Невзрачная стать
Поздравляю Машу Гессен с National Book Award в разделе non-fiction - одной из главных литературных премий в США - за "The Future is History", замечательную книгу о 1980-2010х в России.
Рекомендую всем, кто интересуется "длинной" русской историей - не событийной, политической (её там практически нет), а историей людей, простых и не простых, историей взглядов - на себя и на мир, историей истории - как люди воспринимают историю и как её произносят.
Поздравляю Льва Гудкова - эта книга ещё раз показывает, какая это огромная, в интеллектуальном смысле, величина. Маша Гессен рассказывает историю России, используя идеи и соображения Гудкова как инструменты, и я не видел более точных инструментов для обсуждения этого периода и этого пространства. Вот что делает Машу Гессен выдающимся журналистом (и выделяет из среды, в которой она работала в Москве) - она не чувствует себя демиургом, творящим журналистику с нуля. Она учится пользоваться инструментами, экспериментирует с ними и потом их точно использует.
Поздравляю, на последнем месте, себя - в первой главе цитируется запись из моего блога - про " удовольствие быть сиротой". Про "средневековье" в российских общественных науках в XX веке, когда "ведущие экономисты" середины века были технически неспособны читать то, что писали за пятьдесят лет до них. Эта тема затрагивается в книге по касательной - книга не о науках, а о людях, но всё равно - повод для гордости.
Признаться, я не очень верю в деление литературных произведений на "художественные" и "документальные", fiction и non-fiction. Шекспировский "Ричард III" - не в меньшей степени исследование природы власти, чем "Государь" Макиавелли или "Номенклатура" Восленского. В двадцати четырёх строчках стихотворения Бродского "Одному тирану" не меньше понимания структурного сходства между Муссолини, Гитлером, Сталиным, Ракоши, Стресснером, чем в научных статьях со статистическим анализом или математической моделью. "Реквием" Ахматовой и "Софья Петровна" Лидии Чуковской не менее информативны, чем "Крутой маршрут" Евгении Гинзбург, образец русской документальной прозы ХХ века, а военная проза Василя Быкова ничуть не менее документальна, чем воспоминания о войне, собранные в книгу Светланой Алексиевич. В русской традиции, в отличие, например, от американской, всегда доминировала художественная литература и документальной отчётливо не хватает. Документальная проза Гессен восполняет этот пробел.
Чем хороши книги Гессен - что про Перельмана, что нынешняя? Мне трудно объяснить, почему Маша Гессен - русский автор (пишет-то она по-английски, и биография Перельмана выходила в переводе), но у меня в этом нет ни малейших сомнений. Как в авторе литературных произведений, в ней всё вообще русское. И при этом есть совершенно нехарактерная для русского документалиста - что историка, что публициста - черта - нейтральность, холодность и даже отчужденность по отношению к своим субъектам. Лучшие англоязычные биографы - что Манчестер, что Каро, что Монтефиоре (и множество других) - пишут свои истории, не проникаясь любовью к героям и ненавистью к злодеям. В России интересной документальной прозы и политических биографий наперечёт, но и в самых лучших экземплярах заметна "моральная позиция автора", убивающая напрочь интерес к фактуре. Русскому автору всегда почему-то нужно выбрать того, кто был прав, и того, кто был виноват. Поэты, от Пушкина до Щербакова, в этом смысле были объективнее.
Бывают исключения - в "Наполеоне" Тарле любовь историка к герою-иностранцу удачно скомпенсировалась разоблачением классового врага, а в "Батые" Яна - патриотизмом, но это именно исключения. Другим масштабным исключением является Шолохов, автор с уникальной отчужденностью, если не сказать хирургической безмятежностью. И Пушкин, если записать "Капитанскую дочку" в раздел историко-биографических исследований. Но Пушкин, у которого симпатичны и офицеры, и пугачёвцы, которые, убив этих офицеров, смазывали их подкожным салом раны, свою холодность умело скрывает - на то он и Пушкин, а Шолохов - нет. То же надмирное равнодушие, позволившие создать "Донские рассказы" и "Тихий Дон", позволяет написать лживую "Поднятую целину", ещё более лживую "Судьбу человека" и выступить, не стесняясь, с сожалениями, что нельзя расстрелять Синявского и Даниэля.
У Маши Гессен нейтральность и холодность идёт от современной школы журналистики, от литературного мастерства, а, может, и ещё от какого-нибудь дара. И это делает её в русской литературе вдвойне чужой - во-первых, это не по-нашему - писать, не выдавая сильных чувств, а во-вторых, это не по нашему делать что-то от школы, от приобретённых навыков. И несмотря на это - и на двойную чужеродность, и на чужой язык, в конце концов, Маша Гессен у меня что на полке, что в голове - русский писатель. Я очень надеюсь, что "The Future is History" выйдет по-русски в авторском переводе.
И напоследок. Не поддавайтесь на детскую ловушку - подзаголовок книги "How Totalitarianism Reclaimed Russia" апеллирует к тонкому отголоску дискуссии вокруг пусть и эпохальной, но давней книги Ханны Арендт. На эту ловушку попался две недели назад рецензент в The Economist, посчитавший, что достаточно прочитать подзаголовок, чтобы знать, что там внутри. Читатель, который купит книгу в расчёте на то, что узнает новые подробности про "кровавый режим Путина", будет разочарован - их там нет. История четырёх десятилетий начинается задолго до Путина и кончается - или не кончается - не им. Книга многое объясняет про то, что было с Россией в 1990-е, 2000-е и что происходит сейчас, но это в двух словах не перескажешь. Я не уверен, что книга могла бы быть короче.
Рекомендую всем, кто интересуется "длинной" русской историей - не событийной, политической (её там практически нет), а историей людей, простых и не простых, историей взглядов - на себя и на мир, историей истории - как люди воспринимают историю и как её произносят.
Поздравляю Льва Гудкова - эта книга ещё раз показывает, какая это огромная, в интеллектуальном смысле, величина. Маша Гессен рассказывает историю России, используя идеи и соображения Гудкова как инструменты, и я не видел более точных инструментов для обсуждения этого периода и этого пространства. Вот что делает Машу Гессен выдающимся журналистом (и выделяет из среды, в которой она работала в Москве) - она не чувствует себя демиургом, творящим журналистику с нуля. Она учится пользоваться инструментами, экспериментирует с ними и потом их точно использует.
Поздравляю, на последнем месте, себя - в первой главе цитируется запись из моего блога - про " удовольствие быть сиротой". Про "средневековье" в российских общественных науках в XX веке, когда "ведущие экономисты" середины века были технически неспособны читать то, что писали за пятьдесят лет до них. Эта тема затрагивается в книге по касательной - книга не о науках, а о людях, но всё равно - повод для гордости.
Признаться, я не очень верю в деление литературных произведений на "художественные" и "документальные", fiction и non-fiction. Шекспировский "Ричард III" - не в меньшей степени исследование природы власти, чем "Государь" Макиавелли или "Номенклатура" Восленского. В двадцати четырёх строчках стихотворения Бродского "Одному тирану" не меньше понимания структурного сходства между Муссолини, Гитлером, Сталиным, Ракоши, Стресснером, чем в научных статьях со статистическим анализом или математической моделью. "Реквием" Ахматовой и "Софья Петровна" Лидии Чуковской не менее информативны, чем "Крутой маршрут" Евгении Гинзбург, образец русской документальной прозы ХХ века, а военная проза Василя Быкова ничуть не менее документальна, чем воспоминания о войне, собранные в книгу Светланой Алексиевич. В русской традиции, в отличие, например, от американской, всегда доминировала художественная литература и документальной отчётливо не хватает. Документальная проза Гессен восполняет этот пробел.
Чем хороши книги Гессен - что про Перельмана, что нынешняя? Мне трудно объяснить, почему Маша Гессен - русский автор (пишет-то она по-английски, и биография Перельмана выходила в переводе), но у меня в этом нет ни малейших сомнений. Как в авторе литературных произведений, в ней всё вообще русское. И при этом есть совершенно нехарактерная для русского документалиста - что историка, что публициста - черта - нейтральность, холодность и даже отчужденность по отношению к своим субъектам. Лучшие англоязычные биографы - что Манчестер, что Каро, что Монтефиоре (и множество других) - пишут свои истории, не проникаясь любовью к героям и ненавистью к злодеям. В России интересной документальной прозы и политических биографий наперечёт, но и в самых лучших экземплярах заметна "моральная позиция автора", убивающая напрочь интерес к фактуре. Русскому автору всегда почему-то нужно выбрать того, кто был прав, и того, кто был виноват. Поэты, от Пушкина до Щербакова, в этом смысле были объективнее.
Бывают исключения - в "Наполеоне" Тарле любовь историка к герою-иностранцу удачно скомпенсировалась разоблачением классового врага, а в "Батые" Яна - патриотизмом, но это именно исключения. Другим масштабным исключением является Шолохов, автор с уникальной отчужденностью, если не сказать хирургической безмятежностью. И Пушкин, если записать "Капитанскую дочку" в раздел историко-биографических исследований. Но Пушкин, у которого симпатичны и офицеры, и пугачёвцы, которые, убив этих офицеров, смазывали их подкожным салом раны, свою холодность умело скрывает - на то он и Пушкин, а Шолохов - нет. То же надмирное равнодушие, позволившие создать "Донские рассказы" и "Тихий Дон", позволяет написать лживую "Поднятую целину", ещё более лживую "Судьбу человека" и выступить, не стесняясь, с сожалениями, что нельзя расстрелять Синявского и Даниэля.
У Маши Гессен нейтральность и холодность идёт от современной школы журналистики, от литературного мастерства, а, может, и ещё от какого-нибудь дара. И это делает её в русской литературе вдвойне чужой - во-первых, это не по-нашему - писать, не выдавая сильных чувств, а во-вторых, это не по нашему делать что-то от школы, от приобретённых навыков. И несмотря на это - и на двойную чужеродность, и на чужой язык, в конце концов, Маша Гессен у меня что на полке, что в голове - русский писатель. Я очень надеюсь, что "The Future is History" выйдет по-русски в авторском переводе.
И напоследок. Не поддавайтесь на детскую ловушку - подзаголовок книги "How Totalitarianism Reclaimed Russia" апеллирует к тонкому отголоску дискуссии вокруг пусть и эпохальной, но давней книги Ханны Арендт. На эту ловушку попался две недели назад рецензент в The Economist, посчитавший, что достаточно прочитать подзаголовок, чтобы знать, что там внутри. Читатель, который купит книгу в расчёте на то, что узнает новые подробности про "кровавый режим Путина", будет разочарован - их там нет. История четырёх десятилетий начинается задолго до Путина и кончается - или не кончается - не им. Книга многое объясняет про то, что было с Россией в 1990-е, 2000-е и что происходит сейчас, но это в двух словах не перескажешь. Я не уверен, что книга могла бы быть короче.