Конец отчаяния
Бог семейных удовольствий, мирных сценок и торжеств,
ты, как сторож в садоводстве, стар и добр среди божеств.
Поручил ты мне младенца, подарил ты мне жену,
стол, и стул, и полотенце, и ночную тишину.
Но голландского покроя мастерство и благодать
не дают тебе покоя и мешают рисовать.
Так как знаем деньгам цену, ты рисуешь нас в трудах,
а в уме лелеешь сцену в развлеченьях и цветах.
Ты бокал суёшь мне в руку, ты на стол швыряешь дичь
и сажаешь нас по кругу, и не можешь нас постичь!
Мы и впрямь к столу присядем, лишь тебя не убедим,
тихо мальчика погладим, друг на друга поглядим.
Александр Кушнер
Кинорежиссёр, киносценарист, поэт Геннадий Шпаликов родился в сентябре 1937 года в Сегеже в семье военного инженера, принимавшего участие в строительстве Сегежского лесохимбумкомбината. В 1939 году после окончания строительства ЛХБК отец получил новое назначение и увёз семью из рабочего посёлка. Больше Геннадий туда никогда не возвращался, но осталась строчка в автобиографии: «Я родился в Сегеже…».
семья Геннадия Шпаликова - в первом ряду младшая сестра, дядя генерал-майор Семён Никитович Перевёрткин, бабушка Дарья, Гена. Во втором ряду мама Людмила Никифоровна и дядя Владимир Перевёрткин, Москва 1947 год
Теперь стена школы искусств в Сегеже украшена работой художников из петербургской стрит-арт группы HoodGraff. Граффити на родине поэта - отсылка к его самым известным стихотворению и фильму.
У Геннадия Шпаликова была удивительная судьба. Автор сценариев фильмов, которые стали визитной карточкой поколения советских шестидесятников - «Я шагаю по Москве», «Я родом из детства», «Застава Ильича», - он так и не стал «заслуженным» профессионалом и «кинодеятелем». Автор песен «Я шагаю по Москве» и «Кружится фокстрот, на площадке танцевальной сорок первый год», очень рано ставший знаменитым и так же быстро оказался невостребованным и непонятым советской киноиндустрией. Парадоксальность творческой судьбы Геннадия Шпаликова заключается в том, что среди советских кинематографистов в его гениальности не сомневался почти никто; в то же время в его профессиональном существовании не нуждались. Уже в начале 70-х прекрасный, удивительный поэт фактически становится лицом без определённого места жительства, скитаясь по квартирам друзей - Евгения Евтушенко, Василия Ливанова, Лидии Чуковской. Утром 2 ноября 1974 года писатель-сатирик Григорий Горин обнаружил Геннадия повесившимся в одной из комнат Дома творчества писателей «Переделкино». На столе лежала раскрытая сберегательная книжка с 57 копейками на счету. Шпаликову было 37 лет, он был похоронен на Ваганьковском кладбище. На памятнике высечены строки из его песни: «Страна не пожалеет обо мне, но обо мне товарищи заплачут».
В 2009 году трём выпускникам ВГИКа - Андрею Тарковскому, Геннадию Шпаликову и Василию Шукшину установили памятник на ступеньках возле входа в легендарный киноинститут. Звучали громкие слова о людях, во многом определившим облик «отечественной и мировой кинематографии второй половины ХХ века».
открытие 1 сентября
Советский строй был жизнелюбив, он наследовал в этом смысле классической русской культуре, где жаловаться считалось неприличным, а декадентов и прочих нытиков сам Чехов предлагал загнать в арестантские роты. Здоровые мужики, а ноют. Жизнелюбие предписывалось, и потому чем ближе к смерти, тем, стало быть, хуже. Детство - рай, зрелость - чистилище, старость - полноценный ад, утешается она только почётом, который ей у нас везде. Нежизнелюбив в русской классике был Герцен. Ему в этом прямо наследовала Лидия Чуковская, которая так прямо и спрашивала в одном письме: зачем, собственно, любить жизнь? Ведь это то же самое, что любить широкую извозчичью спину, ватный зад, который давит всё вокруг. Даже солнце наше, Пушкин, который вроде как задал всю парадигму наших ценностей и стал для России христологической, вероучительной фигурой, - придерживался довольно пессимистических взглядов: «Блажен, кто праздник жизни рано оставил, не допив до дна бокала полного вина».
У Шпаликова есть одно из самых пронзительных стихотворений о трагическом желании каждого из нас хоть на мгновение вернуться туда, где когда-то был счастлив. О несбыточной надежде прикоснуться к тому времени и согреться. Потому что неважно, что ты ищешь - детство, любовь или самого себя. Нет там ничего, кроме призраков. Только Память. Вот машина времени, которая будет служить до тех пор, пока бьётся ваше сердце.
«По несчастью или к счастью, истина проста:
Никогда не возвращайся в прежние места.
Даже если пепелище выглядит вполне,
Не найти того, что ищем, ни тебе, ни мне.
Путешествие в обратно я бы запретил,
Я прошу тебя, как брата, душу не мути.
А не то рвану по следу - кто меня вернёт? -
И на валенках уеду в сорок пятый год.
В сорок пятом угадаю, там, где - боже мой! -
Будет мама молодая и отец живой.»
Геннадий Шпаликов с мамой
Мне «запала в душу» статья Павла Финна, которую он написал памяти Геннадия Шпаликова, привожу её полностью:
«C мощным, внушительным лицом, похожий на Маяковского в роли Мартина Идена, на доме по адресу: 1-я Тверская-Ямская, 13, между мемориальными досками конструктора вертолётов Камовым,
клоуном Карандашом
и входом в магазин «Hugo Boss» увековечен - ну и дела! - мой друг.
Наш друг. Наша вечная любовь и вечная боль. Под рёв машин - преимущественно иномарок - на мостовой, на огороженном пятачке суетливая, тесная толчея, с цветами и телекамерами. Газетчики, охранники, распорядители, помощники распорядителей, зеваки. Но всё культурно. Поскольку здесь министр культуры, первый заместитель министра культуры и председатель Всероссийского фонда культуры.
- Гена, Гена, - думаю я, - куда мы попали?
Впрочем, он-то всегда, всюду и со всеми чувствовал себя на равной ноге. Со старшими и с детьми, с народными артистами СССР, с болшевскими бродягами, с нашими мамами и милиционерами… Я только 2 раза в жизни был свидетелем таких событий, как торжественное открытие доски. О первом - очень давнем - я как-то лет 20 назад вспомнил и записал: «Каждую весну жёлтый двухэтажный дом на углу нашей улицы Фурманова и Гагаринского переулка, старый, облезший, в трещинах и лохмотьях, первым отколупав замазку и сорвав газетные полосы, распахивал немытые с зимы окна. Галдёж, плач, смех и брань - весь этот коммунальный шум, воняющий едой, теснотой, бедностью и пьянкой, рвался на улицу. Население в доме было как на подбор, бойкое и скандальное. Однажды, правда, они присмирели. Со стороны Гагаринского, между двумя окнами, вдруг укрепили прямоугольную мраморную доску и до поры закрыли её холстом. Потом появились какие-то автомобили, автобус, какие-то люди, и высокий писатель с седыми висками и орденом Ленина, привинченным к лацкану пиджака букле, заикаясь, сказал речь. Холст сняли. На мраморе золотыми буквами было написано, что в этом доме у своего приятеля Павла Нащокина останавливался Пушкин».
Дом Нащокина в Гагаринском переулке в социалистические времена
Писатель с орденом тогда ещё знать не знал, что один из его сыновей будет председателем Всероссийского фонда культуры. А задолго до этого - мальчиком - снимется в знаменитой картине про Москву по сценарию Шпаликова. Боже, Боже, как чудны и неисповедимы дела твои и пути, по которым ходят по воле Твоей рабы Твои! Было то, первое, открытие году эдак в 54-м. А позже, года через три, в большом «писательском» пятиэтажном доме напротив, у своего приятеля - с тем же самым именем, что и Нащокин, но с совершенно противоположными происхождением и национальностью - то есть у меня, - стал частенько «останавливаться» Шпаликов. Вообще-то, доски с его изображением можно было развесить по всей Москве. Он не был по рождению москвичом, но Москва - его город, с юных - вгиковских - лет отданный ему судьбой - на милость победителя. И на стене моего дома, моего родного дома, уж конечно, можно было бы укрепить такую доску. И компания подобралась бы для Гены неплохая - Белый, Мандельштам, Булгаков, Габрилович… Да вот беда, дома уже давно нет. Снесли в 73-м году - во имя благоустройства советских генералов. А какую надпись для доски можно было бы сочинить! «В этом доме у своего приятеля П. К. Финна бывал, выпивал, опохмелялся, радовался жизни и товариществу, переживал, смеялся, засыпал и просыпался Геннадий Шпаликов». Как у него же в стихах про двухэтажный дом напротив моего: «В этом доме Пушкин жил, Пушкин с Вяземским дружил…»
наши дни
Нащокин у него - размера ради - легко превратился в Вяземского. Впрочем, Гене это было абсолютно всё равно. Пушкин - вот кто никогда не давал ему покоя. Роковая цифра: 37. Поэту в России, говорил он, жить дольше - неприлично. Как сказал, так и сделал.
Кстати - пушкинское - знаменитое - вошедшее в обиход тривиальностей и общих мест - гениальное: «На свете счастья нет, но есть покой и воля. Давно завидная мечтается мне доля. Давно, усталый раб, замыслил я побег в обитель дольнюю трудов и чистых нег». Мне всегда казалось, что это - о самоубийстве. И снова мои записи, 1974 год, ноябрь: «Первого ноября повесился Гена. Первым из нас решился. Последний год - словно Воланд вернулся в Москву. Гиньоль, трагедия. Мы уже не можем смеяться так, как смеялись прежде».
Геннадий Шпаликов, Юлий Файт и Александр Княжинский, 1960-е годы
Геннадий Шпаликов и Юлий Файт
Юлий Файт проходит мимо
И снова - в который раз - начинаю ломать себе голову: почему? Почему? Гена, с его конфузливой улыбкой, был человеком совсем не брутальным, не совсем таким, каким его видят теперь проходящие по 1-й Тверской-Ямской граждане. Нежным, радостным, открытым, чистым, дружеским, весёлым - в начале. Одиноким, очень скрытным и очень несчастным - в конце. В его прелестном и непростом простодушии, в его пленявшей нас всех гармоничности таилось, видать, что-то роковое, что и привело его к одиночеству и отчаянию - к гибели. Чем больше чувствует человек, тем тяжелее его одиночество. Благословенно отчаяние, из которого рождается новая жизнь, если верить экзистенциализму. Но это в теории. А на практике?
- Что такое смерть?
- Конец отчаяния.
Есть личности - чаще всего, конечно, это люди искусства, - которых уже в начале их пути встречает желание Времени, чтобы они - были. Но случается и так - нередко, - что оно же, Время, бросает их на полдороге. Как-то вдруг - как? - он стал лишним человеком. Из победителей - лишним. В той жизни, которая так была приветлива к нему. Или она только притворялась такой? Советская жизнь, столь любимая им и воспеваемая. Не сволочная, как сказал бы он сам, не с 37-м годом, а хорошая, мужественная, где была республиканская Испания с Хемингуэем и Карменом, и великая война, на которой сражались генерал дядя Сеня Перевёрткин, его родной дядя, и лейтенант Вика Некрасов, его родной друг.
Один из последних снимков. Виктор Кондырев, Геннадий Шпаликов, Виктор Некрасов, 1974 год
Он верил именно в то, чем сейчас с холодной душой и трезвым практическим сознанием успешно спекулируют наш кинематограф и наше телевидение. Рейтинг, будь он неладен, свидетельствует об успехе спекуляций. Этот продукт нравится этому обществу? И тогда, быть может, следует обсуждать не качество продукта, а качество этого общества? Но Гена-то верил не в лакированную олеографию по кличке «ностальгия», а совсем, совсем в другое. В естественное, человеческое, солдатское, отцовское. В то, из чего был сам родом. В добро и справедливость. Не в пародию, а в мелодию. Верил. Искренне, верно, честно. Может быть, до самых тех пор, пока не улетел навсегда из СССР его защитник, окопный сталинградец Виктор Некрасов.
Самообман - причина многих ошибок - и человека, и общества. Трагический советизм - результат огромного самообмана. Когда же Гена стал лишним, не нужным, бездомным, приютила его всё та же любимая матушка Москва, с её беспредельными ночами, с её чердаками, с её полутёмным опасным дном и пустыми осенними парками. Она, матушка, и до сих пор не оставляет его. Вот доску повесила. На бойком месте. Пущай, думает, ходят и смотрят - на моего Гену. И ничего, что он здесь такой - героический. Никто - на самом деле - не бывает похож на самого себя…
1-я Тверская-Ямская улица, 13 - жилой дом начальствующего состава Наркомата авиационной промышленности
И снова мои записи, 1975 год: «Не проходит дня, чтобы я не думал о Генке». Так и жизнь прошла, а я всё думаю о нём. И всю жизнь хочу написать о нём. «Как герой, как образ, как простодушный обманщик, как сказочник, как утешитель он может быть центром некоего вихря, хоровода подробностей, реконструирующих время 60-х годов». Вижу его героем прозы, пьесы, сценария - когда-то опубликовал в «Советском экране» полузаявку, полуэссе под названием «Вольная городская жизнь». О том, как мы жили и пили. Пили, кстати, в начале пути не так много, как потом. Тогда возбуждены были не от пьянства, а от жизни. Это уже потом приходилось возбуждать себя водкой. А тогда ещё пьянство было весёлой и лёгкой частью жизни. Потом стало - жизнью. Для многих. И, к несчастью, для него. Но тогда неохота было думать о сегодня и завтра, о началах и концах. Лёгкий дух времени. Лёгкая душа времени. Грех лёгкости. Мы-то думали, что это игра, а это была жизнь.
Так я и не написал этот сценарий - о молодости, о 60-х годах, о нём. И всё равно я помню о многом из прошедшего, бывшего когда-то данностью и канувшего в тёмную воду. Помню даже не я - помнит - во мне - что-то, какие-то тайные участки мозга и души. Воспоминания - о чём-то туманном, но реальном - неуловимо и непредсказуемо - вдруг, без спроса и зова - вползают в моё - теперешнее - существование - совершенно не синхронно с ним. И тогда я понимаю - понимает - во мне - это что-то, - что жизнь - это даль и плоскость, плюс и минус, что жизнь - это единица времени, спешащего вперёд и назад. Вспоминаю, например, - какой-то был год? - мы поссорились - из-за чего? - хоть тресни, не помню! - и как я страдал. А тут ещё несчастная любовь. И шёл ночью, один, по Москве, с разбитым сердцем, не вытерпел, позвонил из автомата с улицы Горького - тогда ещё не бывшей - от Центрального телеграфа.
- Где же ты? - радостно крикнул Генка, будто и не было ссоры. - Приезжай!
Марлен Хуциев и Геннадий Шпаликов во время работы над фильмом "Мне двадцать лет", 1963 год
Он жил тогда со своей женой Наташей Рязанцевой у её родителей на Красносельской улице, в «сталинском» доме. Они сидели втроём - Наташа, Гена и Андрюша Тарковский. Пили белое сухое вино и играли в странную игру. Вроде бы карточную. Но карты заменяли открытки с изображениями известных произведений мировой живописи. Сезанн, например, бил Репина, Ван Гог - Левитана. Тарковский взял гитару - да, кажется, он играл на гитаре, не Гена, - стал петь. «Когда с тобой мы встретились, черёмуха цвела и в летнем парке музыка играла, а было мне тогда совсем немного лет, но дел успел наделать я немало…»
Андрей Тарковский
Геннадий Шпаликов
Что же было дальше? Не помню… Воздух, в котором растворяется всё… Но, может, действительность и должна забыться, чтобы потом ожить в душе уже как ощущение, как образ?
Сходите на 1-ю Тверскую-Ямскую, посмотрите на Гену, положите цветочек…»
Давай сейчас его вернём, пока он площадь переходит…
P.S.
Строение в Гагаринском переулке, дом 4/2, так называемый дом Ильинских-Нащокина, называют "Домом Нащокина" совершенно незаслуженно. Павел Воинович Нащокин - коллекционер и меценат, один их близких друзей Пушкина, всего лишь снимал этот дом с 1831 по 1832 год.
На самом деле дом принадлежал сёстрам Л.М. и А.М. Ильинским, чей отец был надворным советником. Александр Сергеевич Пушкин приехал в Москву 6 декабря 1831 года, чтобы добыть денег, ибо сильно поистратился в связи с женитьбой. У Нащокина, который снимал этот дом, он и остановился. Павел был ещё неженат, и они с Пушкиным устраивали непотребные безнравственные гулянки.
Теперь это строение - дом сестёр Ильинских - входит в список объектов московского культурного значения.
В начале 1834 года состоялась свадьба Нащокина и Веры Александровны Нарской. Молодожёны переехали в дом в Воротниковском переулке, 12 и прожили здесь более 7 лет.
1960-е годы
1971 год
За те 7 лет, которые П. В. Нащокин снимал дом в Воротниковском переулке, в стенах этого дома побывал практически весь высший свет Москвы. Самым дорогим гостем в его доме конечно же был Пушкин. Поэт бывал здесь не один раз. На втором этаже ему была отведена комната, которая так и называлась - «пушкинская».
мемориальная доска на доме в Воротниковском переулке, 12
Сохранилась картина художника Н. И. Подклюшникова, на которой он тщательно воспроизвёл обстановку гостиной - большая светлая комната, обставленная мебелью того времени, чёрный рояль, огромный ковёр ручной работы, бронзовые часы, большие живописные портреты.
На этажерке слева - бюст Пушкина, который после смерти поэта под наблюдением Нащокина создаст известный скульптор И. П. Витали.
Портрет Пушкина работы К. П. Мазера, созданный по заказу Нащокина
Портрет жены Пушкина Натальи Николаевны работы К. П. Мазера
Последний раз дом Нащокина в Воротниковском переулке Пушкин посетил в 1936 году. В январе 1836 года Пушкин писал Нащокину: «Думаю побывать в Москве, коли не околею на дороге. Есть ли у тебя угол для меня? То-то бы наболтались, а здесь не с кем…». Пушкин прожил у Нащокиных 18 дней и уехал в Петербург - навстречу смерти…
С 1994 года в галерее «Дома Нащокина» выставлены экспонаты из Русского музея, Эрмитажа, Третьяковки. Здесь также проходят выставки фотографии и современного искусства.
Друг Геннадия Шпаликова Виктор Платонович Некрасов - дворянин, архитектор, актёр, участник Сталинградской битвы и освобождения Одессы, воевал на Украине и в Польше, под огнём восстанавливал разрушенные мосты и переправу через Западный Буг, награждён боевыми орденами и медалями. Русский писатель, родился в Киеве, умер в Париже, в эмиграции. Изящный человек, умница, шутник. Личность с несгибаемым стержнем совести.
В.П. Некрасов, 1945 год
И всё же главное дело Виктора Некрасова - литература, и прежде всего его первая повесть «В окопах Сталинграда». Почему так? Почему эта небольшая книжка, написанная неопытным ещё литератором, в которой совершенно очевидно влияние Ремарка и других западных писателей «потерянного поколения», книжка, в которой долгая экспозиция с отступлением и прифронтовой неразберихой как бы и не предопределяет дальнейшего развития сюжета, с закреплением на сталинградских улицах и заводах, с тяжелейшими нескончаемыми мелкими кровопролитными боями на Мамаевом кургане, а сам сюжет рассыпается на отдельные эпизоды, не будучи скреплён жёсткой нитью логического развития, - почему же эта книжка так сильно повлияла на последующую военную литературу, была переведена на десятки иностранных языков и до сих пор читается с неослабевающим интересом, запоминается навсегда и, более того, перечитывается, открывая глубины, не постигнутые при первом прочтении?
Потому, что до Некрасова никто в Советском Союзе так о войне не писал - правдиво и не патетично, не поминая всуе Сталина, партию и даже народ и родину, не призывая то и дело «ни шагу назад», в общем, даже не столько рассказывая, сколько показывая отдельных, очень разных - простых и интеллигентных - людей, вырванных из реальной жизни, оторванных от собственных дел, интересов, семей и брошенных в мясорубку войны, где они обречены погибнуть или победить. Именно обречены. Это определяющее слово, и в этой, чаще всего героической обречённости - суть «лейтенантской прозы», начало которой положила повесть Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда». Книга понравилась Сталину, и он наградил её премией собственного имени. Так состоялся в советской литературе талантливейший писатель Виктор Некрасов.
середина 80-х
В 1974 году не стало поэта и сценариста Геннадия Шпаликова. В его квартире, кроме вещей, бумаг и картинки парижского пейзажа, было найдено стихотворение, написанное им за месяц до самоубийства. Оно стало последним заветом и завещанием поэта и сценариста, который ещё совсем недавно был ключевой фигурой эпохи шестидесятников:
Не прикидываясь, а прикидывая,
Не прикидывая ничего,
Покидаю вас и покидываю,
Дорогие мои, всего!
Не верю ни в бога, ни в чёрта,
Ни в благо, ни в сатану,
А верю я безотчётно
В нелепую эту страну.
Она чем нелепей, то ближе,
Она - то ли совесть и бред,
Но вижу, я вижу, я вижу
Как будто бы автопортрет.
Всё прощание - в одиночку,
Напоследок - не верещать.
Завещаю вам только дочку -
Больше нечего завещать.
Геннадий с дочкой Дашей
Людей теряют только раз,
И след, теряя, не находят,
А человек гостит у вас,
Прощается и в ночь уходит.
А если он уходит днём,
Он всё равно от вас уходит.
Давай сейчас его вернём,
Пока он площадь переходит.
Немедленно его вернём,
Поговорим и стол накроем,
Весь дом вверх дном перевернём
И праздник для него устроим.
Геннадий Шпаликов
Материал подготовлен на основе информации из открытых источников
ты, как сторож в садоводстве, стар и добр среди божеств.
Поручил ты мне младенца, подарил ты мне жену,
стол, и стул, и полотенце, и ночную тишину.
Но голландского покроя мастерство и благодать
не дают тебе покоя и мешают рисовать.
Так как знаем деньгам цену, ты рисуешь нас в трудах,
а в уме лелеешь сцену в развлеченьях и цветах.
Ты бокал суёшь мне в руку, ты на стол швыряешь дичь
и сажаешь нас по кругу, и не можешь нас постичь!
Мы и впрямь к столу присядем, лишь тебя не убедим,
тихо мальчика погладим, друг на друга поглядим.
Александр Кушнер
Кинорежиссёр, киносценарист, поэт Геннадий Шпаликов родился в сентябре 1937 года в Сегеже в семье военного инженера, принимавшего участие в строительстве Сегежского лесохимбумкомбината. В 1939 году после окончания строительства ЛХБК отец получил новое назначение и увёз семью из рабочего посёлка. Больше Геннадий туда никогда не возвращался, но осталась строчка в автобиографии: «Я родился в Сегеже…».
семья Геннадия Шпаликова - в первом ряду младшая сестра, дядя генерал-майор Семён Никитович Перевёрткин, бабушка Дарья, Гена. Во втором ряду мама Людмила Никифоровна и дядя Владимир Перевёрткин, Москва 1947 год
Теперь стена школы искусств в Сегеже украшена работой художников из петербургской стрит-арт группы HoodGraff. Граффити на родине поэта - отсылка к его самым известным стихотворению и фильму.
У Геннадия Шпаликова была удивительная судьба. Автор сценариев фильмов, которые стали визитной карточкой поколения советских шестидесятников - «Я шагаю по Москве», «Я родом из детства», «Застава Ильича», - он так и не стал «заслуженным» профессионалом и «кинодеятелем». Автор песен «Я шагаю по Москве» и «Кружится фокстрот, на площадке танцевальной сорок первый год», очень рано ставший знаменитым и так же быстро оказался невостребованным и непонятым советской киноиндустрией. Парадоксальность творческой судьбы Геннадия Шпаликова заключается в том, что среди советских кинематографистов в его гениальности не сомневался почти никто; в то же время в его профессиональном существовании не нуждались. Уже в начале 70-х прекрасный, удивительный поэт фактически становится лицом без определённого места жительства, скитаясь по квартирам друзей - Евгения Евтушенко, Василия Ливанова, Лидии Чуковской. Утром 2 ноября 1974 года писатель-сатирик Григорий Горин обнаружил Геннадия повесившимся в одной из комнат Дома творчества писателей «Переделкино». На столе лежала раскрытая сберегательная книжка с 57 копейками на счету. Шпаликову было 37 лет, он был похоронен на Ваганьковском кладбище. На памятнике высечены строки из его песни: «Страна не пожалеет обо мне, но обо мне товарищи заплачут».
В 2009 году трём выпускникам ВГИКа - Андрею Тарковскому, Геннадию Шпаликову и Василию Шукшину установили памятник на ступеньках возле входа в легендарный киноинститут. Звучали громкие слова о людях, во многом определившим облик «отечественной и мировой кинематографии второй половины ХХ века».
открытие 1 сентября
Советский строй был жизнелюбив, он наследовал в этом смысле классической русской культуре, где жаловаться считалось неприличным, а декадентов и прочих нытиков сам Чехов предлагал загнать в арестантские роты. Здоровые мужики, а ноют. Жизнелюбие предписывалось, и потому чем ближе к смерти, тем, стало быть, хуже. Детство - рай, зрелость - чистилище, старость - полноценный ад, утешается она только почётом, который ей у нас везде. Нежизнелюбив в русской классике был Герцен. Ему в этом прямо наследовала Лидия Чуковская, которая так прямо и спрашивала в одном письме: зачем, собственно, любить жизнь? Ведь это то же самое, что любить широкую извозчичью спину, ватный зад, который давит всё вокруг. Даже солнце наше, Пушкин, который вроде как задал всю парадигму наших ценностей и стал для России христологической, вероучительной фигурой, - придерживался довольно пессимистических взглядов: «Блажен, кто праздник жизни рано оставил, не допив до дна бокала полного вина».
У Шпаликова есть одно из самых пронзительных стихотворений о трагическом желании каждого из нас хоть на мгновение вернуться туда, где когда-то был счастлив. О несбыточной надежде прикоснуться к тому времени и согреться. Потому что неважно, что ты ищешь - детство, любовь или самого себя. Нет там ничего, кроме призраков. Только Память. Вот машина времени, которая будет служить до тех пор, пока бьётся ваше сердце.
«По несчастью или к счастью, истина проста:
Никогда не возвращайся в прежние места.
Даже если пепелище выглядит вполне,
Не найти того, что ищем, ни тебе, ни мне.
Путешествие в обратно я бы запретил,
Я прошу тебя, как брата, душу не мути.
А не то рвану по следу - кто меня вернёт? -
И на валенках уеду в сорок пятый год.
В сорок пятом угадаю, там, где - боже мой! -
Будет мама молодая и отец живой.»
Геннадий Шпаликов с мамой
Мне «запала в душу» статья Павла Финна, которую он написал памяти Геннадия Шпаликова, привожу её полностью:
«C мощным, внушительным лицом, похожий на Маяковского в роли Мартина Идена, на доме по адресу: 1-я Тверская-Ямская, 13, между мемориальными досками конструктора вертолётов Камовым,
клоуном Карандашом
и входом в магазин «Hugo Boss» увековечен - ну и дела! - мой друг.
Наш друг. Наша вечная любовь и вечная боль. Под рёв машин - преимущественно иномарок - на мостовой, на огороженном пятачке суетливая, тесная толчея, с цветами и телекамерами. Газетчики, охранники, распорядители, помощники распорядителей, зеваки. Но всё культурно. Поскольку здесь министр культуры, первый заместитель министра культуры и председатель Всероссийского фонда культуры.
- Гена, Гена, - думаю я, - куда мы попали?
Впрочем, он-то всегда, всюду и со всеми чувствовал себя на равной ноге. Со старшими и с детьми, с народными артистами СССР, с болшевскими бродягами, с нашими мамами и милиционерами… Я только 2 раза в жизни был свидетелем таких событий, как торжественное открытие доски. О первом - очень давнем - я как-то лет 20 назад вспомнил и записал: «Каждую весну жёлтый двухэтажный дом на углу нашей улицы Фурманова и Гагаринского переулка, старый, облезший, в трещинах и лохмотьях, первым отколупав замазку и сорвав газетные полосы, распахивал немытые с зимы окна. Галдёж, плач, смех и брань - весь этот коммунальный шум, воняющий едой, теснотой, бедностью и пьянкой, рвался на улицу. Население в доме было как на подбор, бойкое и скандальное. Однажды, правда, они присмирели. Со стороны Гагаринского, между двумя окнами, вдруг укрепили прямоугольную мраморную доску и до поры закрыли её холстом. Потом появились какие-то автомобили, автобус, какие-то люди, и высокий писатель с седыми висками и орденом Ленина, привинченным к лацкану пиджака букле, заикаясь, сказал речь. Холст сняли. На мраморе золотыми буквами было написано, что в этом доме у своего приятеля Павла Нащокина останавливался Пушкин».
Дом Нащокина в Гагаринском переулке в социалистические времена
Писатель с орденом тогда ещё знать не знал, что один из его сыновей будет председателем Всероссийского фонда культуры. А задолго до этого - мальчиком - снимется в знаменитой картине про Москву по сценарию Шпаликова. Боже, Боже, как чудны и неисповедимы дела твои и пути, по которым ходят по воле Твоей рабы Твои! Было то, первое, открытие году эдак в 54-м. А позже, года через три, в большом «писательском» пятиэтажном доме напротив, у своего приятеля - с тем же самым именем, что и Нащокин, но с совершенно противоположными происхождением и национальностью - то есть у меня, - стал частенько «останавливаться» Шпаликов. Вообще-то, доски с его изображением можно было развесить по всей Москве. Он не был по рождению москвичом, но Москва - его город, с юных - вгиковских - лет отданный ему судьбой - на милость победителя. И на стене моего дома, моего родного дома, уж конечно, можно было бы укрепить такую доску. И компания подобралась бы для Гены неплохая - Белый, Мандельштам, Булгаков, Габрилович… Да вот беда, дома уже давно нет. Снесли в 73-м году - во имя благоустройства советских генералов. А какую надпись для доски можно было бы сочинить! «В этом доме у своего приятеля П. К. Финна бывал, выпивал, опохмелялся, радовался жизни и товариществу, переживал, смеялся, засыпал и просыпался Геннадий Шпаликов». Как у него же в стихах про двухэтажный дом напротив моего: «В этом доме Пушкин жил, Пушкин с Вяземским дружил…»
наши дни
Нащокин у него - размера ради - легко превратился в Вяземского. Впрочем, Гене это было абсолютно всё равно. Пушкин - вот кто никогда не давал ему покоя. Роковая цифра: 37. Поэту в России, говорил он, жить дольше - неприлично. Как сказал, так и сделал.
Кстати - пушкинское - знаменитое - вошедшее в обиход тривиальностей и общих мест - гениальное: «На свете счастья нет, но есть покой и воля. Давно завидная мечтается мне доля. Давно, усталый раб, замыслил я побег в обитель дольнюю трудов и чистых нег». Мне всегда казалось, что это - о самоубийстве. И снова мои записи, 1974 год, ноябрь: «Первого ноября повесился Гена. Первым из нас решился. Последний год - словно Воланд вернулся в Москву. Гиньоль, трагедия. Мы уже не можем смеяться так, как смеялись прежде».
Геннадий Шпаликов, Юлий Файт и Александр Княжинский, 1960-е годы
Геннадий Шпаликов и Юлий Файт
Юлий Файт проходит мимо
И снова - в который раз - начинаю ломать себе голову: почему? Почему? Гена, с его конфузливой улыбкой, был человеком совсем не брутальным, не совсем таким, каким его видят теперь проходящие по 1-й Тверской-Ямской граждане. Нежным, радостным, открытым, чистым, дружеским, весёлым - в начале. Одиноким, очень скрытным и очень несчастным - в конце. В его прелестном и непростом простодушии, в его пленявшей нас всех гармоничности таилось, видать, что-то роковое, что и привело его к одиночеству и отчаянию - к гибели. Чем больше чувствует человек, тем тяжелее его одиночество. Благословенно отчаяние, из которого рождается новая жизнь, если верить экзистенциализму. Но это в теории. А на практике?
- Что такое смерть?
- Конец отчаяния.
Есть личности - чаще всего, конечно, это люди искусства, - которых уже в начале их пути встречает желание Времени, чтобы они - были. Но случается и так - нередко, - что оно же, Время, бросает их на полдороге. Как-то вдруг - как? - он стал лишним человеком. Из победителей - лишним. В той жизни, которая так была приветлива к нему. Или она только притворялась такой? Советская жизнь, столь любимая им и воспеваемая. Не сволочная, как сказал бы он сам, не с 37-м годом, а хорошая, мужественная, где была республиканская Испания с Хемингуэем и Карменом, и великая война, на которой сражались генерал дядя Сеня Перевёрткин, его родной дядя, и лейтенант Вика Некрасов, его родной друг.
Один из последних снимков. Виктор Кондырев, Геннадий Шпаликов, Виктор Некрасов, 1974 год
Он верил именно в то, чем сейчас с холодной душой и трезвым практическим сознанием успешно спекулируют наш кинематограф и наше телевидение. Рейтинг, будь он неладен, свидетельствует об успехе спекуляций. Этот продукт нравится этому обществу? И тогда, быть может, следует обсуждать не качество продукта, а качество этого общества? Но Гена-то верил не в лакированную олеографию по кличке «ностальгия», а совсем, совсем в другое. В естественное, человеческое, солдатское, отцовское. В то, из чего был сам родом. В добро и справедливость. Не в пародию, а в мелодию. Верил. Искренне, верно, честно. Может быть, до самых тех пор, пока не улетел навсегда из СССР его защитник, окопный сталинградец Виктор Некрасов.
Самообман - причина многих ошибок - и человека, и общества. Трагический советизм - результат огромного самообмана. Когда же Гена стал лишним, не нужным, бездомным, приютила его всё та же любимая матушка Москва, с её беспредельными ночами, с её чердаками, с её полутёмным опасным дном и пустыми осенними парками. Она, матушка, и до сих пор не оставляет его. Вот доску повесила. На бойком месте. Пущай, думает, ходят и смотрят - на моего Гену. И ничего, что он здесь такой - героический. Никто - на самом деле - не бывает похож на самого себя…
1-я Тверская-Ямская улица, 13 - жилой дом начальствующего состава Наркомата авиационной промышленности
И снова мои записи, 1975 год: «Не проходит дня, чтобы я не думал о Генке». Так и жизнь прошла, а я всё думаю о нём. И всю жизнь хочу написать о нём. «Как герой, как образ, как простодушный обманщик, как сказочник, как утешитель он может быть центром некоего вихря, хоровода подробностей, реконструирующих время 60-х годов». Вижу его героем прозы, пьесы, сценария - когда-то опубликовал в «Советском экране» полузаявку, полуэссе под названием «Вольная городская жизнь». О том, как мы жили и пили. Пили, кстати, в начале пути не так много, как потом. Тогда возбуждены были не от пьянства, а от жизни. Это уже потом приходилось возбуждать себя водкой. А тогда ещё пьянство было весёлой и лёгкой частью жизни. Потом стало - жизнью. Для многих. И, к несчастью, для него. Но тогда неохота было думать о сегодня и завтра, о началах и концах. Лёгкий дух времени. Лёгкая душа времени. Грех лёгкости. Мы-то думали, что это игра, а это была жизнь.
Так я и не написал этот сценарий - о молодости, о 60-х годах, о нём. И всё равно я помню о многом из прошедшего, бывшего когда-то данностью и канувшего в тёмную воду. Помню даже не я - помнит - во мне - что-то, какие-то тайные участки мозга и души. Воспоминания - о чём-то туманном, но реальном - неуловимо и непредсказуемо - вдруг, без спроса и зова - вползают в моё - теперешнее - существование - совершенно не синхронно с ним. И тогда я понимаю - понимает - во мне - это что-то, - что жизнь - это даль и плоскость, плюс и минус, что жизнь - это единица времени, спешащего вперёд и назад. Вспоминаю, например, - какой-то был год? - мы поссорились - из-за чего? - хоть тресни, не помню! - и как я страдал. А тут ещё несчастная любовь. И шёл ночью, один, по Москве, с разбитым сердцем, не вытерпел, позвонил из автомата с улицы Горького - тогда ещё не бывшей - от Центрального телеграфа.
- Где же ты? - радостно крикнул Генка, будто и не было ссоры. - Приезжай!
Марлен Хуциев и Геннадий Шпаликов во время работы над фильмом "Мне двадцать лет", 1963 год
Он жил тогда со своей женой Наташей Рязанцевой у её родителей на Красносельской улице, в «сталинском» доме. Они сидели втроём - Наташа, Гена и Андрюша Тарковский. Пили белое сухое вино и играли в странную игру. Вроде бы карточную. Но карты заменяли открытки с изображениями известных произведений мировой живописи. Сезанн, например, бил Репина, Ван Гог - Левитана. Тарковский взял гитару - да, кажется, он играл на гитаре, не Гена, - стал петь. «Когда с тобой мы встретились, черёмуха цвела и в летнем парке музыка играла, а было мне тогда совсем немного лет, но дел успел наделать я немало…»
Андрей Тарковский
Геннадий Шпаликов
Что же было дальше? Не помню… Воздух, в котором растворяется всё… Но, может, действительность и должна забыться, чтобы потом ожить в душе уже как ощущение, как образ?
Сходите на 1-ю Тверскую-Ямскую, посмотрите на Гену, положите цветочек…»
Давай сейчас его вернём, пока он площадь переходит…
P.S.
Строение в Гагаринском переулке, дом 4/2, так называемый дом Ильинских-Нащокина, называют "Домом Нащокина" совершенно незаслуженно. Павел Воинович Нащокин - коллекционер и меценат, один их близких друзей Пушкина, всего лишь снимал этот дом с 1831 по 1832 год.
На самом деле дом принадлежал сёстрам Л.М. и А.М. Ильинским, чей отец был надворным советником. Александр Сергеевич Пушкин приехал в Москву 6 декабря 1831 года, чтобы добыть денег, ибо сильно поистратился в связи с женитьбой. У Нащокина, который снимал этот дом, он и остановился. Павел был ещё неженат, и они с Пушкиным устраивали непотребные безнравственные гулянки.
Теперь это строение - дом сестёр Ильинских - входит в список объектов московского культурного значения.
В начале 1834 года состоялась свадьба Нащокина и Веры Александровны Нарской. Молодожёны переехали в дом в Воротниковском переулке, 12 и прожили здесь более 7 лет.
1960-е годы
1971 год
За те 7 лет, которые П. В. Нащокин снимал дом в Воротниковском переулке, в стенах этого дома побывал практически весь высший свет Москвы. Самым дорогим гостем в его доме конечно же был Пушкин. Поэт бывал здесь не один раз. На втором этаже ему была отведена комната, которая так и называлась - «пушкинская».
мемориальная доска на доме в Воротниковском переулке, 12
Сохранилась картина художника Н. И. Подклюшникова, на которой он тщательно воспроизвёл обстановку гостиной - большая светлая комната, обставленная мебелью того времени, чёрный рояль, огромный ковёр ручной работы, бронзовые часы, большие живописные портреты.
На этажерке слева - бюст Пушкина, который после смерти поэта под наблюдением Нащокина создаст известный скульптор И. П. Витали.
Портрет Пушкина работы К. П. Мазера, созданный по заказу Нащокина
Портрет жены Пушкина Натальи Николаевны работы К. П. Мазера
Последний раз дом Нащокина в Воротниковском переулке Пушкин посетил в 1936 году. В январе 1836 года Пушкин писал Нащокину: «Думаю побывать в Москве, коли не околею на дороге. Есть ли у тебя угол для меня? То-то бы наболтались, а здесь не с кем…». Пушкин прожил у Нащокиных 18 дней и уехал в Петербург - навстречу смерти…
С 1994 года в галерее «Дома Нащокина» выставлены экспонаты из Русского музея, Эрмитажа, Третьяковки. Здесь также проходят выставки фотографии и современного искусства.
Друг Геннадия Шпаликова Виктор Платонович Некрасов - дворянин, архитектор, актёр, участник Сталинградской битвы и освобождения Одессы, воевал на Украине и в Польше, под огнём восстанавливал разрушенные мосты и переправу через Западный Буг, награждён боевыми орденами и медалями. Русский писатель, родился в Киеве, умер в Париже, в эмиграции. Изящный человек, умница, шутник. Личность с несгибаемым стержнем совести.
В.П. Некрасов, 1945 год
И всё же главное дело Виктора Некрасова - литература, и прежде всего его первая повесть «В окопах Сталинграда». Почему так? Почему эта небольшая книжка, написанная неопытным ещё литератором, в которой совершенно очевидно влияние Ремарка и других западных писателей «потерянного поколения», книжка, в которой долгая экспозиция с отступлением и прифронтовой неразберихой как бы и не предопределяет дальнейшего развития сюжета, с закреплением на сталинградских улицах и заводах, с тяжелейшими нескончаемыми мелкими кровопролитными боями на Мамаевом кургане, а сам сюжет рассыпается на отдельные эпизоды, не будучи скреплён жёсткой нитью логического развития, - почему же эта книжка так сильно повлияла на последующую военную литературу, была переведена на десятки иностранных языков и до сих пор читается с неослабевающим интересом, запоминается навсегда и, более того, перечитывается, открывая глубины, не постигнутые при первом прочтении?
Потому, что до Некрасова никто в Советском Союзе так о войне не писал - правдиво и не патетично, не поминая всуе Сталина, партию и даже народ и родину, не призывая то и дело «ни шагу назад», в общем, даже не столько рассказывая, сколько показывая отдельных, очень разных - простых и интеллигентных - людей, вырванных из реальной жизни, оторванных от собственных дел, интересов, семей и брошенных в мясорубку войны, где они обречены погибнуть или победить. Именно обречены. Это определяющее слово, и в этой, чаще всего героической обречённости - суть «лейтенантской прозы», начало которой положила повесть Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда». Книга понравилась Сталину, и он наградил её премией собственного имени. Так состоялся в советской литературе талантливейший писатель Виктор Некрасов.
середина 80-х
В 1974 году не стало поэта и сценариста Геннадия Шпаликова. В его квартире, кроме вещей, бумаг и картинки парижского пейзажа, было найдено стихотворение, написанное им за месяц до самоубийства. Оно стало последним заветом и завещанием поэта и сценариста, который ещё совсем недавно был ключевой фигурой эпохи шестидесятников:
Не прикидываясь, а прикидывая,
Не прикидывая ничего,
Покидаю вас и покидываю,
Дорогие мои, всего!
Не верю ни в бога, ни в чёрта,
Ни в благо, ни в сатану,
А верю я безотчётно
В нелепую эту страну.
Она чем нелепей, то ближе,
Она - то ли совесть и бред,
Но вижу, я вижу, я вижу
Как будто бы автопортрет.
Всё прощание - в одиночку,
Напоследок - не верещать.
Завещаю вам только дочку -
Больше нечего завещать.
Геннадий с дочкой Дашей
Людей теряют только раз,
И след, теряя, не находят,
А человек гостит у вас,
Прощается и в ночь уходит.
А если он уходит днём,
Он всё равно от вас уходит.
Давай сейчас его вернём,
Пока он площадь переходит.
Немедленно его вернём,
Поговорим и стол накроем,
Весь дом вверх дном перевернём
И праздник для него устроим.
Геннадий Шпаликов
Материал подготовлен на основе информации из открытых источников