«Под северным небом яснее всего, что нету совсем ничего. Ничего» (Рейн)
Мяв, проведал краем уха, что в «Книжном обозрении» появился мой текст о Тумасе Транстрёмере. Поскольку в сети я этого дела не нарыл - вывешиваю.
«Лучезарный»
6 октября мир узнал, что шведские академики решили забыть на время о пресловутой политкорректности и присудили Нобелевскую премию по литературе своему земляку - поэту Тумасу Транстрёмеру. На это уже мало кто надеялся: в самом начале истории премии её чересчур часто давали скандинавам - зато впоследствии, застеснявшись, перестали давать вовсе. Даже тем, кто заслуживал со всей очевидностью. Так и не получила Нобеля Астрид Линдгрен.
Дело, конечно же, не в премии как таковой - список великих, которые ушли из жизни, так её и не дождавшись, вполне сопоставим с перечнем Нобелиатов. Думаю, шведы попросту не могли поверить, что мировое признание поэзии Транстрёмера, переводы её на многие десятки языков, восторженные отзывы крупнейших поэтов-современников - это не игра, не какой-то затянувшийся розыгрыш. Так уж исторически сложилось, что шведская литература, богатая многими замечательными именами, не породила ни одного поэта мирового уровня. Главная национальная гордость в области поэзии - Карл Микаэль Бельман - на другие языки практически непереводим (ситуация, более-менее аналогичная нашему Пушкину).
Вообще, поэт в Швеции - не слишком почтенный род занятий. Он гораздо «меньше», чем, скажем, прозаик - не говоря уже о таких почтенных профессиях, как врач, юрист или профессор филологии. Свидетельствую с полной ответственностью, т.к. слышал это из уст самого будущего Нобелиата. Тумас сетовал, что если раньше в скандинавских странах быть скальдом автоматически означало являться народным достоянием, то теперь этот род занятий сведён до частного хобби - вроде коллекционирования спичечных этикеток и прочих богоугодных дел, призванных занимать досуг тихих сумасшедших. Иногда такой тихий сумасшедший рискует заявить о себе чуточку более громко, чем принято - тогда он автоматически переходит в класс юродивых и рискует стать всеобщим посмешищем. Надо сказать, что при этом к чужеземным поэтам шведы относятся на редкость добросовестно: много переводят их, читают и воздают всяческие почести. Но категорически не верят при этом (точнее, не верили до 6 октября с.г.) что нечто подобное может произрасти на их собственной почве.
И вот, наконец, свершилось! Хотя, если быть честными, то 20, а то и 30 лет назад Транстрёмер заслуживал премии ничуть не меньше, чем сегодня - в год своего 80-летия. Радуясь негаданному празднику, невольно отматываю в памяти десяток лет. Пожалуй, уже мало кто помнит, что своё 70-летие Тумас встречал в Москве. Он приехал сюда на открытие выставки картин Игоря Вулоха, созданных по мотивам его поэтического мира. И был нзабываемый вечер в музее Герцена на Сивцевом Вражке, и Транстрёмер играл на рояле… А устраивал всё это дело мой любимый, замечательный Геннадий Айги. Тоже, кстати, ушедший из жизни, совсем немного не дождавшись Нобеля.
Впрочем, лучше по порядку. Имя Транстрёмера засело в памяти где-то в начале 90-х: естественно, из посвящённого ему стиха Бродского. К своему стыду, об ту пору я понятия не имел о том, кто это. Как не имел представления о трагедии, лежащей в основе стихотворения «Транстрёмер за роялем», и о поразительном мужестве этого человека. Потом в печати стали появляться рифмованные переводы Ильи Кутика. Надо сказать, что об ту пору мысль переводить свободный стих рифмою не казалась мне такой уж дикой - в переводах смущал, скорее, сам результат. При очевидном версификационном мастерстве перелагателя, щёгольски зарифмованные им шведские поэты в итоге превращались в неотличимое друг от друга стадо бледных отражений Бродского, либо - самого Кутика. За этим стояла некая глобальная неправильность, вербализовать которую я был не в состоянии. Ведь переводы Кутика были, по его словам, благословлены самим Бродским - а тот являлся для меня высшим авторитетом в поэзии.
Потом, буквально мановением волшебной палочки, произошло чудо. Однажды я почти случайно коснулся имени Транстрёмера в беседе в Геннадием Айги, и это упоминание сподвигло его на многочасовой импровизированный полурассказ-полулекцию, а по сути - признание в любви. По сей день жалею, что тогда у меня не оказалось под рукой диктофона! Складывалась следующая прелюбопытнейшая картина. В отечественной поэзии тех лет не было фигур, столь полярных и, одновременно, столь влиятельных, как Айги и Бродский. Их высказывания друг о друге всегда были предельно корректны и сдержанны. Каждый столь глубоко реализовался в собственной поэтике, что уже не в состоянии был увидеть и оценить сделанное другим. И вот два этих антипода в унисон поют песнь восхищения какому-то неведомому шведу, именуя его (причём, на полном серьёзе) первым поэтом современности. Если отбросить соображения дружества, можно сделать вывод, имеющий отношение уже не к литературному этикету, но к самой природе поэзии. А именно: векторы разнонаправленных поэтик Айги и Бродского имеют некую точку схождения, и имя этой точке - Тумас Транстрёмер.
Я изложил эти путаные соображения Айги - и он загорелся новой идеей: «Ты должен сам познакомиться с Тумасом. Тем более, я ему о тебе уже рассказывал». И вот на Рождество 1999 года я еду в Швецию, в гости к чете Транстрёмеров. Поводом служит идея издания спецвыпуска «Литературного обозрения», посвященного поэзии Тумаса. Забегая вперёд, покаянно посыплю пеплом голову - идея эта так и не реализовалась. У издателя «Литобоза» попросту опустились руки - и он, бросив журнал, эмигрировал в Штаты. А я долгие годы барахтался без работы на грани выживания. Впрочем, это мало кому интересно.
Читатель ожидает мемуарных подробностей - их, увы, будет ничтожно мало. Записи той беседы с Транстрёмером по сей день лежат в архиве недорасшифрованными - после катастрофы с журналом у меня просто не хватило на эту работу времени и сил. Теперь, по присуждении Нобеля, появился повод к ним вернуться - подобные вещи не устаревают. Что до непосредственных воспоминаний, то прежде всего следует объяснить, как протекало само общение. Из прессы все уже знают, что в начале 90-х Тумас перенёс тяжелейший инсульт, в результате которого у него оказалась парализована правая половина тела и практически утрачен дар речи. Последнее не совсем верно - Транстрёмер может говорить, однако единственным человеком, который в состоянии понять это жутковатое потустороннее мычание, является его чудесная супруга Моника. Общение происходило следующим образом: я задавал вопросы (либо по-английски, либо через переводчика - замечательного писателя Ханса Бьёркегрена). Тумас что-то отвечал, Моника переводила его ответ с суверенного языка Хансу на общеупотребительный шведский, а тот уже отвечал мне по-русски. Подобные сложности в коммуникации делали беседу достаточно лаконичной. В ней - на вербальном уровне - отсутствовали те милые речевые детали, которые придают общению целостность. При этом поразительной оставалась сама атмосфера общения, состоявшая из взглядов, улыбок и жестов, из сыгранной левой рукой на рояле музыки, которой одаривал гостей Транстрёмер.
Пожалуй, я в жизни не видел человека, обладающего столь несокрушимой витальностью. Он буквально излучал свет. Точнее, умел извлекать свет отовсюду: из сыгранной музыки, из редкостного сочетания облаков на небе, даже из случившейся за окном непогоды - и щедро делился этим светом с окружающими. Когда я попытался рассказать об этом Айги, тот кивнул и добавил, как нечто само собой очевидное: «Вот именно - лучезарный».
Возвращаясь к беседе, хочу привести важное, на мой взгляд, высказывание о различии творческих методов Бродского и Транстрёмера. Я заикнулся, что Иосиф Александрович, особенно в протяжённых стихотворениях, довольно часто раскручивает текст как маховик - опираясь, вслед за Цветаевой, на центробежные силы. Тумас согласно кивнул и ответил, что он, напротив, стремиться к тому, чтобы стихотворение схлопнулось внутрь самого себя «подобно вакуумной бомбе». Вот уже дюжину лет я думаю над этими его словами. Интуитивно, шкурой, кажется, понимаю, о чём он хотел сказать - однако перевести это на общепринятый язык современной филологической фени не в состоянии. И, пожалуй, не встречал ещё ни одного исследователя, которому бы это удалось. Все толкователи, тщащиеся что-то постичь в поэзии Транстрёмера, поневоле оказываются вынуждены прибегнуть к метафорическому языку. Что с неизбежностью ставит большую их часть в заведомо проигрышную позицию - изощрённая метафорика Транстрёмера начинает пониматься как часть некоей герметической игры, что мало соответствует истине. Ещё одно конкретное воспоминание из беседы: Тумас подтвердил, что ему чрезвычайно близка мысль Гёте о простом и сложном: «Я уже писал плохо и просто, потом плохо и сложно, потом хорошо и сложно. Теперь я хочу научиться писать хорошо и прозрачно».
Однако попытка понять Транстрёмера, обратившись к метафорическому языку, не совсем безнадёжна. В том случае, если предпринимает её коллега по цеху, говорящий с автором на одном уровне. В качестве подтверждения, приведу ряд сохранившихся у меня записей из бесед с Айги о Транстрёмере.
«Творчество Транстрёмера помогает взять, говоря словами Велемира Хлебникова, “верный угол сердца” к положению вещей в современной поэзии, когда специфический внутренний мелос, похоже, уже не действует. Прямой, ясный язык Транстрёмера, подобный холодноватому свету северного неба, втягивает читающего в себя постепенно и незаметно.
Это поэзия, словно тренирующая дух. Она контактна - без снисходительности, личностна - без нынешнего, весьма распространенного, литературного персонализма. В мире этой поэзии любая вещь, любое понятие словно готовы расколоться от внутренней противоречивости. Многозначность метафоризма Транстремера возникает как от некоего спектрального распада, постоянно здесь и мелькание тьмы парадокса - мне же лично в глубинах этой тьмы видится свет доброй души большого поэта и большой личности. Пожалуй, единством этих качеств и уникальна его лирика».
И ещё одна мысль Айги кажется сегодня чрезвычайно актуальной: о том, что «русская поэзия давно уже нуждается во вторжении в неё лирики Транстрёмера». Сказанное возвращает нас к разговору о ситуации с переводами свежеиспечённого Нобелиата. На мой взгляд, переводы, выполненные Лёшей Прокопьевым и Александрой Афиногеновой, замечательны и точны. Однако в них в значительной степени упущены многие детали музыкальной организации текста - звуковых и ритмических игр, перевести которые на иной язык невозможно, однако вполне возможно нащупать некие аналоги в музыкальных и фонетических богатствах русского языка.
Знакомство с творчеством одного из величайших поэтов современности нашему читателю лишь предстоит. Надеюсь, оно станет праздничным. Подобно тому, как на фоне непрекращающегося нытья о «смерти автора» и «невозможности высказывания» праздником для поэзии является присутствие в ней Тумаса Транстрёмера.
«Лучезарный»
6 октября мир узнал, что шведские академики решили забыть на время о пресловутой политкорректности и присудили Нобелевскую премию по литературе своему земляку - поэту Тумасу Транстрёмеру. На это уже мало кто надеялся: в самом начале истории премии её чересчур часто давали скандинавам - зато впоследствии, застеснявшись, перестали давать вовсе. Даже тем, кто заслуживал со всей очевидностью. Так и не получила Нобеля Астрид Линдгрен.
Дело, конечно же, не в премии как таковой - список великих, которые ушли из жизни, так её и не дождавшись, вполне сопоставим с перечнем Нобелиатов. Думаю, шведы попросту не могли поверить, что мировое признание поэзии Транстрёмера, переводы её на многие десятки языков, восторженные отзывы крупнейших поэтов-современников - это не игра, не какой-то затянувшийся розыгрыш. Так уж исторически сложилось, что шведская литература, богатая многими замечательными именами, не породила ни одного поэта мирового уровня. Главная национальная гордость в области поэзии - Карл Микаэль Бельман - на другие языки практически непереводим (ситуация, более-менее аналогичная нашему Пушкину).
Вообще, поэт в Швеции - не слишком почтенный род занятий. Он гораздо «меньше», чем, скажем, прозаик - не говоря уже о таких почтенных профессиях, как врач, юрист или профессор филологии. Свидетельствую с полной ответственностью, т.к. слышал это из уст самого будущего Нобелиата. Тумас сетовал, что если раньше в скандинавских странах быть скальдом автоматически означало являться народным достоянием, то теперь этот род занятий сведён до частного хобби - вроде коллекционирования спичечных этикеток и прочих богоугодных дел, призванных занимать досуг тихих сумасшедших. Иногда такой тихий сумасшедший рискует заявить о себе чуточку более громко, чем принято - тогда он автоматически переходит в класс юродивых и рискует стать всеобщим посмешищем. Надо сказать, что при этом к чужеземным поэтам шведы относятся на редкость добросовестно: много переводят их, читают и воздают всяческие почести. Но категорически не верят при этом (точнее, не верили до 6 октября с.г.) что нечто подобное может произрасти на их собственной почве.
И вот, наконец, свершилось! Хотя, если быть честными, то 20, а то и 30 лет назад Транстрёмер заслуживал премии ничуть не меньше, чем сегодня - в год своего 80-летия. Радуясь негаданному празднику, невольно отматываю в памяти десяток лет. Пожалуй, уже мало кто помнит, что своё 70-летие Тумас встречал в Москве. Он приехал сюда на открытие выставки картин Игоря Вулоха, созданных по мотивам его поэтического мира. И был нзабываемый вечер в музее Герцена на Сивцевом Вражке, и Транстрёмер играл на рояле… А устраивал всё это дело мой любимый, замечательный Геннадий Айги. Тоже, кстати, ушедший из жизни, совсем немного не дождавшись Нобеля.
Впрочем, лучше по порядку. Имя Транстрёмера засело в памяти где-то в начале 90-х: естественно, из посвящённого ему стиха Бродского. К своему стыду, об ту пору я понятия не имел о том, кто это. Как не имел представления о трагедии, лежащей в основе стихотворения «Транстрёмер за роялем», и о поразительном мужестве этого человека. Потом в печати стали появляться рифмованные переводы Ильи Кутика. Надо сказать, что об ту пору мысль переводить свободный стих рифмою не казалась мне такой уж дикой - в переводах смущал, скорее, сам результат. При очевидном версификационном мастерстве перелагателя, щёгольски зарифмованные им шведские поэты в итоге превращались в неотличимое друг от друга стадо бледных отражений Бродского, либо - самого Кутика. За этим стояла некая глобальная неправильность, вербализовать которую я был не в состоянии. Ведь переводы Кутика были, по его словам, благословлены самим Бродским - а тот являлся для меня высшим авторитетом в поэзии.
Потом, буквально мановением волшебной палочки, произошло чудо. Однажды я почти случайно коснулся имени Транстрёмера в беседе в Геннадием Айги, и это упоминание сподвигло его на многочасовой импровизированный полурассказ-полулекцию, а по сути - признание в любви. По сей день жалею, что тогда у меня не оказалось под рукой диктофона! Складывалась следующая прелюбопытнейшая картина. В отечественной поэзии тех лет не было фигур, столь полярных и, одновременно, столь влиятельных, как Айги и Бродский. Их высказывания друг о друге всегда были предельно корректны и сдержанны. Каждый столь глубоко реализовался в собственной поэтике, что уже не в состоянии был увидеть и оценить сделанное другим. И вот два этих антипода в унисон поют песнь восхищения какому-то неведомому шведу, именуя его (причём, на полном серьёзе) первым поэтом современности. Если отбросить соображения дружества, можно сделать вывод, имеющий отношение уже не к литературному этикету, но к самой природе поэзии. А именно: векторы разнонаправленных поэтик Айги и Бродского имеют некую точку схождения, и имя этой точке - Тумас Транстрёмер.
Я изложил эти путаные соображения Айги - и он загорелся новой идеей: «Ты должен сам познакомиться с Тумасом. Тем более, я ему о тебе уже рассказывал». И вот на Рождество 1999 года я еду в Швецию, в гости к чете Транстрёмеров. Поводом служит идея издания спецвыпуска «Литературного обозрения», посвященного поэзии Тумаса. Забегая вперёд, покаянно посыплю пеплом голову - идея эта так и не реализовалась. У издателя «Литобоза» попросту опустились руки - и он, бросив журнал, эмигрировал в Штаты. А я долгие годы барахтался без работы на грани выживания. Впрочем, это мало кому интересно.
Читатель ожидает мемуарных подробностей - их, увы, будет ничтожно мало. Записи той беседы с Транстрёмером по сей день лежат в архиве недорасшифрованными - после катастрофы с журналом у меня просто не хватило на эту работу времени и сил. Теперь, по присуждении Нобеля, появился повод к ним вернуться - подобные вещи не устаревают. Что до непосредственных воспоминаний, то прежде всего следует объяснить, как протекало само общение. Из прессы все уже знают, что в начале 90-х Тумас перенёс тяжелейший инсульт, в результате которого у него оказалась парализована правая половина тела и практически утрачен дар речи. Последнее не совсем верно - Транстрёмер может говорить, однако единственным человеком, который в состоянии понять это жутковатое потустороннее мычание, является его чудесная супруга Моника. Общение происходило следующим образом: я задавал вопросы (либо по-английски, либо через переводчика - замечательного писателя Ханса Бьёркегрена). Тумас что-то отвечал, Моника переводила его ответ с суверенного языка Хансу на общеупотребительный шведский, а тот уже отвечал мне по-русски. Подобные сложности в коммуникации делали беседу достаточно лаконичной. В ней - на вербальном уровне - отсутствовали те милые речевые детали, которые придают общению целостность. При этом поразительной оставалась сама атмосфера общения, состоявшая из взглядов, улыбок и жестов, из сыгранной левой рукой на рояле музыки, которой одаривал гостей Транстрёмер.
Пожалуй, я в жизни не видел человека, обладающего столь несокрушимой витальностью. Он буквально излучал свет. Точнее, умел извлекать свет отовсюду: из сыгранной музыки, из редкостного сочетания облаков на небе, даже из случившейся за окном непогоды - и щедро делился этим светом с окружающими. Когда я попытался рассказать об этом Айги, тот кивнул и добавил, как нечто само собой очевидное: «Вот именно - лучезарный».
Возвращаясь к беседе, хочу привести важное, на мой взгляд, высказывание о различии творческих методов Бродского и Транстрёмера. Я заикнулся, что Иосиф Александрович, особенно в протяжённых стихотворениях, довольно часто раскручивает текст как маховик - опираясь, вслед за Цветаевой, на центробежные силы. Тумас согласно кивнул и ответил, что он, напротив, стремиться к тому, чтобы стихотворение схлопнулось внутрь самого себя «подобно вакуумной бомбе». Вот уже дюжину лет я думаю над этими его словами. Интуитивно, шкурой, кажется, понимаю, о чём он хотел сказать - однако перевести это на общепринятый язык современной филологической фени не в состоянии. И, пожалуй, не встречал ещё ни одного исследователя, которому бы это удалось. Все толкователи, тщащиеся что-то постичь в поэзии Транстрёмера, поневоле оказываются вынуждены прибегнуть к метафорическому языку. Что с неизбежностью ставит большую их часть в заведомо проигрышную позицию - изощрённая метафорика Транстрёмера начинает пониматься как часть некоей герметической игры, что мало соответствует истине. Ещё одно конкретное воспоминание из беседы: Тумас подтвердил, что ему чрезвычайно близка мысль Гёте о простом и сложном: «Я уже писал плохо и просто, потом плохо и сложно, потом хорошо и сложно. Теперь я хочу научиться писать хорошо и прозрачно».
Однако попытка понять Транстрёмера, обратившись к метафорическому языку, не совсем безнадёжна. В том случае, если предпринимает её коллега по цеху, говорящий с автором на одном уровне. В качестве подтверждения, приведу ряд сохранившихся у меня записей из бесед с Айги о Транстрёмере.
«Творчество Транстрёмера помогает взять, говоря словами Велемира Хлебникова, “верный угол сердца” к положению вещей в современной поэзии, когда специфический внутренний мелос, похоже, уже не действует. Прямой, ясный язык Транстрёмера, подобный холодноватому свету северного неба, втягивает читающего в себя постепенно и незаметно.
Это поэзия, словно тренирующая дух. Она контактна - без снисходительности, личностна - без нынешнего, весьма распространенного, литературного персонализма. В мире этой поэзии любая вещь, любое понятие словно готовы расколоться от внутренней противоречивости. Многозначность метафоризма Транстремера возникает как от некоего спектрального распада, постоянно здесь и мелькание тьмы парадокса - мне же лично в глубинах этой тьмы видится свет доброй души большого поэта и большой личности. Пожалуй, единством этих качеств и уникальна его лирика».
И ещё одна мысль Айги кажется сегодня чрезвычайно актуальной: о том, что «русская поэзия давно уже нуждается во вторжении в неё лирики Транстрёмера». Сказанное возвращает нас к разговору о ситуации с переводами свежеиспечённого Нобелиата. На мой взгляд, переводы, выполненные Лёшей Прокопьевым и Александрой Афиногеновой, замечательны и точны. Однако в них в значительной степени упущены многие детали музыкальной организации текста - звуковых и ритмических игр, перевести которые на иной язык невозможно, однако вполне возможно нащупать некие аналоги в музыкальных и фонетических богатствах русского языка.
Знакомство с творчеством одного из величайших поэтов современности нашему читателю лишь предстоит. Надеюсь, оно станет праздничным. Подобно тому, как на фоне непрекращающегося нытья о «смерти автора» и «невозможности высказывания» праздником для поэзии является присутствие в ней Тумаса Транстрёмера.