Мой Чехов
В ЖЖ и не в ЖЖ я не раз высказывалась в том смысле, что некоторые писатели являются для меня чем-то большим, чем просто авторами книг (пусть даже самых любимых), но тут внезапно поняла, что об одном из них ни разу не только словечком не обмолвилась, но даже не задумывалась о нем, а все потому, что всегда воспринимала его как само собой разумеющееся, о чем и думать-то не стоит. Можно даже провести смелую аналогию и громко заявить, что он для меня - почти как воздух: незаметная субстанция, без которой невозможно дыхание и сама жизнь (впрочем, я сказала «почти»: в культ он у меня все же не превращается). Как легко догадаться по названию поста, таким писателем для меня является Чехов, которого я иногда фамильярно именую Апчеховым и которого на самом деле читаю всю свою жизнь. Даже в дошкольные годы я знала о нем что-то из папиных пересказов; возможно, родители читали его нам с сестрой на ночь, хотя с уверенностью это утверждать нельзя, но в любом случае с начальной школы произведения Антона Павловича всегда со мной.
Конечно, его «Каштанку» или «Злоумышленника» публикуют даже в хрестоматиях за второй-третий классы, но читала его я его по большей части не в рамках школьной программы, а просто так: сначала - в каких-то сборниках с крупным шрифтом (в тех же хрестоматиях, наверно, только не использовавшихся в моей школе), потом - в волшебном полном собрании сочинений. Сначала у меня популярностью пользовались коротенькие юмористические рассказы, причем я даже не помню, чтобы мне было как-то особо смешно - просто нравилось читать, и все; позже я перешла на «жизненные» рассказы и повести. Чуть ли не в третьем классе я читала «Попрыгунью» и «Именины», понимая в них чуть менее, чем ничего, но на меня действовала какая-то незаметная магия реализма: проблемы адвокатов и беременных женщин мне, десяти-одиннадцатилетней читательнице, были глубоко фиолетовы, но в этих повестях и в прочих щемящих рассказах о деревне, о ютящихся в «нумерах» горожанах, о скучающих помещиках было нечто, заставлявшее возвращаться к ним вновь и вновь. И должна сказать, что это дико интересно - перечитывать книгу, видеть внутренним взором картинки, которые сформировались у тебя в голове лет -дцать назад, и каждый раз обнаруживать в произведении все новые и новые пласты, недоступные ранее из-за нехватки жизненного опыта или чего-нибудь еще.
Чехова я могу читать в любое время - в любых обстоятельствах и в любом настроении, параллельно с книгами других авторов или когда другие авторы заканчиваются - и абсолютно с любого места: просто с той страницы, на которой открылся очередной том из собрания сочинений (и автограф Чехова могу в любой момент мысленно воспроизвести с закрытыми глазами; не-мысленно не получается, карандаш не слушается). Чем старше я становлюсь, тем более жуткими мне кажутся его истории - о совершенно неразвитых людях, о зле в человеческой душе, о бессилии человека против этого зла; его герои по большей части мелочны и слабы, бестолковы и неприкаяны, и их лучшие намерения вязнут в грязи и суете (хотя случаются у него изредка и светлые рассказы), и, если серьезно вдуматься в смысл того или иного чеховского произведения, то из-за безнадежности по-настоящему может пропасть охота жить, так что я понимаю тех, кто считает душевредным творчество автора, писавшего под псевдонимами «Человек без селезенки» или «Брат моего брата». Но у меня от Чехова загадочным образом остается ощущение уюта (хотя уютом в текстах и не пахнет), устойчивости, какой-то связи с этими людьми прошлых столетий, чего-то близкого и родного - прямо реально какое-то чувство укорененности в культуре, как бы банально это ни звучало. А еще, конечно, Чехов и вправду пишет смешно, хотя часто это смех сквозь горькие слезы, а еще - едко, дотошно (хотя в целом я не фанат дотошности) и страшно откровенно. А иногда - просто страшно. Куда там авторам ужастиков! Их истории пугают, разумеется, но как-то грубо и не совсем всерьез, как страшилки в летнем лагере: при наличии живого воображения уснуть после них сложно, но в целом они такие, немножко пластмассовые, как киношные упыри в 3D. А Чехов... это же просто мороз по позвоночнику, это куски замерзшего мрака внутри, это кто-то тихий и серьезный, стоящий с тобой рядом, читающий с тобой через плечо, и ты боишься поднять на него глаза, потому что может вдруг оказаться, что это - ты сам (это меня «Убийство» так впечатлило, если что).
Есть у Чехова и иные по тональности произведения. Одно из моих любимых - «Дуэль», после которой остается простая, неприметная надежда, та самая устойчивость (на этот раз - именно от произведения, а не от ощущения «Чехова вообще»), вера в возможность взаимопонимания, прощения и исправления жития, а еще там присутствует один из моих любимых чеховских персонажей - смешливый молодой диакон, скучающий на жарком Кавказе без своей дьяконицы, которую он из-за назначения на приход оставил едва ли не сразу после медового месяца; из-за летнего зноя он носит светлую рясу, и от воспоминания о нем на душе у меня возникает тоже какое-то светлое, веселое и свежее чувство.
Может, именно из-за того, что я выросла на Чехове, мне так нравится малая форма - короткие рассказы, где мысль выражена сжато, образно и емко, где нет лишнего словечка, где все элементы подбиты и подогнаны друг к другу, как рейки в аккуратненьком домике, пахнущем свежим деревом. Для разных жизненных ситуаций у меня есть специальные позаимствованные у Чехова выражения: так, бессмысленную или неэффективную работу я называю «поводить гребнем по лысине» (из рассказа «Папаша»); когда мне кажется, что меня не ценят, я думаю о себе в духе Кирилина, персонажа все той же «Дуэли», который «требует серьезного внимания» (непременно с восклицательным знаком в конце); хэппи-энды я мысленно именую «и целует меня в лысину» (из рассказа «Как я в законный брак вступил» о браке по принуждению, закончившемуся любовью; вероятно, там возможны разные трактовки, но мне нравится именно эта) и так далее. На самом деле даже сложно сейчас вспомнить все эти выражения, потому что они настолько естественны, как естественен сам Чехов.
У Льюиса я встретила принцип, по которому легко распределить события своей жизни на главные и второстепенные вне зависимости от их общежитейского масштаба: без главных вех человек не был бы самим собой. Без Чехова я бы такой собой не была.
Без Льюиса, впрочем, тоже, но об этом - см. пункт 1, т.е. самое начало первого предложения.