1880. Экономический эскиз №1.
Общинное владение - состояние земледелия в Англии и Ирландии - положение рабочих классов.
Первый из «Эскизов» являет собой триптих, в котором Зибер показывает преемственность от исторически сложившихся в Европе докапиталистических отношений в части земельной собственности на примере датской поземельной общины XIII века к их состоянию в Великобритании - передовой стране того времени. Завершает же «Эскиз» рассуждение на примере речи Джона Келлса Ингрема (Work and the workman. Being an Adress to the Trades-Union Congress in Dublin, September 1880 (by John K. Ingram)), о том, как люди пытаются перенести представления о «старых добрых временах» на реалии капиталистической эпохи, но как бы ни хотелось, жить по-старому в новые времена не удастся. Сквозь эрудицию Николая Ивановича проступает не завуалированная притча о базисе и надстройке, а полная фатализма картина, которую мы в определенной степени можем примерить и на современность.
I
История начинается с обзора книги Георга Гансена «Agrarhistorisohe Abhandlungen (Аграрно-исторические трактаты), первоначально изданной в Лейцпиге в 1880 году. Гансен - ранний представитель немецкой исторической школы, один из первых применявших исторические методы в экономике. Аграрно-исторические исследования жизни средневековых общин, полные мельчайших деталей организации их хозяйственной жизни стали его главным вкладом в экономическую науку. Итак, в Дании XIII века:
…мы прежде всего убеждаемся, что где только мы ни находим деревню с обобщением полей, эта последняя была устроена таким образом с самого своего возникновения. Поэтому автор совершенно опровергает взгляд, будто страна была первоначально занята отдельными дворами, причем каждый из них обладал отдельной и по своему усмотрению занятой полевой маркой, и только будто бы в средние века владельцы этих дворов, ради большей безопасности, сдвинули свои разбросанные жилища в одни места и соединили свои поля. Замечательно, что это положение было выставлено, неизвестно на каком историческом основании, именно камералистами и экономистами, которые не подумали об абсолютной неприменимости подобной операции.
…в пользу исконного образования общинных полей говорит также и основное положение северогерманских законодательств, что всякое, принадлежащее к составу деревни лицо, должно иметь одинаковый участок, и что это равенство участков должно, в случае нужды, восстановляться при помощи операции уравнения… Какой закон, спрашивает автор, мог бы высказать требование подобного уравнения поземельной собственности, без всяких революционных поводов, если бы это равенство жребиев не было основано на первоначальном равенстве полевых марок?
Собственно, хотя в Норвегии, северной Швеции, Исландии и ряде других мест люди исторически жили не деревнями, а хуторами, подобный образ жизни объяснялся скудностью ресурсов, и вовсе не означал архаичности хозяйства. При этом даже хутора не были изолированы, а совместно использовали, например, леса или горные пастбища - сетеры.
…на основании старо-датских сборников законов … оказывается, что усадебная оседлость (Toft) принадлежала как собственность участникам в бросании жребия, точно так же, как и луга принадлежали часто дворам реальными долями, хотя ведение на них хозяйства и находилось в зависимости от общего решения всех членов общины и хотя доля отдельного лица в собственно-общинных землях была идеальная. Но в самые ранние времена вся доля участия отдельного члена общины во всех составных элементах полевой марки, в усадебной оседлости, пахотных полях, лугах, лесах и пастбищах - могла быть исключительно идеальной.
Зибер делает вывод, что указания Цезаря в «Записках о галльской войне», а также Тацита, об отсутствии у древних германцев постоянных полей и ежегодной их смене свидетельствуют вовсе не о кочевом образе жизни, странном в лесах северной Европы, а именно о перераспределении участков внутри общин, чтобы избегать неравенства и внутренних конфликтов, приводящих к ослаблению племени.
Когда, таким образом, идеальные полевые марки перешли в реальное пользование, отдельные доли участников в определенной полевой марке долго еще оставались совершенно идеальными, и было бы весьма интересно, если бы можно было установить, на основании исторических исследований, когда именно усадебная оседлость и пахотные земли перешли в реальные доли участия.
В отдельных северогерманских землях и в XIX веке существовала неразделенная земельная собственность, подлежащая регулярному перераспределению, но сами эти доли были собственностью частной и могли продаваться, делиться между наследниками или быть залогом. Аналогичная система использовалась на юге Шотландии до начала XIX века.
Старые датские законы ставили условия, при которых землевладелец может соединить в единое целое участки, отделенные от его надела-гуфы, - кроме усадебной оседлости он должен, как минимум, иметь еще три участка, если деревенское поле разбито на три клина и, притом по участку в каждом клине; если поле разбито на два клина - два участка и один, если деревня располагает только одним клином (то есть не поделено). По мнению Зибера, это правило защищало права владельца земли при осуществлении севооборота, откуда следует, что еще не все поля были отнесены к определенным гуфам, и все-таки подвергались переделу.
Читатель видит, что Гансен в данном случае касается чрезвычайно любопытного, но крайне темного вопроса о тех формах землевладения, которые непосредственно предшествовали разделению полей в отдельную собственность семейств. Что преобладание идеальных долей участия в пользовании землей над реальными должно было непременно соответствовать этому полукочевому состоянию общины, в том не может быть никакого сомнения. Но самый тонкий вопрос заключается в том, где именно кончается совокупное участие рода или его подразделения в обработке земли и в разделении продукта, и где начинается, хотя и идеальное, но все-таки отдельное пользование той землей, на которой возделывается этот продукт?
Сейчас известно, что даже у охотников-собирателей распределение пучка прав собственности на различные виды природных ресурсов порой принимает столь сложные формы, что в общинах земледельцев с их системами переделов полей скорее происходило упрощение земельных отношений. Становление и развитие этих институтов было весьма долгим (интересующимся сюда) - земледелие появилось в Дании около 7 тысяч лет назад и вопреки предположениям Гансена и Зибера первые земледельцы - строители дольменов и курганов-дюссе чаще жили хуторами, чем крупными поселениями. Оглядываясь в прошлое этих сообществ, Зибер подводит читателя к мысли о «коммунах» ранних земледельцев, сообща обрабатывающих общинные поля и делящих урожай поровну, как группа охотников - совместную добычу. От размышлений об эволюции прав на земельные участки от общин к идеальным «частям» и далее к полностью частной собственности он переходит к обстоятельствам своего времени.
II
Последние земледельческие отчеты Великобритании и Ирландии переносят нас с одного маху из области «идеальных долей» общинного землевладения в область совершенно «реальных долей» частного землевладения английских лордов и к тем интересным экономическим превращениям, которым они в настоящее время подвергаются.
Цифры из «Agricultural Returns of Great Britain» (London, 1880) и «Agricultular Statistics, Ireland» (Dublin, 1880) рассказывают нам следующее:
…число хозяйств в 50 акров и ниже увеличилось с 1875 по 1880 от 389.941 до 391.429, и читатель только что порадуется увеличению благосостояния мелкого люда, как вдруг он узнает, что число акров под большим числом хозяйств уменьшилось в тот же промежуток времени от 4.848.702 до 4.829.722. Правда, число ферм и количество акров в них - от 50 до 300 акров оставалось в то же время почти без изменения… …число ферм от 300 до 500 акров в этот промежуток времени возросло от 13.645 до 14.078, а число акров под ними увеличилось еще более, от 5.080.012 до 5.266.082, число ферм от 500 до 1,000 акров увеличилось от 4.640 до 4.831, а число акров в нем от 2.995.588 до 3.120.388. Таким же образом, хотя число ферм, содержащих более 1,000 акров, несколько уменьшилось - от 599 до 585, т. е. на 7,3% - но зато число акров под ними в то же время возросло от 694.610 до 758.785, т. е. на 9,2%, причем среднее пространство фермы последней категории равнялось в 1875 г. 1,160 акрам, а в 1880 - 1295, т. е. увеличилось на 11%.
Мелких фермеров с 1875 по 1880 становится больше, но земли во владении у них - меньше, средний класс остался при своем, а земля небогатого большинства перешла крупным хозяйствам, чем крупнее - тем больше они увеличились. Одновременно с этим снизилось поголовье скота, но мы снова наблюдаем:
…общая цифра рогатого скота упала от 5.988.248 до 5.882.015 голов... число рогатого скота на фермах до 300 акров уменьшалось, а на фермах свыше 300 акров увеличивалось в правильной пропорции с количеством земли в каждом разряде ферм (на фермах от 300 до 500 акров увеличение было в 1,4%, на фермах от 500 до 1.000 оно равнялось 3,4%, а на фермах свыше 4.000 акров оно доходило уже до 10,5%).
У бедняков стало меньше скота, а у остальных - чем они богаче, тем больше. Но так как бедняки в абсолютном большинстве, поголовье упало по всему острову. Одновременно, уже с 1871 по 1880 год, происходит рост пастбищ за счет снижения площади под пшеницей (под овсом и ячменем несколько увеличилась по эффекту Гиффена), а недостаток продовольствия замещался импортом:
Параллельно уменьшению пространства пахотных полей ввоз съестных припасов всякого рода в Великобританию… увеличился почти втрое.
Кажется, истоки любви англичан к овсянке становятся понятней. В Ирландии точно такие же процессы шли еще острее, они и так питались в основном картофелем:
Пространство обрабатываемой почвы в 1879 году было в Ирландии меньше, чем за любой год из предшествующих десяти лет… Упало также и количество, получаемое с акра. Общая оценка всего земледельческого продукта составляла в 1866 г. 27 млн. ф. ст.. а в 1879 - 22,7 млн…
…в выручке зернового хлеба и картофеля в 1879 г. было громадное уменьшение, не только в количестве посева, но и в урожае, причем для всей Ирландии на одного человека приходилось только 3,8 кварт, между тем как средним числом за 10 лет цифра эта равнялась 4,9, а в 1878 - 4,7. В картофеле недостаток пропорционально еще больше. Средняя за 10 лет картофеля была по 11,2 кв. на человека, а в 1879 была только 4,1, или около одной трети. Но самое важное то, что оценка всего картофеля, средним числом за 10 лет, равняется 60.752.918 кварт, а оценка урожая 1879 года простиралась всего до 22.273.520 кварт - цифра, просто поражающая своими малыми размерами... Причины недостатка картофеля - уменьшение пространства земли под обработкой и неурожай. Первая причина была вызвана общим угнетением промышленности и недостатком денег, но до некоторой степени она должна быть приписана также и желанию расходовать капитал на живой скот, вместо обработки земли.
Земля постепенно переходит от многочисленных мелких собственников к немногочисленным крупным, которые могут себе позволить не проедать доходы, а инвестировать в скот и пастбища вместо полей, импортируя продовольствие строго по теории Рикардо о сравнительных преимуществах. Большинство же населения, не выдерживая рыночной конкуренции со скотом, продолжает терять то немногое, что у него пока есть. Британская статистика тем и ценна для Зибера, что демонстрирует этот процесс математически точно. А начиналось все с частной собственности на землю, и желания быть на ней хозяином без оглядки на общинные порядки, только чем больше «хозяев», тем больше «хозяйства» уходит в руки хозяев истинных.
III
От вопроса о состоянии земледелия к вопросу о положении рабочих классов всего только один шаг. В этом отношении остановимся на замечательной речи Джона Ингрэма, сказанной им на конгрессе рабочих союзов в Дублине, в сентябре 1880 г.
Джон Келлс Ингрэм - ирландец, поэт и экономист, автор знаменитого стихотворения «Память о мертвых», посвященного ирландскому восстанию 1798 года. Представитель британской исторической школы и крайне разносторонний исследователь, придумавший, в том числе, термин «экономический человек». Выпускник и профессор Тринити-колледжа в Дублине, ставший соучредителем Национальной библиотеки Ирландии и Дублинского статистического общества. С 1892 по 1896 - президент Королевской ирландской академии наук.
Зибер поддерживает его тезис, что невозможно рассматривать социально-экономические проблемы в отрыве от политических, но подходы у них принципиально различны. Ингрем видит решение «рабочего вопроса» в морали, соблюдаемой обоими классами. Рассматривая разделение труда между капиталистами и рабочими - как между управленцами и исполнителями, он делает следующие выводы:
Деятельные богачи, желающие развить чувства, соответствующие их положению, должны... рассматривать себя как исполнителей чисто публичной функции, именно как администраторов человеческого капитала. Они не могут претендовать на то, что они творцы капитала; наибольшая часть последнего есть плод труда, экономических открытий, изобретений и учреждений многих поколений. Назначение капитала поддерживать продолжение общего дела человечества. Этим должен быть занят и деятельный богач (а если он не хочет?) - ехидно спрашивает Зибер.
Вмешательство исполнителей операции в ее замысел и в общее управление не полезно, а вредно, равно как и подача голосов по вопросу о сложных улучшениях общества. Но за такое обеспечение своих прав и независимость их выполнения, капиталисты и сами обязаны к моральной ответственности, сопровождающей всякую социальную функцию. Такой взгляд на капиталиста должен возвысить его положение, облагородить его достоинство (очень приятно!) - продолжает он.
Хозяин и работник выполняют различные, но одинаково необходимые части в соединенном социальном предприятии... Это единственное реальное понятие о человеческом труде, единственное воззрение, которое ставит хозяина и рабочего на принадлежащее каждому из них место. Оно представляет рабочего не полурабом, продающим себя самого или часть себя самого (а как будто рабочему легче оттого, что оно его так представляет? - добавляет Зибер) для достижения одних лишь частных целей, но свободной человеческой личностью, кооперирующей с другими подобными себе на службе у человечества, под руководством сотрудника в той же службе...
Из соотносительных социальных функций рабочего и капиталиста вытекают и взаимные обязанности их. Со стороны рабочего они требуют честной, а не поверхностной и распущенной работы и воздержания от всяких нерезонных требований. В хозяине, как в высшем и в сильнейшем из сотрудников они помещают более широкую ответственность и более широкие обязанности. Хозяин не должен издерживать своих доходов исключительно на удовольствия, а должен дать участие в них и своим рабочим, которые имеют право на справедливую долю прибыли, вытекающую из их соединенных операций. Хозяин не должен искать богатства самого по себе, он должен быть другом своих рабочих и заботиться об умножении их благосостояния.
С подобными сентиментальными рассуждениями Зибер согласится не может. Моральные соображения, даже если и удержат какого-нибудь капиталиста-филантропа в погоне за прибылью, сделают его уязвимей перед конкурентами, а, следовательно, обреченным на поражение в долгосрочной перспективе. Но они становятся весьма выгодны ему для внушения своим работникам и конкурентам из восприимчивых.
Что касается до взаимного отношения между капиталистом и рабочим, то, во-первых, оно вовсе не исчерпывается одним разделением труда, потому что получение процентов по акциям и облигациям, при всем добром желании, невозможно признать за специальный вид труда, а, во-вторых, отношение это на глазах современного поколения изменилось уже столь значительно, что все заставляет ожидать и дальнейшего более радикального его преобразования.
Конечно, обладание капиталом не превращает людей в опереточных Скруджей, но по своей сути стимулирует поведение, весьма далекое от отеческого добродушия. Поэтому Ингрем старательно предостерегает рабочих от попыток заниматься бизнесом самим: …предмет, такой высокой важности, как устойчивость хозяйства рабочих, мог бы продолжать подвергаться опасности от случайностей торгового успеха, которые могут вынести без значительного напряжения одни только большие капиталы. А в случае успеха рабочий даже может превратиться в мелкого капиталиста с сравнительной холодностью к социальным интересам и постоянным стремлением к наживе. При этом появилась бы страсть к более продолжительной работе, возникло бы шпионство за товарищами и все это на почве одной лишь частной выгоды. Работа на себя или кооперация с другими такими же рабочими, нанесла бы вред душевному миру рабочего, свободе его ума, открытости характера, возвышенным идеям и действительной независимости.
Как заключает Зибер, трогательное единение рабочих и их «друзей», описываемое Ингремом и так напоминающее патриархальный уклад, где члены племени равно трудятся на общинном поле, мудро поделенном старейшинами, а изгои-единоличники с трудом выживают на отшибе, разваливается немедленно от одного прикосновения экономической действительности, которая не представляет нам свободно исполняемых, а одни лишь принудительные обязанности. Неужели капиталист только потому не допускает участия рабочих в прибыли от своего предприятия, что он недостаточно сознает свою социальную функцию и ее действительное назначение? Не думаем. Он поступает таким образом потому, что состояние общественной организации дозволяет ему расходовать эту прибыль иным, более приятным и полезным для него лично образом, и мало заботиться об исполнении обязанности, которой не возлагают на него ни закон, ни общественное мнение.
Рабочий, по мнению Ингрема, должен стремиться не изменить свое положение, но улучшать свой быт, чтобы он был способен продолжать свою службу обществу и подготовить новое поколение для той же службы. Отмечая силу и влиятельность британских «Trades-Unions», успешно боровшихся за свои права, Ингрем считает их антагонистичными, не способными к примирению с «друзьями», и предлагает действовать исключительно реорганизацией идей и возбуждением чувств.
Чего же желают и должны добиваться рабочие?
Первое из них это достаточная плата для удовлетворения и поддержания не только физического и умственного здоровья, но и для надлежащего самоуважения, смотря по тем или иным временным и местным условиям…
Второе требование рабочих - хорошо регулированный семейный очаг. Улучшение устройства семейной жизни есть одно из главных требований рабочего. Для этого нужен досуг. Жизнь для работы и только для работы не есть жизнь для того, кто не должен быть принижен до простого орудия производства… Жена должна оставаться матерью, сосудом нежности и центром домашней жизни. Для этого должно освободить ее от внедомашних занятий… Роль ее - семейная работа и сбережение, заведывание домашней экономией. Кроме того, она имеет и моральную функцию - развитие чувств и воспитание характера нового поколения. Все это настоятельно требует реставрации женщины у домашнего очага.
В ответ на призыв вернуть женщин к «домашнему очагу», также находивший отклик у аудитории Ингрема, Зибер разбивает патриархальную идиллию вдребезги:
Обращаясь к вопросу о внедомашних занятиях женщины, мы должны заметить, что странно слышать означенное мнение из уст практичного англичанина, в собственной стране которого число фабричных работниц всякого возраста и глубокое значение их труда давно уже ставят вне всякого сомнения вопрос о возможности возвращения женщины к исключительно-домашним занятиям. Нет, не очаг переделает фабрику, а фабрика переделает очаг, как это мы уже и теперь отчасти видим, на размножении ресторанов и других подобных учреждений, устраняющих самую мысль об очаге.
Третье требование рабочих классов есть образование. Рабочему нужно не только техническое или специальное образование, но образование общее... Даже для средних и высших классов общества этот уровень до сих пор еще не достигнут.
Но далее Ингрэм разъясняет, для чего же рабочему нужно продолжительное и разностороннее образование, и цели эти звучат страшновато знакомо:
Необходима научная социальная доктрина для изучения обязанностей человека, которые не могут быть установлены рационально без ознакомления с устройством и развитием общества. Важность подобной доктрины двоякая: во-первых, она должна быть основой официальной дисциплины, а во-вторых, основой общественного мнения… Это нужно для сопротивления порочным стремлениям отдельных индивидуумов. Общественное мнение, очевидно, предназначено оказывать такое действие в регулировании социальной жизни, о котором мы теперь не имеем и приблизительного понятия. Одно ясно, что рабочие классы становятся все более и более значительной лабораторией общественного мнения… Рабочему нет надобности стремиться вырасти в капиталиста. Он, при этом, часто портил бы свое нравственное содержание. Постоянная привычка думать только о себе, попытка отодвигать в сторону требования других, сильная заботливость о получении барышей, имеют тенденцией ограничивать кругозор и порождать черствость характера и отсутствие симпатии. Люди, сделавшие себя сами, часто отличаются этими качествами характера. Весь рабочий класс должен подняться, но не отдельные, часто лучшие его члены, отделиться от него.
Таким образом, мы снова видим ту же тоску по старым добрым временам, используемую под нужды капитала. Только диктат традиции или религии предлагается заменить диктатом «общественного мнения», создаваемого всеобщим образованием и направленного против «выскочек» и «самоучек», отрывающихся от коллектива.
Указывая на недостатки воззрений автора, мы ни в каком случае не хотим этим дать понять, что высказанные им в других случаях взгляды не отличаются значительною ясностью, глубиною и основательностью. Таково, например, все, что он говорит о значении социальной точки зрения при суждении о положении и функциях различных общественных классов, о необходимости для рабочего класса досуга, достаточной платы, разностороннего образования - подытоживает Зибер.
Первый из «Эскизов» являет собой триптих, в котором Зибер показывает преемственность от исторически сложившихся в Европе докапиталистических отношений в части земельной собственности на примере датской поземельной общины XIII века к их состоянию в Великобритании - передовой стране того времени. Завершает же «Эскиз» рассуждение на примере речи Джона Келлса Ингрема (Work and the workman. Being an Adress to the Trades-Union Congress in Dublin, September 1880 (by John K. Ingram)), о том, как люди пытаются перенести представления о «старых добрых временах» на реалии капиталистической эпохи, но как бы ни хотелось, жить по-старому в новые времена не удастся. Сквозь эрудицию Николая Ивановича проступает не завуалированная притча о базисе и надстройке, а полная фатализма картина, которую мы в определенной степени можем примерить и на современность.
I
История начинается с обзора книги Георга Гансена «Agrarhistorisohe Abhandlungen (Аграрно-исторические трактаты), первоначально изданной в Лейцпиге в 1880 году. Гансен - ранний представитель немецкой исторической школы, один из первых применявших исторические методы в экономике. Аграрно-исторические исследования жизни средневековых общин, полные мельчайших деталей организации их хозяйственной жизни стали его главным вкладом в экономическую науку. Итак, в Дании XIII века:
…мы прежде всего убеждаемся, что где только мы ни находим деревню с обобщением полей, эта последняя была устроена таким образом с самого своего возникновения. Поэтому автор совершенно опровергает взгляд, будто страна была первоначально занята отдельными дворами, причем каждый из них обладал отдельной и по своему усмотрению занятой полевой маркой, и только будто бы в средние века владельцы этих дворов, ради большей безопасности, сдвинули свои разбросанные жилища в одни места и соединили свои поля. Замечательно, что это положение было выставлено, неизвестно на каком историческом основании, именно камералистами и экономистами, которые не подумали об абсолютной неприменимости подобной операции.
…в пользу исконного образования общинных полей говорит также и основное положение северогерманских законодательств, что всякое, принадлежащее к составу деревни лицо, должно иметь одинаковый участок, и что это равенство участков должно, в случае нужды, восстановляться при помощи операции уравнения… Какой закон, спрашивает автор, мог бы высказать требование подобного уравнения поземельной собственности, без всяких революционных поводов, если бы это равенство жребиев не было основано на первоначальном равенстве полевых марок?
Собственно, хотя в Норвегии, северной Швеции, Исландии и ряде других мест люди исторически жили не деревнями, а хуторами, подобный образ жизни объяснялся скудностью ресурсов, и вовсе не означал архаичности хозяйства. При этом даже хутора не были изолированы, а совместно использовали, например, леса или горные пастбища - сетеры.
…на основании старо-датских сборников законов … оказывается, что усадебная оседлость (Toft) принадлежала как собственность участникам в бросании жребия, точно так же, как и луга принадлежали часто дворам реальными долями, хотя ведение на них хозяйства и находилось в зависимости от общего решения всех членов общины и хотя доля отдельного лица в собственно-общинных землях была идеальная. Но в самые ранние времена вся доля участия отдельного члена общины во всех составных элементах полевой марки, в усадебной оседлости, пахотных полях, лугах, лесах и пастбищах - могла быть исключительно идеальной.
Зибер делает вывод, что указания Цезаря в «Записках о галльской войне», а также Тацита, об отсутствии у древних германцев постоянных полей и ежегодной их смене свидетельствуют вовсе не о кочевом образе жизни, странном в лесах северной Европы, а именно о перераспределении участков внутри общин, чтобы избегать неравенства и внутренних конфликтов, приводящих к ослаблению племени.
Когда, таким образом, идеальные полевые марки перешли в реальное пользование, отдельные доли участников в определенной полевой марке долго еще оставались совершенно идеальными, и было бы весьма интересно, если бы можно было установить, на основании исторических исследований, когда именно усадебная оседлость и пахотные земли перешли в реальные доли участия.
В отдельных северогерманских землях и в XIX веке существовала неразделенная земельная собственность, подлежащая регулярному перераспределению, но сами эти доли были собственностью частной и могли продаваться, делиться между наследниками или быть залогом. Аналогичная система использовалась на юге Шотландии до начала XIX века.
Старые датские законы ставили условия, при которых землевладелец может соединить в единое целое участки, отделенные от его надела-гуфы, - кроме усадебной оседлости он должен, как минимум, иметь еще три участка, если деревенское поле разбито на три клина и, притом по участку в каждом клине; если поле разбито на два клина - два участка и один, если деревня располагает только одним клином (то есть не поделено). По мнению Зибера, это правило защищало права владельца земли при осуществлении севооборота, откуда следует, что еще не все поля были отнесены к определенным гуфам, и все-таки подвергались переделу.
Читатель видит, что Гансен в данном случае касается чрезвычайно любопытного, но крайне темного вопроса о тех формах землевладения, которые непосредственно предшествовали разделению полей в отдельную собственность семейств. Что преобладание идеальных долей участия в пользовании землей над реальными должно было непременно соответствовать этому полукочевому состоянию общины, в том не может быть никакого сомнения. Но самый тонкий вопрос заключается в том, где именно кончается совокупное участие рода или его подразделения в обработке земли и в разделении продукта, и где начинается, хотя и идеальное, но все-таки отдельное пользование той землей, на которой возделывается этот продукт?
Сейчас известно, что даже у охотников-собирателей распределение пучка прав собственности на различные виды природных ресурсов порой принимает столь сложные формы, что в общинах земледельцев с их системами переделов полей скорее происходило упрощение земельных отношений. Становление и развитие этих институтов было весьма долгим (интересующимся сюда) - земледелие появилось в Дании около 7 тысяч лет назад и вопреки предположениям Гансена и Зибера первые земледельцы - строители дольменов и курганов-дюссе чаще жили хуторами, чем крупными поселениями. Оглядываясь в прошлое этих сообществ, Зибер подводит читателя к мысли о «коммунах» ранних земледельцев, сообща обрабатывающих общинные поля и делящих урожай поровну, как группа охотников - совместную добычу. От размышлений об эволюции прав на земельные участки от общин к идеальным «частям» и далее к полностью частной собственности он переходит к обстоятельствам своего времени.
II
Последние земледельческие отчеты Великобритании и Ирландии переносят нас с одного маху из области «идеальных долей» общинного землевладения в область совершенно «реальных долей» частного землевладения английских лордов и к тем интересным экономическим превращениям, которым они в настоящее время подвергаются.
Цифры из «Agricultural Returns of Great Britain» (London, 1880) и «Agricultular Statistics, Ireland» (Dublin, 1880) рассказывают нам следующее:
…число хозяйств в 50 акров и ниже увеличилось с 1875 по 1880 от 389.941 до 391.429, и читатель только что порадуется увеличению благосостояния мелкого люда, как вдруг он узнает, что число акров под большим числом хозяйств уменьшилось в тот же промежуток времени от 4.848.702 до 4.829.722. Правда, число ферм и количество акров в них - от 50 до 300 акров оставалось в то же время почти без изменения… …число ферм от 300 до 500 акров в этот промежуток времени возросло от 13.645 до 14.078, а число акров под ними увеличилось еще более, от 5.080.012 до 5.266.082, число ферм от 500 до 1,000 акров увеличилось от 4.640 до 4.831, а число акров в нем от 2.995.588 до 3.120.388. Таким же образом, хотя число ферм, содержащих более 1,000 акров, несколько уменьшилось - от 599 до 585, т. е. на 7,3% - но зато число акров под ними в то же время возросло от 694.610 до 758.785, т. е. на 9,2%, причем среднее пространство фермы последней категории равнялось в 1875 г. 1,160 акрам, а в 1880 - 1295, т. е. увеличилось на 11%.
Мелких фермеров с 1875 по 1880 становится больше, но земли во владении у них - меньше, средний класс остался при своем, а земля небогатого большинства перешла крупным хозяйствам, чем крупнее - тем больше они увеличились. Одновременно с этим снизилось поголовье скота, но мы снова наблюдаем:
…общая цифра рогатого скота упала от 5.988.248 до 5.882.015 голов... число рогатого скота на фермах до 300 акров уменьшалось, а на фермах свыше 300 акров увеличивалось в правильной пропорции с количеством земли в каждом разряде ферм (на фермах от 300 до 500 акров увеличение было в 1,4%, на фермах от 500 до 1.000 оно равнялось 3,4%, а на фермах свыше 4.000 акров оно доходило уже до 10,5%).
У бедняков стало меньше скота, а у остальных - чем они богаче, тем больше. Но так как бедняки в абсолютном большинстве, поголовье упало по всему острову. Одновременно, уже с 1871 по 1880 год, происходит рост пастбищ за счет снижения площади под пшеницей (под овсом и ячменем несколько увеличилась по эффекту Гиффена), а недостаток продовольствия замещался импортом:
Параллельно уменьшению пространства пахотных полей ввоз съестных припасов всякого рода в Великобританию… увеличился почти втрое.
Кажется, истоки любви англичан к овсянке становятся понятней. В Ирландии точно такие же процессы шли еще острее, они и так питались в основном картофелем:
Пространство обрабатываемой почвы в 1879 году было в Ирландии меньше, чем за любой год из предшествующих десяти лет… Упало также и количество, получаемое с акра. Общая оценка всего земледельческого продукта составляла в 1866 г. 27 млн. ф. ст.. а в 1879 - 22,7 млн…
…в выручке зернового хлеба и картофеля в 1879 г. было громадное уменьшение, не только в количестве посева, но и в урожае, причем для всей Ирландии на одного человека приходилось только 3,8 кварт, между тем как средним числом за 10 лет цифра эта равнялась 4,9, а в 1878 - 4,7. В картофеле недостаток пропорционально еще больше. Средняя за 10 лет картофеля была по 11,2 кв. на человека, а в 1879 была только 4,1, или около одной трети. Но самое важное то, что оценка всего картофеля, средним числом за 10 лет, равняется 60.752.918 кварт, а оценка урожая 1879 года простиралась всего до 22.273.520 кварт - цифра, просто поражающая своими малыми размерами... Причины недостатка картофеля - уменьшение пространства земли под обработкой и неурожай. Первая причина была вызвана общим угнетением промышленности и недостатком денег, но до некоторой степени она должна быть приписана также и желанию расходовать капитал на живой скот, вместо обработки земли.
Земля постепенно переходит от многочисленных мелких собственников к немногочисленным крупным, которые могут себе позволить не проедать доходы, а инвестировать в скот и пастбища вместо полей, импортируя продовольствие строго по теории Рикардо о сравнительных преимуществах. Большинство же населения, не выдерживая рыночной конкуренции со скотом, продолжает терять то немногое, что у него пока есть. Британская статистика тем и ценна для Зибера, что демонстрирует этот процесс математически точно. А начиналось все с частной собственности на землю, и желания быть на ней хозяином без оглядки на общинные порядки, только чем больше «хозяев», тем больше «хозяйства» уходит в руки хозяев истинных.
III
От вопроса о состоянии земледелия к вопросу о положении рабочих классов всего только один шаг. В этом отношении остановимся на замечательной речи Джона Ингрэма, сказанной им на конгрессе рабочих союзов в Дублине, в сентябре 1880 г.
Джон Келлс Ингрэм - ирландец, поэт и экономист, автор знаменитого стихотворения «Память о мертвых», посвященного ирландскому восстанию 1798 года. Представитель британской исторической школы и крайне разносторонний исследователь, придумавший, в том числе, термин «экономический человек». Выпускник и профессор Тринити-колледжа в Дублине, ставший соучредителем Национальной библиотеки Ирландии и Дублинского статистического общества. С 1892 по 1896 - президент Королевской ирландской академии наук.
Зибер поддерживает его тезис, что невозможно рассматривать социально-экономические проблемы в отрыве от политических, но подходы у них принципиально различны. Ингрем видит решение «рабочего вопроса» в морали, соблюдаемой обоими классами. Рассматривая разделение труда между капиталистами и рабочими - как между управленцами и исполнителями, он делает следующие выводы:
Деятельные богачи, желающие развить чувства, соответствующие их положению, должны... рассматривать себя как исполнителей чисто публичной функции, именно как администраторов человеческого капитала. Они не могут претендовать на то, что они творцы капитала; наибольшая часть последнего есть плод труда, экономических открытий, изобретений и учреждений многих поколений. Назначение капитала поддерживать продолжение общего дела человечества. Этим должен быть занят и деятельный богач (а если он не хочет?) - ехидно спрашивает Зибер.
Вмешательство исполнителей операции в ее замысел и в общее управление не полезно, а вредно, равно как и подача голосов по вопросу о сложных улучшениях общества. Но за такое обеспечение своих прав и независимость их выполнения, капиталисты и сами обязаны к моральной ответственности, сопровождающей всякую социальную функцию. Такой взгляд на капиталиста должен возвысить его положение, облагородить его достоинство (очень приятно!) - продолжает он.
Хозяин и работник выполняют различные, но одинаково необходимые части в соединенном социальном предприятии... Это единственное реальное понятие о человеческом труде, единственное воззрение, которое ставит хозяина и рабочего на принадлежащее каждому из них место. Оно представляет рабочего не полурабом, продающим себя самого или часть себя самого (а как будто рабочему легче оттого, что оно его так представляет? - добавляет Зибер) для достижения одних лишь частных целей, но свободной человеческой личностью, кооперирующей с другими подобными себе на службе у человечества, под руководством сотрудника в той же службе...
Из соотносительных социальных функций рабочего и капиталиста вытекают и взаимные обязанности их. Со стороны рабочего они требуют честной, а не поверхностной и распущенной работы и воздержания от всяких нерезонных требований. В хозяине, как в высшем и в сильнейшем из сотрудников они помещают более широкую ответственность и более широкие обязанности. Хозяин не должен издерживать своих доходов исключительно на удовольствия, а должен дать участие в них и своим рабочим, которые имеют право на справедливую долю прибыли, вытекающую из их соединенных операций. Хозяин не должен искать богатства самого по себе, он должен быть другом своих рабочих и заботиться об умножении их благосостояния.
С подобными сентиментальными рассуждениями Зибер согласится не может. Моральные соображения, даже если и удержат какого-нибудь капиталиста-филантропа в погоне за прибылью, сделают его уязвимей перед конкурентами, а, следовательно, обреченным на поражение в долгосрочной перспективе. Но они становятся весьма выгодны ему для внушения своим работникам и конкурентам из восприимчивых.
Что касается до взаимного отношения между капиталистом и рабочим, то, во-первых, оно вовсе не исчерпывается одним разделением труда, потому что получение процентов по акциям и облигациям, при всем добром желании, невозможно признать за специальный вид труда, а, во-вторых, отношение это на глазах современного поколения изменилось уже столь значительно, что все заставляет ожидать и дальнейшего более радикального его преобразования.
Конечно, обладание капиталом не превращает людей в опереточных Скруджей, но по своей сути стимулирует поведение, весьма далекое от отеческого добродушия. Поэтому Ингрем старательно предостерегает рабочих от попыток заниматься бизнесом самим: …предмет, такой высокой важности, как устойчивость хозяйства рабочих, мог бы продолжать подвергаться опасности от случайностей торгового успеха, которые могут вынести без значительного напряжения одни только большие капиталы. А в случае успеха рабочий даже может превратиться в мелкого капиталиста с сравнительной холодностью к социальным интересам и постоянным стремлением к наживе. При этом появилась бы страсть к более продолжительной работе, возникло бы шпионство за товарищами и все это на почве одной лишь частной выгоды. Работа на себя или кооперация с другими такими же рабочими, нанесла бы вред душевному миру рабочего, свободе его ума, открытости характера, возвышенным идеям и действительной независимости.
Как заключает Зибер, трогательное единение рабочих и их «друзей», описываемое Ингремом и так напоминающее патриархальный уклад, где члены племени равно трудятся на общинном поле, мудро поделенном старейшинами, а изгои-единоличники с трудом выживают на отшибе, разваливается немедленно от одного прикосновения экономической действительности, которая не представляет нам свободно исполняемых, а одни лишь принудительные обязанности. Неужели капиталист только потому не допускает участия рабочих в прибыли от своего предприятия, что он недостаточно сознает свою социальную функцию и ее действительное назначение? Не думаем. Он поступает таким образом потому, что состояние общественной организации дозволяет ему расходовать эту прибыль иным, более приятным и полезным для него лично образом, и мало заботиться об исполнении обязанности, которой не возлагают на него ни закон, ни общественное мнение.
Рабочий, по мнению Ингрема, должен стремиться не изменить свое положение, но улучшать свой быт, чтобы он был способен продолжать свою службу обществу и подготовить новое поколение для той же службы. Отмечая силу и влиятельность британских «Trades-Unions», успешно боровшихся за свои права, Ингрем считает их антагонистичными, не способными к примирению с «друзьями», и предлагает действовать исключительно реорганизацией идей и возбуждением чувств.
Чего же желают и должны добиваться рабочие?
Первое из них это достаточная плата для удовлетворения и поддержания не только физического и умственного здоровья, но и для надлежащего самоуважения, смотря по тем или иным временным и местным условиям…
Второе требование рабочих - хорошо регулированный семейный очаг. Улучшение устройства семейной жизни есть одно из главных требований рабочего. Для этого нужен досуг. Жизнь для работы и только для работы не есть жизнь для того, кто не должен быть принижен до простого орудия производства… Жена должна оставаться матерью, сосудом нежности и центром домашней жизни. Для этого должно освободить ее от внедомашних занятий… Роль ее - семейная работа и сбережение, заведывание домашней экономией. Кроме того, она имеет и моральную функцию - развитие чувств и воспитание характера нового поколения. Все это настоятельно требует реставрации женщины у домашнего очага.
В ответ на призыв вернуть женщин к «домашнему очагу», также находивший отклик у аудитории Ингрема, Зибер разбивает патриархальную идиллию вдребезги:
Обращаясь к вопросу о внедомашних занятиях женщины, мы должны заметить, что странно слышать означенное мнение из уст практичного англичанина, в собственной стране которого число фабричных работниц всякого возраста и глубокое значение их труда давно уже ставят вне всякого сомнения вопрос о возможности возвращения женщины к исключительно-домашним занятиям. Нет, не очаг переделает фабрику, а фабрика переделает очаг, как это мы уже и теперь отчасти видим, на размножении ресторанов и других подобных учреждений, устраняющих самую мысль об очаге.
Третье требование рабочих классов есть образование. Рабочему нужно не только техническое или специальное образование, но образование общее... Даже для средних и высших классов общества этот уровень до сих пор еще не достигнут.
Но далее Ингрэм разъясняет, для чего же рабочему нужно продолжительное и разностороннее образование, и цели эти звучат страшновато знакомо:
Необходима научная социальная доктрина для изучения обязанностей человека, которые не могут быть установлены рационально без ознакомления с устройством и развитием общества. Важность подобной доктрины двоякая: во-первых, она должна быть основой официальной дисциплины, а во-вторых, основой общественного мнения… Это нужно для сопротивления порочным стремлениям отдельных индивидуумов. Общественное мнение, очевидно, предназначено оказывать такое действие в регулировании социальной жизни, о котором мы теперь не имеем и приблизительного понятия. Одно ясно, что рабочие классы становятся все более и более значительной лабораторией общественного мнения… Рабочему нет надобности стремиться вырасти в капиталиста. Он, при этом, часто портил бы свое нравственное содержание. Постоянная привычка думать только о себе, попытка отодвигать в сторону требования других, сильная заботливость о получении барышей, имеют тенденцией ограничивать кругозор и порождать черствость характера и отсутствие симпатии. Люди, сделавшие себя сами, часто отличаются этими качествами характера. Весь рабочий класс должен подняться, но не отдельные, часто лучшие его члены, отделиться от него.
Таким образом, мы снова видим ту же тоску по старым добрым временам, используемую под нужды капитала. Только диктат традиции или религии предлагается заменить диктатом «общественного мнения», создаваемого всеобщим образованием и направленного против «выскочек» и «самоучек», отрывающихся от коллектива.
Указывая на недостатки воззрений автора, мы ни в каком случае не хотим этим дать понять, что высказанные им в других случаях взгляды не отличаются значительною ясностью, глубиною и основательностью. Таково, например, все, что он говорит о значении социальной точки зрения при суждении о положении и функциях различных общественных классов, о необходимости для рабочего класса досуга, достаточной платы, разностороннего образования - подытоживает Зибер.