Глаза вора
Меня обокрали.
Произошло это летом в Барселоне, на вокзале, в толчее перед электричкой, когда я, со своим багажом (красный чемодан, сумка желтая, кулек cо шлепанцами) неповоротливый, как кит, медленно продвигался к двери; пока меня нетерпеливо огибали другие, наподобие косяка из легких ловких рыб.
Я сделал ошибку. Купив билет на электричку, торопясь, я положил кошелек в карман штанов - полотняных, просторных - хотя следует убирать все ценное куда-нибудь подальше, в сумку, во внутренний карман куртки, не в штаны, потому что не стоит дразнить судьбу.
Тем более, в Барселоне, где о карманниках предупреждают всюду, да и трудно не заметить самых отпетых из них - чернявые орды вездесущих чертей с этой особой ласочей повадкой, умеющих оказываться то здесь, то сразу там, толкающихся, гомонящих, нарочито глядящих в сторону, работающих по двое, трое, пятеро.
Их видно, а есть такие, кого легко проглядеть. Бывают же наверняка нечистые на руку старушки, благообразные старички, вежливо шарящие в чужих карманах, девушки-нереиды с длинными тонкими пальцами, ангелоподобные мальчуганы. Вором может быть кто угодно, потому что во всяком есть жажда лучшей жизни и, если запрет слабоват, а обстоятельства позволяют, то почему не взять, почему?
Однажды, давным-давно, сам я украл вилок капусты, устав ждать в длинной очереди, когда накричится краснорожая продавщица; когда голос ее достиг сверзвуковой высоты (а они умеют), я вышел из строя и пошел домой, с вилком капусты из той кучи, которая, как всегда осенью, высилась возле продуктового магазина. Я нанес советской торговле какой-то ущерб и понес заслуженное наказание - соку в капусте было мало, овощное рагу не удалось, мне удобней считать, что сочлись где-то причины и следствия, преподнесла урок краснорожая продавщица, у которой мелочи не было, которая "не нанималась": не бери чужого, нечаянно прочла она нотацию, все равно толку от чужого не будет.
Небесные счеты работают без экивоков. Я знаю одного патологического вора, который также патологически несчастлив, не помещается в его голове знание, что плохо то, что плохо лежит. В детстве он был похож на ангела, кстати.
Меня обокрали ловко, я, вспотевший, ошарашенный со своим багажом (чемодан, сумка, ну, нафига еще этот кулек?), не почувствовал ничего, когда чужие руки забрались мне в глубокий карман штанов и вытянули кошелек, нетяжелый, непухлый, дряхлый, из затертой темно-коричневой кожи, с парой карточек внутри и с парой купюр.
Кто-то запустил руку мне в карман, а я не почувствовал ничего - чем не метафора моей жизни, моего блистательного неумения зарабатывать деньги?
Меня обокрали, и это мог быть кто угодно, - пестры и многочисленны были людские потоки, обтекавшие меня, пока я двигался к раздвижным дверям электрички, пока втягивал чемодан вовнутрь нее, пока устраивался так, чтобы не мешать никому, чтобы не рухнуть, не сверзиться с багажом (чемодан красный - и далее по списку, чуть удлинившемуся на кепку, которую я снял, потому что сделалось невыносимо жарко).
Я понял, что меня обокрали, когда полез за платком в карман, я знал, что в правом кармане у меня лежит платок, я всегда кладу его туда, привычка.
Ухнул - этот глагол отлично описывает состояние, когда будто проваливаешься в трубу, не чуя ног, себя не чуя.
Я ухнул в тот момент, когда мой платок, большой, синий, со строгой зеленой каймой по краю, трепал, наверное, на перроне сквозняк от уходящего поезда. Вор выдернул кошелек, с ним вывалился и кусок старого полотна, упал кому-то под ноги, был затоптан, сгинул - и тут можно высмотреть еще одну метафору - например, символ бессмысленно проживаемой, сплевываемой жизни, который преследует меня в последнее время.
Обокрали.
Я захлопал себя по телу, в тщетных поисках других карманов, трясущимися руками полез в сумку, заглянул в этот чертов кулек с новыми шлепанцами, еше и еще раз обшарил карманы брюк - обычный рефлекс обокраденного человека, который не может поверить фактам, потому что плохое должно случится с кем-то другим, не со мной, неправда, не верю.
Меня обокрали.
Вор был здесь, в вагоне, где-то рядом, не дальше вытянутой руки - когда я толкался у двери, никто не бросился наутек, никто не передумал садиться в электричку, едущую на север от Барселоны, перрон был пуст, когда мы тронулись с места. Все люди стремились лишь в одном направлении, а значит, вор был у меня под носом.
Я чувствовал себя персонажем британской комедии, напыщенным дурнем, жертвой условностей, который не может закричать "рятуйте, люди, позор, кажитя карманы, пока я вас всех не расстрелял из канонады". Я только вскрикивал, озирался и охал. А еще сильно потел - пот бежал по лицу и я размазывал его полотном летней кепки, потому что был без платка.
Я был без всего. Я чувствовал себя голым, хотя был у меня чемодан и прочий, описанный выше, скарб. Мне казалось, что я остался без лица, без свойств.
Как в концлагере, где людям взамен имен дают номера.
Голый, один, в странной пустоте, в толпе незнакомых людей - мужчин, женщин, детей, молодых, старых, местных и иностранцев, которые, как и я хотели к морю - они смотрели с любопытством, с сочувствием, равнодушно, по разному, хором поняв, конечно, почему так дергается он, что случилось с ним, что еще и с ним случилось, что случается миллионы раз по всему миру.
Обокрали, такое часто бывает.
Там были английские старички в панамках детских цветов; пожилая испанка в цветастом халате; полуголые девочки в юбочках и с загорелыми бархатными животами; там был синий негр в золотом и красном; был грузный испанец неясных лет, сплошь покрытый черным волосом; был зеленоглазый юноша с иконописным ликом; мать породы "мамаша" с коляской-бронетранспортером.
Там много кто был, и у меня было время, чтобы разглядеть каждого из них - после Барселоны у электрички был длинный, в четверть часа, перегон.
Так бывает - ты один против всех, ты не знаешь врага, ты не видишь вора, он мерещится в каждом, как бы сочувствующе он ни улыбался; а зачем, кстати, так нарочито соучаствует мне пара английских старичков в панамках, розовой и нежно-зеленой? Зачем сопереживать им мне, чужаку? Кто я им, этим старперам, округлившим белесые глаза, закрывшим бледные рты в аффектированном изображении ужаса?
Никто.
Нас несло вдоль моря, оно мелькало, как синяя лента в шляпе из светло-коричневой верблюжей шерсти - синяя полоса прострачивала горы, что было, без сомнения, поэтично.
Но ведь украли, украли, украли.
Развернувшись широко, мир может и схлопнуться разом; ты смотришь на него, недавно такой близкий, как в подзорную трубу, - далеко, неудобно.
На следующей станции, в самый последний момент, когда, готовясь сомкнуться, зашипели двери, из вагона выскочил юноша, тот зеленоглазый, а следом другой, невысокий, на которого я даже не обратил внимания. Состав тронулся, я увидел, как пошли они вдвоем, прочь, по дорожке; тот, что выше и красивей, все время разводил руками, и расходилась крыльями его песочная летняя куртка.
В банке сказали, что деньги с моей карточки пытались снять через пять минут после того, как поезд отправился к следующей станции.
В полиции сказали, что старый кошелек могут и вернуть, если там есть адрес и найдется кто-то, кто подберет его, опустошенный, и не поленится принести в полицию. "Приносят, - сказали, - Мы возвращаем".
У вора был отточенный иконописный профиль и яркие, зеленые глаза. И я, конечно, придумываю, утверждая сейчас, что глаза его казались сделанными из прозрачного стекла. Я не знаю, какими могут быть глаза у вора. Наверное, всякими.
А потому пусть будут как пуговицы - пустые и глупые.
/lj-cut>
Произошло это летом в Барселоне, на вокзале, в толчее перед электричкой, когда я, со своим багажом (красный чемодан, сумка желтая, кулек cо шлепанцами) неповоротливый, как кит, медленно продвигался к двери; пока меня нетерпеливо огибали другие, наподобие косяка из легких ловких рыб.
Я сделал ошибку. Купив билет на электричку, торопясь, я положил кошелек в карман штанов - полотняных, просторных - хотя следует убирать все ценное куда-нибудь подальше, в сумку, во внутренний карман куртки, не в штаны, потому что не стоит дразнить судьбу.
Тем более, в Барселоне, где о карманниках предупреждают всюду, да и трудно не заметить самых отпетых из них - чернявые орды вездесущих чертей с этой особой ласочей повадкой, умеющих оказываться то здесь, то сразу там, толкающихся, гомонящих, нарочито глядящих в сторону, работающих по двое, трое, пятеро.
Их видно, а есть такие, кого легко проглядеть. Бывают же наверняка нечистые на руку старушки, благообразные старички, вежливо шарящие в чужих карманах, девушки-нереиды с длинными тонкими пальцами, ангелоподобные мальчуганы. Вором может быть кто угодно, потому что во всяком есть жажда лучшей жизни и, если запрет слабоват, а обстоятельства позволяют, то почему не взять, почему?
Однажды, давным-давно, сам я украл вилок капусты, устав ждать в длинной очереди, когда накричится краснорожая продавщица; когда голос ее достиг сверзвуковой высоты (а они умеют), я вышел из строя и пошел домой, с вилком капусты из той кучи, которая, как всегда осенью, высилась возле продуктового магазина. Я нанес советской торговле какой-то ущерб и понес заслуженное наказание - соку в капусте было мало, овощное рагу не удалось, мне удобней считать, что сочлись где-то причины и следствия, преподнесла урок краснорожая продавщица, у которой мелочи не было, которая "не нанималась": не бери чужого, нечаянно прочла она нотацию, все равно толку от чужого не будет.
Небесные счеты работают без экивоков. Я знаю одного патологического вора, который также патологически несчастлив, не помещается в его голове знание, что плохо то, что плохо лежит. В детстве он был похож на ангела, кстати.
Меня обокрали ловко, я, вспотевший, ошарашенный со своим багажом (чемодан, сумка, ну, нафига еще этот кулек?), не почувствовал ничего, когда чужие руки забрались мне в глубокий карман штанов и вытянули кошелек, нетяжелый, непухлый, дряхлый, из затертой темно-коричневой кожи, с парой карточек внутри и с парой купюр.
Кто-то запустил руку мне в карман, а я не почувствовал ничего - чем не метафора моей жизни, моего блистательного неумения зарабатывать деньги?
Меня обокрали, и это мог быть кто угодно, - пестры и многочисленны были людские потоки, обтекавшие меня, пока я двигался к раздвижным дверям электрички, пока втягивал чемодан вовнутрь нее, пока устраивался так, чтобы не мешать никому, чтобы не рухнуть, не сверзиться с багажом (чемодан красный - и далее по списку, чуть удлинившемуся на кепку, которую я снял, потому что сделалось невыносимо жарко).
Я понял, что меня обокрали, когда полез за платком в карман, я знал, что в правом кармане у меня лежит платок, я всегда кладу его туда, привычка.
Ухнул - этот глагол отлично описывает состояние, когда будто проваливаешься в трубу, не чуя ног, себя не чуя.
Я ухнул в тот момент, когда мой платок, большой, синий, со строгой зеленой каймой по краю, трепал, наверное, на перроне сквозняк от уходящего поезда. Вор выдернул кошелек, с ним вывалился и кусок старого полотна, упал кому-то под ноги, был затоптан, сгинул - и тут можно высмотреть еще одну метафору - например, символ бессмысленно проживаемой, сплевываемой жизни, который преследует меня в последнее время.
Обокрали.
Я захлопал себя по телу, в тщетных поисках других карманов, трясущимися руками полез в сумку, заглянул в этот чертов кулек с новыми шлепанцами, еше и еще раз обшарил карманы брюк - обычный рефлекс обокраденного человека, который не может поверить фактам, потому что плохое должно случится с кем-то другим, не со мной, неправда, не верю.
Меня обокрали.
Вор был здесь, в вагоне, где-то рядом, не дальше вытянутой руки - когда я толкался у двери, никто не бросился наутек, никто не передумал садиться в электричку, едущую на север от Барселоны, перрон был пуст, когда мы тронулись с места. Все люди стремились лишь в одном направлении, а значит, вор был у меня под носом.
Я чувствовал себя персонажем британской комедии, напыщенным дурнем, жертвой условностей, который не может закричать "рятуйте, люди, позор, кажитя карманы, пока я вас всех не расстрелял из канонады". Я только вскрикивал, озирался и охал. А еще сильно потел - пот бежал по лицу и я размазывал его полотном летней кепки, потому что был без платка.
Я был без всего. Я чувствовал себя голым, хотя был у меня чемодан и прочий, описанный выше, скарб. Мне казалось, что я остался без лица, без свойств.
Как в концлагере, где людям взамен имен дают номера.
Голый, один, в странной пустоте, в толпе незнакомых людей - мужчин, женщин, детей, молодых, старых, местных и иностранцев, которые, как и я хотели к морю - они смотрели с любопытством, с сочувствием, равнодушно, по разному, хором поняв, конечно, почему так дергается он, что случилось с ним, что еще и с ним случилось, что случается миллионы раз по всему миру.
Обокрали, такое часто бывает.
Там были английские старички в панамках детских цветов; пожилая испанка в цветастом халате; полуголые девочки в юбочках и с загорелыми бархатными животами; там был синий негр в золотом и красном; был грузный испанец неясных лет, сплошь покрытый черным волосом; был зеленоглазый юноша с иконописным ликом; мать породы "мамаша" с коляской-бронетранспортером.
Там много кто был, и у меня было время, чтобы разглядеть каждого из них - после Барселоны у электрички был длинный, в четверть часа, перегон.
Так бывает - ты один против всех, ты не знаешь врага, ты не видишь вора, он мерещится в каждом, как бы сочувствующе он ни улыбался; а зачем, кстати, так нарочито соучаствует мне пара английских старичков в панамках, розовой и нежно-зеленой? Зачем сопереживать им мне, чужаку? Кто я им, этим старперам, округлившим белесые глаза, закрывшим бледные рты в аффектированном изображении ужаса?
Никто.
Нас несло вдоль моря, оно мелькало, как синяя лента в шляпе из светло-коричневой верблюжей шерсти - синяя полоса прострачивала горы, что было, без сомнения, поэтично.
Но ведь украли, украли, украли.
Развернувшись широко, мир может и схлопнуться разом; ты смотришь на него, недавно такой близкий, как в подзорную трубу, - далеко, неудобно.
На следующей станции, в самый последний момент, когда, готовясь сомкнуться, зашипели двери, из вагона выскочил юноша, тот зеленоглазый, а следом другой, невысокий, на которого я даже не обратил внимания. Состав тронулся, я увидел, как пошли они вдвоем, прочь, по дорожке; тот, что выше и красивей, все время разводил руками, и расходилась крыльями его песочная летняя куртка.
В банке сказали, что деньги с моей карточки пытались снять через пять минут после того, как поезд отправился к следующей станции.
В полиции сказали, что старый кошелек могут и вернуть, если там есть адрес и найдется кто-то, кто подберет его, опустошенный, и не поленится принести в полицию. "Приносят, - сказали, - Мы возвращаем".
У вора был отточенный иконописный профиль и яркие, зеленые глаза. И я, конечно, придумываю, утверждая сейчас, что глаза его казались сделанными из прозрачного стекла. Я не знаю, какими могут быть глаза у вора. Наверное, всякими.
А потому пусть будут как пуговицы - пустые и глупые.
/lj-cut>