человек, ставший этой землёй,
сохранится нетленен, как
волосатый какой-то слон,
замурованный в мерзлоту.
Доживёт до конца времён.
Первым станет на Страшном Свету.
Не гнилого мяса кусок,
не оскалившийся костяк -
бесполезная злая соль
сохранит его дух и стать,
уязвимость случайных тел,
своенравность неловких воль…
Так Господь охраняет тех,
кто в строку своё имя ввёл.
Квартирник
Что празднуем? Какого ляда
хозяйски проникают в дом
то женщины в вечерних платьях,
то спутники с большим баблом?
А ты, литературный люмпен,
витийствуешь, в углу присев.
Чудно, что эти люди любят
твой суверенный книжный хлев.
Чудно вживаться воровато
во взятый напрокат уют.
На кухне режутся салаты,
и аспирин цветам дают.
И там, и сям - в предощущеньи
не раз озвученных стишков -
самозабвенный женский щебет
и смех поддатых мужиков.
Уже включают диктофоны,
и твой безбытный мир сведён
к попытке совершенства формы
и внятности звучавшим до.
В нелепой величавой позе
смиряешь клёкот торжества.
Чудно, что по сей день не понял,
как иссушают жизнь слова.
Тысячекратно чудесатей
постичь с тоскою ледяной,
что это - тоже адресаты
твоей бредятины ночной.
Всё по уму. Закуски вдосталь.
Желаешь быть счастливым - будь…
Неужто ты и вправду дорог
сам по себе кому-нибудь?
Гамлет
Геннадию Айги
Подмостки обернулись мышеловкой,
и занавес захлопнется вот-вот…
Речь поражает дьявольской сноровкой -
и стынет зал, лишь он раскроет рот,
чтобы явить своё устройство горла,
чтобы изречь очередную чушь…
Мысль ссохлась до модального глагола,
и почат список обречённых душ.
Он увлажняет горло той же смесью,
что ядом закалила сталь клинков…
Что есть искусство? - лишь борьба со смертью.
Как и любовь. Прочнее, чем любовь.
* * *
Нетяжкий быт, прикольная герла
да первобытный навык быть черствее -
не так уж много нужно для тепла… -
так я писал тому уж четверть века
назад. Потом, на голову больной,
с упёртостью влюблённого барана
поверил в переполненный блокнот,
горячий как гноящаяся рана.
Но изощрять приснившийся сюжет,
в стоической гримасе зубы стиснув,
и уточнять дежурный список жертв,
пожалуй, не смешно, а просто стыдно -
постыднее, чем мстить за нелюбовь,
чем пить, чем агрессивно бить на жалость,
чем почитать отечества столпов
корысти ради и во избежанье.
Тебе, что устрашится перечесть,
уже навряд ли что грозит - ловчила,
почти лишённый человечьих черт -
я прожил жизнь и вправду излечился
от заблужденья любящих: стишок
в податливое прошлое вонзая,
как печенью орла - кормить душой
невесть кого, отращивая за ночь.
Так птицы, обучавшие богов
любви - и в благодарность за науку
лишённые не то чтобы мозгов,
но похоти к осмысленному звуку,
лишённые способности язвить,
глаголом жечь, витийствовать нескромно -
уже не помышляют о любви,
но лишь поют - бесславно и бессловно.