Александр Кабанов
Долго умирал Чингачгук: хороший индеец,
волосы его - измолотый чёрный перец,
тело его - пурпурный шафран Кашмира,
а пенис его - табак, погасшая трубка мира.
Он лежал на кухне, как будто приправа:
слева - газовая плита, холодильник - справа,
весь охвачен горячкою бледнолицей,
мысли его - тимьян, а слова - бергамот с корицей.
Мы застряли в пробке, в долине предков,
посреди пустых бутылок, гнилых объедков,
считывая снег и ливень по штрих-коду:
мы везли индейцу огненную воду.
А он бредил на кухне, отмудохан ментами,
связан полотенцами и, крест-накрест, бинтами:
“Скво моя, Москво, брови твои - горностаи…”,
скальпы облаков собирались в стаи
у ближайшей зоны, выстраивались в колонны -
гопники-ирокезы и щипачи-гуроны,
покидали генеральские дачи - апачи,
ритуальные бросив пороки,
выдвигались на джипах-“чероки”.
Наша юность навечно застряла в пробке,
прижимая к сердцу шприцы, косяки, коробки,
а в коробках - коньяк и три пластиковых стакана:
за тебя и меня, за последнего могикана.
волосы его - измолотый чёрный перец,
тело его - пурпурный шафран Кашмира,
а пенис его - табак, погасшая трубка мира.
Он лежал на кухне, как будто приправа:
слева - газовая плита, холодильник - справа,
весь охвачен горячкою бледнолицей,
мысли его - тимьян, а слова - бергамот с корицей.
Мы застряли в пробке, в долине предков,
посреди пустых бутылок, гнилых объедков,
считывая снег и ливень по штрих-коду:
мы везли индейцу огненную воду.
А он бредил на кухне, отмудохан ментами,
связан полотенцами и, крест-накрест, бинтами:
“Скво моя, Москво, брови твои - горностаи…”,
скальпы облаков собирались в стаи
у ближайшей зоны, выстраивались в колонны -
гопники-ирокезы и щипачи-гуроны,
покидали генеральские дачи - апачи,
ритуальные бросив пороки,
выдвигались на джипах-“чероки”.
Наша юность навечно застряла в пробке,
прижимая к сердцу шприцы, косяки, коробки,
а в коробках - коньяк и три пластиковых стакана:
за тебя и меня, за последнего могикана.
Click to view