"Устала"
История расплелась, как косичка.
Началась туго и остро. Приятель с нервным смешком сказал, что едет домой.
- С родными повидаешься, - сказал я.
Нет, едет он улаживать какие-то бумажные дела. Жить будет у знакомой, к матери не пойдет.
- Она все время просит денег. А где я их возьму столько? - объяснил он.
Мать его работала на автомобильном заводе. На конвейере. За три десятилетия доштамповалась до звона в ушах. Бросила. Пошла на курсы массажисток. Работала педикюршей. Снова ушла. Муж бросил ее давно, когда дети - двое - были совсем маленькими. Не помогал. Перед пенсией принялась молодиться. Прекратила есть. Продала машину, выпросила у сына денег на новую - дорогую и модную. Стала ходить в дискотеки. Появились подружки на десяток-другой моложе. Я видел ее однажды - высохшая, с тревожными глазами и раздутыми суставами на сожженых солярием руках. Приятель говорил, что мать звонит по ночам, спать мешает, спрашивает, любит ли он ее. И просит денег. Нужен новый телефон. Нужно ехать на море. Она плохо себя чувствует. Может быть, тяжело больна.
- И ты даешь?
- А у самой даже молока в холодильнике нет. Следит за фигурой.
- А сестра с ней как?
- Никак. Они не общаются.
- Почему?
- Она замуж за мусульманина выходит, - он скроил презрительную гримасу.
Сестра его живет от матери в паре улиц. Ее я тоже однажды видел, когда был с приятелем в его родном городе. Круглолицая белая булочка с лицом немного заспанным. Брат - сухой черный живчик, а она - тихая, с медлительными зрачками. У матери квартира похожа на казарму - по-спартански обставленная, с голыми стенами и серым затертым пледом, уложенным на диване аккуратным квадратом. У сестры приятеля - назову ее Соней - типично девичий кавардак, когда все ярко, чисто, но в беспорядке: на полу одежда валяется, в дверных проемах колышутся полупрозрачные узорчатые пологи, пестрые флакончики стоят в неожиданных местах. И еще игрушки - много. У Сони есть дочка. Она тоже растет без отца. Соня выскочила замуж сразу после школы, а когда появилась дочка, муж, такой же юный, как и она, испарился. Уехал на заработки и с той поры ни слуху от него, ни духу.
Когда я гостил у Сони, она работала парикмахершей. Закончила курсы, работу нашла в том же доме, где снимала квартиру: три комнаты на первом этаже переделали в парикмахерский салон. «Удобно, но скучно», подумал я, тогда.
Вспомнив сонный лик Сони, я решил, что она-то, бедная - легкая жертва. Приехал мусульманский экзот, очами черными повел, обнял крепко, прижал к мохнатой груди - и нет уж никого на белом свете: ни матери на соседней улице, ни брата, за тысячу верст от нее. Забылась Соня, нырнула в сон, зажмурила глаза.
- А дочка как?
- Она ее в другую школу перевела. В их - специальную.
- Только не говори мне, что она еще и паранджу носит!
- Ага, совсем с ума сошла.
- Нет, я понимаю, если бы она родилась в арабской стране, если для нее это нормальная часть жизни. Но у нее же европейское воспитание!
Еще его сестра бросила работу, ибо «неприлично». Теперь сидит дома. Девочка в парандже не ходит, срок еще не пришел. Но скоро у них там какой-то праздник, наступит и ее черед прятаться от прямых солнечных лучей.
- А мать-то при чем?
Но приятель только махнул рукой - мол, не в курсе. Уехал он из дома рано. Сразу после школы. Учился. Переехал. Работал. Потом еще раз переехал. У него много дел.
Я подумал, что это ненадолго. Не верю я, что ради любви можно ломать себе хребет. Представить пухлощекую беляночку в черном платке, запертую в четырех стенах - нет, долго такой номер не проходит.
- Главное, чтоб не залетела, - сказал я.
- Не заболела бы.
Каким-то образом он узнал, что мусульманин контрацептивов не признает, а куда совал свой мусульманский хер, одному богу известно - неважно какому.
История грустная. Я ее отодвинул, но не забыл. Однажды видел на улице свиноподобного мужика с длиннющей бородой и в спортивном костюме, который вел за руку женщину, наглухо замотанную в тряпки. Его я видел, а о женщине мог только догадываться - она была похожа на пышно декорированную колонну, и только по руке, за которую ее держал мужчина, можно было догадаться, что под волнами темных тканей находится человек.
«Вот и она себя также», - подумал я, почему-то уверенный, что в колонну себя закутала европейская, а не арабская женщина.
Любовь любовью, а свобода как же? А право быть собой?
Тут бы и поставить точку, положить странную бабью судьбу в архив, в надежде, что когда-нибудь пригодится мятая белая булочка, эта ее непротивная цветастая неряшливость, домашняя милота - застывающая, если дочка кричит уж очень громко и чего-то опять хочет.
Но с приятелем мы все приятельствуем. Время от времени он зовет меня попить вина. Иногда я отказываюсь, иногда нет. Он не умеет пить, быстро превращается в дурака, много хохочет, говорит какую-то чушь, лоск умного верткого мужчины трескается и облазит - не всегда приятно смотреть.
Но вчера было скучно. Я хотел было выпить винца с одним философом, но он, сославшись на холод, предпочел остаться дома. А тут как раз кстати в телефоне пискнуло сообщение: «Не шмякнуть ли нам?». Шмякнуть, ответил я, написав: «OKJ».
И вот, в итальянском ресторане на Арбате, в переменчивом свете поедая микроскопическую лазанью и попивая вино средней паршивости и невысокой цены, я дорасплел косичку чужой судьбы.
Соня оборвала с семьей всякие контакты, потому что ее мать-разведенка, а брат - ну, его вообще камнями побивать надо.
- Сам понимаешь за что, - сказал он, ухмыльнувшись.
- И именно поэтому я не собираюсь ездить в мусульманские страны, - привычно возмутился я, - Какого лешего поддерживать своими деньгами страну, которая желает моей смерти?!
- А в Ватикане был, - поддел меня он.
- Был. Каюсь. Больше не повторится, - пообещал я, в очередной раз понимая, что эти ограничения - глупость, что есть ислам и ислам, что радикальные верующие имеются в любой религии и их меньшинство, но из-за своего радикализма они бросаются в глаза и по ним мы судим обо всех остальных. Однажды я поссорился с турчанкой, которая с восторгом рассказывала о красоте Стамбула, и исключительной непохожести этого города на весь остальной арабский мир, а я сказал, что обойдусь без сказочных красот бывшей Византии. Я понимаю, что моя позиция слаба, она не выдерживает никакой критики, но меня злит - именно злит! - знание, что кто-то готов смотреть на солнце через занавеску, потому что кому-то третьему этого захотелось. Этот третий наступил на чужую свободу, он наплевал на нее, и еще считает себя правым. Вера его якобы правая.
- Господи, какая чушь!
Я восклицал, а приятель, стремительно ракочегаривась вином, описывал безумие сестры. Особенно громко он жалел, что «эта психопатка» лишила его племянницы, хотя у него с девочкой были такие хорошие отношения, он ей подарки дорогие дарил.
- Она сошла с ума! - вскрикнул он, а следующей фразой заставил меня замолчать.
Его сестра - белая булочка, которую я назвал здесь Соней - вначале стала мусульманкой, и только потом нашла себе подходящего мужчину.
- Я устала, - так объяснила она брату свое решение.
Устала.