История семьи Дионисиади. Сибирская ссылка, пос. Заводовка
Очень интересный рассказ о жизни ссыльнопереселенцев (и не только) в поселке Заводовка Нижнеингашского района, 1950-е годы.
Автор, Александр Николаевич Дионисиади - грек по национальности, родился и провел детство в Тбилиси. В 1949 году его отца выслали в Красноярский край, вслед за ним в Сибирь добровольно выехала его семья.
Для сообщества я отобрал только фрагменты, относящиеся к жизни в Красноярском крае, но и остальное не менее интересно.
Оригинал взят у kromni в История одной понтийской семьи. Часть 7.
Продолжение истории семьи Дионисиади.
Часть 1. Аргируполи и Трапезунд
Часть 2. Батум. 1921-1927
Часть 3. Тифлис/Тбилиси. 1927-1937
Часть 4. «Будь проклята ты, Колыма…»
Часть 5. Салоники
Часть 6. Тбилиси 1939-1949
Часть 7. Сибирская ссылка. Заводовка.
Оригинал взят у Александра Дионисиади (Фейсбук)
Комментарии к фото авторские.
Отца арестовали в апреле 1949 г. и только в августе объявили приговор - бессрочная ссылка на поселение в Сибирь за шпионаж. Еще два с лишним месяца ожидания, и в ноябре его отправляют в Красноярский край, в поселок Заводовку.
Тем временем в Грузии начались массовые выселения целых народов и, в частности, греков. Не обошла эта участь и семью очень близких наших друзей Онуфриади. Сотни семей в одну ночь, практически без вещей и почти без продуктов, грузили в товарные вагоны и увозили в неизвестном направлении. Некоторые не доживали до пунктов назначения. Переселяли людей в основном в голые необжитые степи Казахстана. Много погибло там людей, умирали от несносной жары, от укусов змей и скорпионов, от голода, от инфекций.
До конца 40-х годов мы не чувствовали национальной проблемы, ее не было ни в школе, ни в общении с соседями. Мультиэтничность была обычным явлением. Впервые я столкнулся с «национальной проблемой» при получении паспорта в начале 1950 г. (из-за ошибки в метрике я получил паспорт в 15 лет). В то время был так называемый «пятый пункт», в котором указывалась национальность. Моей матери в милиции настоятельно посоветовали записать меня армянином, а не греком. Она не посмела возразить и решила, что со временем можно будет все изменить. Я тогда не придал этому значения, но когда повзрослел и попытался привести в соответствие свою фамилию и национальность, получил категорический отказ, в то время как ошибку в фамилии и дате рождения изменили без проблем.
Едва отца этапировали на место ссылки, он стал писать нам письма и описывать свое житье. Работает он в Заводовском химлесхозе треста “Красхимлес” на добыче сосновой смолы. Закончил курсы мастеров. По всем предметам получал одни пятерки. Только по текущей политике парторг с 4-классным образованием не мог поставить “отлично” политическому ссыльному. По математике учительница не успевала дописать на доске пример, а ссыльный грек уже называл результат. Истинный “Арифмометр”. Авторитет отца рос очень быстро. После окончания курсов его посылают организовывать строительство в поселке Тарапачет, в 14 км от Заводовки, и одновременно назначают мастером «подсочки». Что означает это таинственное слово, я узнал только через год.
Об условиях, в которых он жил, можно было судить по фразе, которой заканчивались некоторые письма: «Писать кончаю, лучина догорает». Из писем мы узнали, что к некоторым поселенцам приезжают жены. Наши родственники, соседи и друзья убеждали маму не торопиться с решением: ведь в Тбилиси мы не одни, в тяжелые годы войны все помогли нам выжить, не оставляли в беде, и теперь, когда жизнь налаживается, они не оставят нас, нам нечего бояться. Но мама уже решила все сама.
В конце августа 1950 года мы собрали свои жалкие пожитки и, бросив все, что так нам было дорого, навсегда покинули нашу светлую квартиру с большими окнами, из которых была видна великолепная панорама Тбилиси, этого замечательного, гостеприимного города. Нас провожают на вокзале не только многочисленные заплаканные родственники, друзья, соседи, но даже и не очень близкие, но сочувствующие нам люди. Только подумать, добровольно… в Сибирь…
Это был прыжок в неизвестность. О новом месте нашего жительства мы знали только по письмам отца и «лакированному» фильму «Сказание о земле Сибирской»…
Чем ближе мы подъезжали к месту нашего назначения, тем труднее было оторвать нас от окон вагона. Тайга, тайга, тайга… Вековые красавицы сосны стоят одна к одной. Навстречу все чаще попадаются товарняки с этими же красавицами, но спиленными, обрубленными и со странными стрелками на очищенных от коры стволах. Как мы узнали позже, это шрамы от «подсочки», которой мы будем заниматься весь наш ссыльный период.
И вот наконец наша долгожданная станция Тинская. Стоянка всего три минуты. Нас встречал не отец, у него не было разрешения на отлучку с места поселения. Встречают «возчики» на конных подводах. Они привезли на станцию «живИцу» - основной продукт производства Заводовского химлесхоза - то есть сосновую смолу, для добычи которой и калечились вековые красавицы-сосны и судьбы людей.
На платформе оживление и отборный мат. Мама в шоке... Мы конечно знаем величие и могущество русского языка, но раньше мы слышали этот лексикон только во время драк и скандалов. А тут дружелюбные, радушно улыбающиеся мужики гостеприимно встречают нас и … нет-нет, они не бранятся, просто, оказывается, здесь так принято разговаривать...
Они уже сдали на базу свое «сырье стратегического значения», загрузили свои подводы ширпотребом, и мы сразу же отправляемся в путь. Упряжек, по-моему, 5 или 7, груженые телогрейками, валенками, кирзовыми сапогами, керосином, разными хозтоварами и продуктами - сахар, крупы, макароны, водка. Водка - это товар особый, как и живица, товар «стратегического назначения». Без водки никуда, без нее ни праздников, ни горестей, ни просто повседневной человеческой жизни.
Путь лежит дальний - 50 км строго на север, в место ссылки отца, Заводовский химлесхоз. Мы сидим на мягких ватниках. Разговор как-то не клеится. Дорога - длиннющая просека. Возницы хлещут своих кляч кнутами и сдабривают свою смачную речь посвистыванием, которое эхом возвращается к нам. Мое детское воображение сразу рисует картину пересвистывания с неведомыми разбойниками, которые преследуют нас, чтобы в удобный момент убить и ограбить…
Отмотав полпути, устраиваемся на ночлег около огромной поленницы дров, заготовленных на зиму. Разводим огромный костер, расстилаем ватники и начинаем трапезу, ловким привычным движением рук открываются сургучные пробки водки «Белая головка». Этот «сучок» (так называлась некачественная водка, приготовленная из опилок) разливается по граненым стаканам почти дополна. У нас глаза лезут на лоб. Мы знаем, что такое водка. Кавказская чача покрепче будет, но стакан водки за один прием?!... Это фантастика. Долго уговаривают маму, предлагают «огольцам», то бишь нам. Предупреждают, что ночью замерзнем и, не найдя понимания, с дружным «Будем!» опрокидывают стаканы. Для нас это экзотика. Мы об этом ни в книгах не читали, ни в кино не видели, но отныне такая картина станет нашей повседневностью на долгие годы.
Заложив по стакану, наши возчики мирно спят, завернувшись в теплые ватники. А мне не спится, я с ужасом думаю о свисте, сопровождавшем нас всю дорогу. В довершение страшной картины прибавился ухающий и завывающий звук, никогда в жизни ничего подобного я не слышал. Так всю ночь я и продрожал как осиновый лист и только утром выяснил источник леденящего кровь звука, им оказался безобидный филин…
К вечеру второго дня нашего путешествия мы добрались до «столицы» химлесхоза - поселка Заводовка. Первое чувство - огромная радость, что мы опять все вместе. А дальше началась наша ссыльная сибирская жизнь…
Заводовка - небольшой поселок в полторы улицы с 4 большими бараками и примерно 40 домами с приусадебными участками. Имелась большая бондарная мастерская, где делали бочки для живицы и солений и кадушки для бани, была кузница, пекарня, обширный конный двор, баня, школа и клуб, в котором по выходным устраивались концерты и танцы под баян, скрипку и духовые инструменты, все это благодаря ссыльным прибалтам и немцам, среди которых оказалось много музыкантов, а один даже с консерваторским образованием.
Основное занятие проживающего в поселке населения - добыча живицы, которая служила сырьем для химической промышленности. Такое название сосновая смола получила за свое свойство заживлять раны на коре и защищать дерево от высыхания. Сосновый лес вокруг поселка был разделен на несколько участков по 8-10 тысяч сосен. Стволы сосен очищали от коры и делали глубокий вертикальный надрез, и от него еще надрезы под углом 45º. Чтобы получить больше смолы, надрезы постоянно приходилось подновлять. Внизу закреплялся жестяной или керамический стаканчик, куда начинала стекать та самая живица, из-за которой весь сыр-бор и человеческие трагедии многих тысяч семей всех национальностей. Надрезы делали вздымщики, а собирали ее в ведра и затем затаривали в бочки в основном женщины - сборщицы. Работа и у тех и у других адская. Плановую норму живицы надо было собрать за короткое знойное лето, а для этого каждый день надо было обработать несколько тысяч деревьев. Мало того, что за день нахаживали до 20 км и при этом не было никакого спасения от комаров и гнуса, так еще подстерегала опасность наткнуться на хищников, бродящих в поиске добычи, но самым страшным зверем в лесу был беглый зек из уголовников, готовый убить любого, кто попадался ему на пути, из-за куска хлеба или из-за страха, что его обнаружили и могли донести охранникам.
На лошадях бочки с живицей вывозили из леса, доставляли на станцию Тинская и дальше по железной дороге везли на переработку в скипидар и канифоль, которые использовались в том числе и в военной промышленности.
Весь процесс получения смолы назывался подсочка, а производственное хозяйство с главным поселком и несколькими мелкими селениями - химлесхоз. Обычно после того, как химлесхозы выполняли свою задачу, выжимая из деревьев все соки, их сменяли леспромхозы уже не с ссыльными, а с зеками, которые спиливали весь этот лес, оставляя кучи мусора в виде щепок и обрубленных ветвей, основной источник лесных пожаров.
Сразу после приезда нас с Димой зачислили в местную 7-летнюю школу, я пошел в 7-ой класс, а Дима в 5-ый. Лазику предстояло закончить 10-й, а ближайшая 10-летняя школа находилась за несколько десятков километров, в райцентре - Нижнем Ингаше. Так что учился он в школе заочно и одновременно сам учительствовал в поселке Гореевке, в нескольких километрах от Заводовки. Гореевка - крохотный поселок, подразделение химлесхоза, где с десяток домов и несколько учеников начальных классов. Там Лазик и жил, бывая у нас в Заводовке по выходным.
В моем классе было 9 человек восьми национальностей. До сих пор помню их имена, а с некоторыми дружен и по сей день. Русский Ваня Борзов, батумская гречанка красавица Виолетта Мустапопуло, латыш Янис Бульбик, сын учительницы немецкого языка, немцы Нина Геркель и Олег Шмидт, финн Тойво Курхинен, были еще литовка и эстонка. Все ссыльные.
Мой интернационализм укреплялся и стал твердым принципом всей дальнейшей жизни. Свидетельство тому - мои внуки, в жилах которых течет кровь пяти национальностей. Правда, в последнее время меня стали мучить сомнения - хорошо ли это. Не мудрее ли те народы, которые оберегают свой этнос, избегая смешанных браков, и сохраняют свою самобытность? Если мы заносим в Красную книгу исчезающих животных и растения, то не пора ли заносить туда и некоторые исчезающие народности? Ведь язык и культура каждого народа - достояние всего человечества. Их надо беречь.
Мои одноклассники встретили новичка радушно, но вот мальчишки из других классов решили «проверить» чужаков. В жестоких драках мы с Димой отстояли свою честь, после чего нас признали равными и достойными дружбы. Особенно я сдружился с Тойво Курхиненым. Он был младшем ребенком в большой финской семье из деревни Куялово под Лениградом. В конце 30-х его отца расстреляли, а мать с четырьмя детьми в начале войны выслали в Сибирь. Еще в дороге она простудилась и умерла в тинской больнице, даже не добравшись до Заводовки. Тойво стал для меня родным братом, и сейчас, я рад осознавать, что наша дружба выдержала все испытания временем и сохранилась до глубокой старости.
Вскоре меня избрали секретарем школьной комсомольской организации, я был очень горд этим и мне хотелось в новом качестве сделать что-то очень нужное и значительное. Я слышал, что где-то за болотами, недалеко от Краслага 16, в 3-х км от Заводовки, находили куски каменного угля. И вот в начале зимы я предложил организовать геологическую «экспедицию» по поиску залежей каменного угля, так необходимого Родине. На мою авантюру откликнулось несколько человек, и мы по первому снегу на самодельных лыжах двинулись в путь. Мороз по сибирским меркам был пустяковый - градусов 15, но и он не для меня. Даже сравнительно теплые тбилисские зимы я переносил плохо. Вот и сейчас и полчаса не прошло, как у меня замерзли руки в рукавицах из собачей шерсти и ноги в валенках, от боли потемнело в глазах. Когда друзья заметили, что я совсем плох, решили устроить привал с костром. Племянница директора школы без задней мысли, исключительно из-за заботы обо мне расстегнула ватник и велела мне сунуть руки ей в подмышки. От прикосновения к горячему телу уже взрослой, кровь с молоком, пятнадцатилетней девицы у меня перехватило дыхание, мне казалось, что даже моя смуглая кожа не может скрыть того, что я покраснел как рак. Но никто ничего не заметил или не придал этому значения, а я еще долго не мог отойти от охвативших меня чувств…
Каменный уголь мы нашли и были совершенно счастливы. Написали о своих находках районному начальству и к Новому году получили ответ, что это отроги Камско-Ачинского месторождения и промышленного значения пока не имеют. Мы конечно были разочарованы, т.к. уже мнили себя героями сталинских пятилеток, но утешали себя тем, что в письме было слово «пока». Это слово оказалось пророческим: через четверть века, когда я буду работать в Министерстве энергетики и электрификации СССР, начнется промышленная разработка этих залежей.
Жизнь в Сибири совсем не похожа на ту, которая была в родном Тбилиси. Убожество быта и духа горстки коренного населения - «чалдонов» - и подавляющего большинства ссыльных старожилов действовали угнетающе, нагоняя страшную тоску. Скоро мы привыкли к поголовной матерщине и пьянству, как к обыденному элементу быта, но были вещи, которые граничили с первобытной дикостью, к чему привыкнуть было невозможно. Например, хозяйка дома, в котором нас поселили сразу после приезда, только что уничтожавшая вшей в головах детей с помощью ножа, потом спокойно вытерла этот нож о подол и стала резать им хлеб... На мою психику большое впечатление производили некоторые местные бабы (женщинами их трудно было назвать), которые и летом и зимой ходили без штанов и мочились прямо посреди улицы, слегка раздвинув ноги… Не мог я привыкнуть и к местным сортирам. Дощатые «места общего пользования» (обычно один на несколько домов) были внутри, от пола до потолка, вымазаны калом… За отсутствием туалетной бумаги и дефицитом бумаги вообще многие вытирались пальцами…
Весной начинались побеги заключенных из «Краслага», находящегося в трех километрах от Заводовки. Беглые зеки были очень опасны, встреча с ними не сулила ничего хорошего, т.к. свидетелей они, как правило, не оставляли. Однажды в одном из хуторов недалеко от нашего поселка они вырезали целую семью. Если удавалось напасть на их след и поймать, то «стрелки» (охранники лагеря из внутренних войск) с ними не возились, а расстреливали сразу на месте за «попытку к бегству». Сейчас я понимаю, насколько мы рисковали, когда довольно часто компанией уходили в тайгу с ночевкой, да еще костры разжигали…
«Стрелки» были под стать тем, кого охраняли. Нередко они, вооруженные до зубов, отправляемые на ловлю беглецов или просто находясь в увольнении, приходили к нам в Заводовку, напивались как свиньи и зверствовали как самые настоящие уголовники. Однажды вечером по забору нашего участка прошлись автоматной очередью, в тот момент мы были дома и лепили пельмени. Этих инцидентов боялись даже наши гэбэшники, но управу на них найти не могли.
Целыми днями громкоговоритель, установленный на крыше конторы химлесхоза, оглашал весь поселок и окрестную тайгу то сообщениями о «наших трудовых победах», то современными оптимистически бодрыми песнями, то тоскливыми народными. В них так понятны были чувства затерявшегося в степи ямщика, забайкальского бродяги, узника Шлиссельбургской крепости, моряков, чей след затерялся в Северном море... И в эти минуты хотелось выть волком от чувства абсолютной безысходности. Звуки радио сливались с шумом вековых сосен, далеким голосом кукушки, или ревом трактора на лесоповале. Все это вместе создавало то настроение, выразить которое у меня не хватает слов. Больше всего угнетало немыслимое расстояние до родного мне Тбилиси. О пассажирской авиации мы тогда и не мечтали, а доступным транспортом сюда нужно было добраться две недели. Жизнь в Тбилиси, с его цивилизацией, театрами, родными, друзьями казалась миражом, чем-то нереальным.
Тем не менее надо было жить и выживать в предлагаемых обстоятельствах.
Вскоре после приезда нам выделили отдельное жилье - половину добротного бревенчатого дома, состоявшую из «столовой» - часть комнаты с грубо сколоченным столом, лавками, топчаном и полками для посуды, и через дощатую перегородку - «спальни» с тремя топчанами. Вот и вся нехитрая мебель… Одежду развешивали на гвоздях по стенам. Около входа располагалась огромная печь, часть ее представляла собой плиту, на которой готовили еду. От входа комнату отделяли просторные сени, где стояла огромная 200-литровая бочка с квашеной капустой, кадки с солеными груздями и огурцами. Весной ставили еще одну 200-литровую бочку, которую заполняли березовым соком, кидали туда корки черного хлеба и в результате получался шикарный березовый квас, отменно утолявший жажду все жаркое лето. Кроме того, на зиму запасали протертые с сахаром ягоды - клюкву, малину, бруснику, чернику, красную и белую смородину. Отсутствие голода было несомненным плюсом нашей сибирского житья в сравнении с голодными годами в Тбилиси. Сибирь щедра, только не ленись.
У нас было достаточно большое хозяйство. За поселком было картофельное поле, а на приусадебном участке выращивали огурцы, капусту, горох, стручковую фасоль, помидоры, правда они не успевали набрать спелую красноту и дозревали до зимы в валенках на печке. На зиму все подполье засыпали картошкой (до 50 мешков), чтобы хватало и нам, и корове с теленком, и трем хрюшкам. У нас было все свое - мясо, молоко, сметана, творог, сыр, простокваша. Все хозяйство держалось на маме. Удивительно, как она, не привыкшая к работе, с детства избалованная любовью и заботой близких людей, безропотно впряглась в эту работу и управлялась с хозяйством в очень тяжелых условиях, особенно зимой. И еще находила силы баловать нас вкуснейшими тортами. Но иногда на маму накатывались страшные приступы головной боли, до потери сознания. Местный фельдшер только разводил руками, не в силах ни поставить диагноз, ни как-то помочь ей.
Отец работал как вол, уходил в 6 утра и возвращался поздно вечером, так что главными мамиными помощниками были мы с Димой. Самые тяжелые работы (особенно зимой) - воду натаскать, дров нарубить - на Димке, несмотря на юный возраст, он был очень сильный. На мне - помощь в огороде и чистка хлева. Зимой хлев приходилось чистить чаще, поскольку на морозе коровьи лепешки быстро намертво примерзали к полу и тогда их приходилось долбить ломом. Мы даже научились доить корову.
Отец тем временем становится «большим начальником» поселкового масштаба. Он работает в должности прораба и на нем вся инфраструктура Заводовки - лесопилка, столярка, гараж, электростанция, кирпичный цех и даже баня. Отец пользовался большим уважением и авторитетом в поселке. У нас появились друзья. Среди самых близких друзей нашей семьи - греки Мустакопуло, армяне Геворкяны, евреи Каганы, абхазец Цейба, мои школьные учительницы, молоденькие, чуть старше Лазика, и как это ни странно, семья лейтенанта из комендатуры (орган, надзирающий за ссыльными) Виктора Полухина.
Надо сказать, что сибирская жизнь проявляла характеры людей, ярче высвечивала и хорошее и лютое, невзирая на то, ссыльный ли это, уголовник или охранник. Среди всех этих категорий поселенцев были и звери, и очень достойные люди. Виктор Полухин как раз и был тем человеком, которого служба в органах, не испортила и не ожесточила. Я его запомнил как идеалиста и романтика, а еще как страстного охотника. Наша дружба будет продолжаться и после окончания нашей ссылки, когда после 1955 г. он уйдет в отставку и переедет жить в Подмосковье.
О нравах многих ссыльных я уже упоминал, но были среди политических и люди очень образованные, некогда занимавшие высокое положение в обществе, настоящие интеллигенты, как беспартийные, так и принципиальные и истинные коммунисты. Им местная детвора сибирских захолустий многим обязана своим дальнейшим культурным развитием и образованием. Мои сверстники и друзья, выбившиеся «в люди», с большой благодарностью вспоминают этих ссыльных, которые привили им жажду знаний.
Необходимость всерьез обживаться в тех краях на долгие годы, а возможно и навсегда, вынуждала ссыльных как-то скрашивать дискомфорт быта, приспосабливаться к обстоятельствам. Интеллигентные прибалты организовали в клубе художественную самодеятельность, музыкальные вечера и танцы по выходным. В школе - своя «труппа». Я, устраивавший еще в Тбилиси спектакли для всей улицы, играю в «Хижине дяди Тома» негритенка, а в «Молодой гвардии» Радика Юркина.
Мы с Димой впитывали в себя как губка и хорошее, и плохое. Курить махорку пока не научились, а вот матюкались через несколько месяцев не хуже аборигенов, но только вне дома. От отца я никогда не слышал мата, он мог очень жестко разговаривать с подчиненными, но чтобы материться, упаси Бог. Поэтому дома мы не решались делиться новым богатым словарным запасом. В день своего 16-летия я первый раз попробовал водку, подражая взрослым, залпом выпил сразу почти стакан… В себя пришел только через сутки, но зато в кругу друзей перестал ощущать себя белой вороной.
По весне вместе с Димкой и нашими друзьями мы стали подрабатывать у отца в артели, производящей кирпичи для печей. Химлесхоз приобрел полукустарную установку для производства кирпичей. Она работала только летом и за это время надо было обеспечить кирпичами новостройки до следующего лета. Почти весь труд ручной, надо было привезти глину и воду, замешать их в примитивной мешалке, потом эту тестообразную массу загрузить в так называемую «мясорубку», нарезать из «фарша» кирпичи, уложить их в печь и на следующий день вынуть готовую продукцию. Руководитель артели взрослый, остальные пацаны. Оплата сдельная, ежедневная. И вот через пару месяцев, заработав достаточно денег, я смог осуществить свою мечту - купить одноствольное охотничье ружье 16 калибра. Но вдоволь поохотиться уже не пришлось.
Я закончил семилетку и надо было думать о дальнейшем образовании. Десятилетка находилась только в райцентре. Но поступать туда не имело никакого смысла. Дело в том, что детей «врагов народа» в ВУЗы не принимали, и мы с моим финским другом Тойво решили, что если уж ехать учиться, то в Красноярск, и поступать там в речной техникум. Почему речной? Да потому, что мы романтики и оба хотим стать капитанами. Забегая вперед, скажу, что Тойво станет не только капитан-наставником, но позже займет должность главного инженера якутского речного порта. Моя же судьба сложилась совсем иначе. Но тогда, в конце лета 1951 г., мы с Тойво отправились в Красноярск навстречу своей мечте. Через два года в Красноярск приедут мои братья поступать в Горный техникум, Лазик после десятилетки на третий курс, а Дима на первый. Так была завершена еще одна глава нашей жизни, хотя Заводовка из нее окончательно не исчезла, ведь родители продолжали там жить до 1955 г., и мы наведывались к ним на каникулы.
1. Отец в самом начале ссылки. 1950. Заводовка.
2.
3. Водку пьем все.
4. Любимая собака Снежок была украдена и съедена зеками. Собачье мясо и жир считались лучшим лекарством от туберкулеза.
5. Отец и мама с нашими школьными учительницами, ставшими друзьями нашей семьи.
6. Заводовская школа.
7. Мой 7-й класс. В верхнем ряду - директор школы и учительницы, по возрасту не намного старше учеников.
8. Выпускной класс (7-й) Димы. Дима - на переднем плане слева.
9. Мы приехали из Красноярска в Заводовку к родителям встречать Новый 1955 год. Не задолго до этого отцу было объявлено о снятии ссылки.
Продолжение следует...
Автор, Александр Николаевич Дионисиади - грек по национальности, родился и провел детство в Тбилиси. В 1949 году его отца выслали в Красноярский край, вслед за ним в Сибирь добровольно выехала его семья.
Для сообщества я отобрал только фрагменты, относящиеся к жизни в Красноярском крае, но и остальное не менее интересно.
Оригинал взят у kromni в История одной понтийской семьи. Часть 7.
Продолжение истории семьи Дионисиади.
Часть 1. Аргируполи и Трапезунд
Часть 2. Батум. 1921-1927
Часть 3. Тифлис/Тбилиси. 1927-1937
Часть 4. «Будь проклята ты, Колыма…»
Часть 5. Салоники
Часть 6. Тбилиси 1939-1949
Часть 7. Сибирская ссылка. Заводовка.
Оригинал взят у Александра Дионисиади (Фейсбук)
Комментарии к фото авторские.
Отца арестовали в апреле 1949 г. и только в августе объявили приговор - бессрочная ссылка на поселение в Сибирь за шпионаж. Еще два с лишним месяца ожидания, и в ноябре его отправляют в Красноярский край, в поселок Заводовку.
Тем временем в Грузии начались массовые выселения целых народов и, в частности, греков. Не обошла эта участь и семью очень близких наших друзей Онуфриади. Сотни семей в одну ночь, практически без вещей и почти без продуктов, грузили в товарные вагоны и увозили в неизвестном направлении. Некоторые не доживали до пунктов назначения. Переселяли людей в основном в голые необжитые степи Казахстана. Много погибло там людей, умирали от несносной жары, от укусов змей и скорпионов, от голода, от инфекций.
До конца 40-х годов мы не чувствовали национальной проблемы, ее не было ни в школе, ни в общении с соседями. Мультиэтничность была обычным явлением. Впервые я столкнулся с «национальной проблемой» при получении паспорта в начале 1950 г. (из-за ошибки в метрике я получил паспорт в 15 лет). В то время был так называемый «пятый пункт», в котором указывалась национальность. Моей матери в милиции настоятельно посоветовали записать меня армянином, а не греком. Она не посмела возразить и решила, что со временем можно будет все изменить. Я тогда не придал этому значения, но когда повзрослел и попытался привести в соответствие свою фамилию и национальность, получил категорический отказ, в то время как ошибку в фамилии и дате рождения изменили без проблем.
Едва отца этапировали на место ссылки, он стал писать нам письма и описывать свое житье. Работает он в Заводовском химлесхозе треста “Красхимлес” на добыче сосновой смолы. Закончил курсы мастеров. По всем предметам получал одни пятерки. Только по текущей политике парторг с 4-классным образованием не мог поставить “отлично” политическому ссыльному. По математике учительница не успевала дописать на доске пример, а ссыльный грек уже называл результат. Истинный “Арифмометр”. Авторитет отца рос очень быстро. После окончания курсов его посылают организовывать строительство в поселке Тарапачет, в 14 км от Заводовки, и одновременно назначают мастером «подсочки». Что означает это таинственное слово, я узнал только через год.
Об условиях, в которых он жил, можно было судить по фразе, которой заканчивались некоторые письма: «Писать кончаю, лучина догорает». Из писем мы узнали, что к некоторым поселенцам приезжают жены. Наши родственники, соседи и друзья убеждали маму не торопиться с решением: ведь в Тбилиси мы не одни, в тяжелые годы войны все помогли нам выжить, не оставляли в беде, и теперь, когда жизнь налаживается, они не оставят нас, нам нечего бояться. Но мама уже решила все сама.
В конце августа 1950 года мы собрали свои жалкие пожитки и, бросив все, что так нам было дорого, навсегда покинули нашу светлую квартиру с большими окнами, из которых была видна великолепная панорама Тбилиси, этого замечательного, гостеприимного города. Нас провожают на вокзале не только многочисленные заплаканные родственники, друзья, соседи, но даже и не очень близкие, но сочувствующие нам люди. Только подумать, добровольно… в Сибирь…
Это был прыжок в неизвестность. О новом месте нашего жительства мы знали только по письмам отца и «лакированному» фильму «Сказание о земле Сибирской»…
Чем ближе мы подъезжали к месту нашего назначения, тем труднее было оторвать нас от окон вагона. Тайга, тайга, тайга… Вековые красавицы сосны стоят одна к одной. Навстречу все чаще попадаются товарняки с этими же красавицами, но спиленными, обрубленными и со странными стрелками на очищенных от коры стволах. Как мы узнали позже, это шрамы от «подсочки», которой мы будем заниматься весь наш ссыльный период.
И вот наконец наша долгожданная станция Тинская. Стоянка всего три минуты. Нас встречал не отец, у него не было разрешения на отлучку с места поселения. Встречают «возчики» на конных подводах. Они привезли на станцию «живИцу» - основной продукт производства Заводовского химлесхоза - то есть сосновую смолу, для добычи которой и калечились вековые красавицы-сосны и судьбы людей.
На платформе оживление и отборный мат. Мама в шоке... Мы конечно знаем величие и могущество русского языка, но раньше мы слышали этот лексикон только во время драк и скандалов. А тут дружелюбные, радушно улыбающиеся мужики гостеприимно встречают нас и … нет-нет, они не бранятся, просто, оказывается, здесь так принято разговаривать...
Они уже сдали на базу свое «сырье стратегического значения», загрузили свои подводы ширпотребом, и мы сразу же отправляемся в путь. Упряжек, по-моему, 5 или 7, груженые телогрейками, валенками, кирзовыми сапогами, керосином, разными хозтоварами и продуктами - сахар, крупы, макароны, водка. Водка - это товар особый, как и живица, товар «стратегического назначения». Без водки никуда, без нее ни праздников, ни горестей, ни просто повседневной человеческой жизни.
Путь лежит дальний - 50 км строго на север, в место ссылки отца, Заводовский химлесхоз. Мы сидим на мягких ватниках. Разговор как-то не клеится. Дорога - длиннющая просека. Возницы хлещут своих кляч кнутами и сдабривают свою смачную речь посвистыванием, которое эхом возвращается к нам. Мое детское воображение сразу рисует картину пересвистывания с неведомыми разбойниками, которые преследуют нас, чтобы в удобный момент убить и ограбить…
Отмотав полпути, устраиваемся на ночлег около огромной поленницы дров, заготовленных на зиму. Разводим огромный костер, расстилаем ватники и начинаем трапезу, ловким привычным движением рук открываются сургучные пробки водки «Белая головка». Этот «сучок» (так называлась некачественная водка, приготовленная из опилок) разливается по граненым стаканам почти дополна. У нас глаза лезут на лоб. Мы знаем, что такое водка. Кавказская чача покрепче будет, но стакан водки за один прием?!... Это фантастика. Долго уговаривают маму, предлагают «огольцам», то бишь нам. Предупреждают, что ночью замерзнем и, не найдя понимания, с дружным «Будем!» опрокидывают стаканы. Для нас это экзотика. Мы об этом ни в книгах не читали, ни в кино не видели, но отныне такая картина станет нашей повседневностью на долгие годы.
Заложив по стакану, наши возчики мирно спят, завернувшись в теплые ватники. А мне не спится, я с ужасом думаю о свисте, сопровождавшем нас всю дорогу. В довершение страшной картины прибавился ухающий и завывающий звук, никогда в жизни ничего подобного я не слышал. Так всю ночь я и продрожал как осиновый лист и только утром выяснил источник леденящего кровь звука, им оказался безобидный филин…
К вечеру второго дня нашего путешествия мы добрались до «столицы» химлесхоза - поселка Заводовка. Первое чувство - огромная радость, что мы опять все вместе. А дальше началась наша ссыльная сибирская жизнь…
Заводовка - небольшой поселок в полторы улицы с 4 большими бараками и примерно 40 домами с приусадебными участками. Имелась большая бондарная мастерская, где делали бочки для живицы и солений и кадушки для бани, была кузница, пекарня, обширный конный двор, баня, школа и клуб, в котором по выходным устраивались концерты и танцы под баян, скрипку и духовые инструменты, все это благодаря ссыльным прибалтам и немцам, среди которых оказалось много музыкантов, а один даже с консерваторским образованием.
Основное занятие проживающего в поселке населения - добыча живицы, которая служила сырьем для химической промышленности. Такое название сосновая смола получила за свое свойство заживлять раны на коре и защищать дерево от высыхания. Сосновый лес вокруг поселка был разделен на несколько участков по 8-10 тысяч сосен. Стволы сосен очищали от коры и делали глубокий вертикальный надрез, и от него еще надрезы под углом 45º. Чтобы получить больше смолы, надрезы постоянно приходилось подновлять. Внизу закреплялся жестяной или керамический стаканчик, куда начинала стекать та самая живица, из-за которой весь сыр-бор и человеческие трагедии многих тысяч семей всех национальностей. Надрезы делали вздымщики, а собирали ее в ведра и затем затаривали в бочки в основном женщины - сборщицы. Работа и у тех и у других адская. Плановую норму живицы надо было собрать за короткое знойное лето, а для этого каждый день надо было обработать несколько тысяч деревьев. Мало того, что за день нахаживали до 20 км и при этом не было никакого спасения от комаров и гнуса, так еще подстерегала опасность наткнуться на хищников, бродящих в поиске добычи, но самым страшным зверем в лесу был беглый зек из уголовников, готовый убить любого, кто попадался ему на пути, из-за куска хлеба или из-за страха, что его обнаружили и могли донести охранникам.
На лошадях бочки с живицей вывозили из леса, доставляли на станцию Тинская и дальше по железной дороге везли на переработку в скипидар и канифоль, которые использовались в том числе и в военной промышленности.
Весь процесс получения смолы назывался подсочка, а производственное хозяйство с главным поселком и несколькими мелкими селениями - химлесхоз. Обычно после того, как химлесхозы выполняли свою задачу, выжимая из деревьев все соки, их сменяли леспромхозы уже не с ссыльными, а с зеками, которые спиливали весь этот лес, оставляя кучи мусора в виде щепок и обрубленных ветвей, основной источник лесных пожаров.
Сразу после приезда нас с Димой зачислили в местную 7-летнюю школу, я пошел в 7-ой класс, а Дима в 5-ый. Лазику предстояло закончить 10-й, а ближайшая 10-летняя школа находилась за несколько десятков километров, в райцентре - Нижнем Ингаше. Так что учился он в школе заочно и одновременно сам учительствовал в поселке Гореевке, в нескольких километрах от Заводовки. Гореевка - крохотный поселок, подразделение химлесхоза, где с десяток домов и несколько учеников начальных классов. Там Лазик и жил, бывая у нас в Заводовке по выходным.
В моем классе было 9 человек восьми национальностей. До сих пор помню их имена, а с некоторыми дружен и по сей день. Русский Ваня Борзов, батумская гречанка красавица Виолетта Мустапопуло, латыш Янис Бульбик, сын учительницы немецкого языка, немцы Нина Геркель и Олег Шмидт, финн Тойво Курхинен, были еще литовка и эстонка. Все ссыльные.
Мой интернационализм укреплялся и стал твердым принципом всей дальнейшей жизни. Свидетельство тому - мои внуки, в жилах которых течет кровь пяти национальностей. Правда, в последнее время меня стали мучить сомнения - хорошо ли это. Не мудрее ли те народы, которые оберегают свой этнос, избегая смешанных браков, и сохраняют свою самобытность? Если мы заносим в Красную книгу исчезающих животных и растения, то не пора ли заносить туда и некоторые исчезающие народности? Ведь язык и культура каждого народа - достояние всего человечества. Их надо беречь.
Мои одноклассники встретили новичка радушно, но вот мальчишки из других классов решили «проверить» чужаков. В жестоких драках мы с Димой отстояли свою честь, после чего нас признали равными и достойными дружбы. Особенно я сдружился с Тойво Курхиненым. Он был младшем ребенком в большой финской семье из деревни Куялово под Лениградом. В конце 30-х его отца расстреляли, а мать с четырьмя детьми в начале войны выслали в Сибирь. Еще в дороге она простудилась и умерла в тинской больнице, даже не добравшись до Заводовки. Тойво стал для меня родным братом, и сейчас, я рад осознавать, что наша дружба выдержала все испытания временем и сохранилась до глубокой старости.
Вскоре меня избрали секретарем школьной комсомольской организации, я был очень горд этим и мне хотелось в новом качестве сделать что-то очень нужное и значительное. Я слышал, что где-то за болотами, недалеко от Краслага 16, в 3-х км от Заводовки, находили куски каменного угля. И вот в начале зимы я предложил организовать геологическую «экспедицию» по поиску залежей каменного угля, так необходимого Родине. На мою авантюру откликнулось несколько человек, и мы по первому снегу на самодельных лыжах двинулись в путь. Мороз по сибирским меркам был пустяковый - градусов 15, но и он не для меня. Даже сравнительно теплые тбилисские зимы я переносил плохо. Вот и сейчас и полчаса не прошло, как у меня замерзли руки в рукавицах из собачей шерсти и ноги в валенках, от боли потемнело в глазах. Когда друзья заметили, что я совсем плох, решили устроить привал с костром. Племянница директора школы без задней мысли, исключительно из-за заботы обо мне расстегнула ватник и велела мне сунуть руки ей в подмышки. От прикосновения к горячему телу уже взрослой, кровь с молоком, пятнадцатилетней девицы у меня перехватило дыхание, мне казалось, что даже моя смуглая кожа не может скрыть того, что я покраснел как рак. Но никто ничего не заметил или не придал этому значения, а я еще долго не мог отойти от охвативших меня чувств…
Каменный уголь мы нашли и были совершенно счастливы. Написали о своих находках районному начальству и к Новому году получили ответ, что это отроги Камско-Ачинского месторождения и промышленного значения пока не имеют. Мы конечно были разочарованы, т.к. уже мнили себя героями сталинских пятилеток, но утешали себя тем, что в письме было слово «пока». Это слово оказалось пророческим: через четверть века, когда я буду работать в Министерстве энергетики и электрификации СССР, начнется промышленная разработка этих залежей.
Жизнь в Сибири совсем не похожа на ту, которая была в родном Тбилиси. Убожество быта и духа горстки коренного населения - «чалдонов» - и подавляющего большинства ссыльных старожилов действовали угнетающе, нагоняя страшную тоску. Скоро мы привыкли к поголовной матерщине и пьянству, как к обыденному элементу быта, но были вещи, которые граничили с первобытной дикостью, к чему привыкнуть было невозможно. Например, хозяйка дома, в котором нас поселили сразу после приезда, только что уничтожавшая вшей в головах детей с помощью ножа, потом спокойно вытерла этот нож о подол и стала резать им хлеб... На мою психику большое впечатление производили некоторые местные бабы (женщинами их трудно было назвать), которые и летом и зимой ходили без штанов и мочились прямо посреди улицы, слегка раздвинув ноги… Не мог я привыкнуть и к местным сортирам. Дощатые «места общего пользования» (обычно один на несколько домов) были внутри, от пола до потолка, вымазаны калом… За отсутствием туалетной бумаги и дефицитом бумаги вообще многие вытирались пальцами…
Весной начинались побеги заключенных из «Краслага», находящегося в трех километрах от Заводовки. Беглые зеки были очень опасны, встреча с ними не сулила ничего хорошего, т.к. свидетелей они, как правило, не оставляли. Однажды в одном из хуторов недалеко от нашего поселка они вырезали целую семью. Если удавалось напасть на их след и поймать, то «стрелки» (охранники лагеря из внутренних войск) с ними не возились, а расстреливали сразу на месте за «попытку к бегству». Сейчас я понимаю, насколько мы рисковали, когда довольно часто компанией уходили в тайгу с ночевкой, да еще костры разжигали…
«Стрелки» были под стать тем, кого охраняли. Нередко они, вооруженные до зубов, отправляемые на ловлю беглецов или просто находясь в увольнении, приходили к нам в Заводовку, напивались как свиньи и зверствовали как самые настоящие уголовники. Однажды вечером по забору нашего участка прошлись автоматной очередью, в тот момент мы были дома и лепили пельмени. Этих инцидентов боялись даже наши гэбэшники, но управу на них найти не могли.
Целыми днями громкоговоритель, установленный на крыше конторы химлесхоза, оглашал весь поселок и окрестную тайгу то сообщениями о «наших трудовых победах», то современными оптимистически бодрыми песнями, то тоскливыми народными. В них так понятны были чувства затерявшегося в степи ямщика, забайкальского бродяги, узника Шлиссельбургской крепости, моряков, чей след затерялся в Северном море... И в эти минуты хотелось выть волком от чувства абсолютной безысходности. Звуки радио сливались с шумом вековых сосен, далеким голосом кукушки, или ревом трактора на лесоповале. Все это вместе создавало то настроение, выразить которое у меня не хватает слов. Больше всего угнетало немыслимое расстояние до родного мне Тбилиси. О пассажирской авиации мы тогда и не мечтали, а доступным транспортом сюда нужно было добраться две недели. Жизнь в Тбилиси, с его цивилизацией, театрами, родными, друзьями казалась миражом, чем-то нереальным.
Тем не менее надо было жить и выживать в предлагаемых обстоятельствах.
Вскоре после приезда нам выделили отдельное жилье - половину добротного бревенчатого дома, состоявшую из «столовой» - часть комнаты с грубо сколоченным столом, лавками, топчаном и полками для посуды, и через дощатую перегородку - «спальни» с тремя топчанами. Вот и вся нехитрая мебель… Одежду развешивали на гвоздях по стенам. Около входа располагалась огромная печь, часть ее представляла собой плиту, на которой готовили еду. От входа комнату отделяли просторные сени, где стояла огромная 200-литровая бочка с квашеной капустой, кадки с солеными груздями и огурцами. Весной ставили еще одну 200-литровую бочку, которую заполняли березовым соком, кидали туда корки черного хлеба и в результате получался шикарный березовый квас, отменно утолявший жажду все жаркое лето. Кроме того, на зиму запасали протертые с сахаром ягоды - клюкву, малину, бруснику, чернику, красную и белую смородину. Отсутствие голода было несомненным плюсом нашей сибирского житья в сравнении с голодными годами в Тбилиси. Сибирь щедра, только не ленись.
У нас было достаточно большое хозяйство. За поселком было картофельное поле, а на приусадебном участке выращивали огурцы, капусту, горох, стручковую фасоль, помидоры, правда они не успевали набрать спелую красноту и дозревали до зимы в валенках на печке. На зиму все подполье засыпали картошкой (до 50 мешков), чтобы хватало и нам, и корове с теленком, и трем хрюшкам. У нас было все свое - мясо, молоко, сметана, творог, сыр, простокваша. Все хозяйство держалось на маме. Удивительно, как она, не привыкшая к работе, с детства избалованная любовью и заботой близких людей, безропотно впряглась в эту работу и управлялась с хозяйством в очень тяжелых условиях, особенно зимой. И еще находила силы баловать нас вкуснейшими тортами. Но иногда на маму накатывались страшные приступы головной боли, до потери сознания. Местный фельдшер только разводил руками, не в силах ни поставить диагноз, ни как-то помочь ей.
Отец работал как вол, уходил в 6 утра и возвращался поздно вечером, так что главными мамиными помощниками были мы с Димой. Самые тяжелые работы (особенно зимой) - воду натаскать, дров нарубить - на Димке, несмотря на юный возраст, он был очень сильный. На мне - помощь в огороде и чистка хлева. Зимой хлев приходилось чистить чаще, поскольку на морозе коровьи лепешки быстро намертво примерзали к полу и тогда их приходилось долбить ломом. Мы даже научились доить корову.
Отец тем временем становится «большим начальником» поселкового масштаба. Он работает в должности прораба и на нем вся инфраструктура Заводовки - лесопилка, столярка, гараж, электростанция, кирпичный цех и даже баня. Отец пользовался большим уважением и авторитетом в поселке. У нас появились друзья. Среди самых близких друзей нашей семьи - греки Мустакопуло, армяне Геворкяны, евреи Каганы, абхазец Цейба, мои школьные учительницы, молоденькие, чуть старше Лазика, и как это ни странно, семья лейтенанта из комендатуры (орган, надзирающий за ссыльными) Виктора Полухина.
Надо сказать, что сибирская жизнь проявляла характеры людей, ярче высвечивала и хорошее и лютое, невзирая на то, ссыльный ли это, уголовник или охранник. Среди всех этих категорий поселенцев были и звери, и очень достойные люди. Виктор Полухин как раз и был тем человеком, которого служба в органах, не испортила и не ожесточила. Я его запомнил как идеалиста и романтика, а еще как страстного охотника. Наша дружба будет продолжаться и после окончания нашей ссылки, когда после 1955 г. он уйдет в отставку и переедет жить в Подмосковье.
О нравах многих ссыльных я уже упоминал, но были среди политических и люди очень образованные, некогда занимавшие высокое положение в обществе, настоящие интеллигенты, как беспартийные, так и принципиальные и истинные коммунисты. Им местная детвора сибирских захолустий многим обязана своим дальнейшим культурным развитием и образованием. Мои сверстники и друзья, выбившиеся «в люди», с большой благодарностью вспоминают этих ссыльных, которые привили им жажду знаний.
Необходимость всерьез обживаться в тех краях на долгие годы, а возможно и навсегда, вынуждала ссыльных как-то скрашивать дискомфорт быта, приспосабливаться к обстоятельствам. Интеллигентные прибалты организовали в клубе художественную самодеятельность, музыкальные вечера и танцы по выходным. В школе - своя «труппа». Я, устраивавший еще в Тбилиси спектакли для всей улицы, играю в «Хижине дяди Тома» негритенка, а в «Молодой гвардии» Радика Юркина.
Мы с Димой впитывали в себя как губка и хорошее, и плохое. Курить махорку пока не научились, а вот матюкались через несколько месяцев не хуже аборигенов, но только вне дома. От отца я никогда не слышал мата, он мог очень жестко разговаривать с подчиненными, но чтобы материться, упаси Бог. Поэтому дома мы не решались делиться новым богатым словарным запасом. В день своего 16-летия я первый раз попробовал водку, подражая взрослым, залпом выпил сразу почти стакан… В себя пришел только через сутки, но зато в кругу друзей перестал ощущать себя белой вороной.
По весне вместе с Димкой и нашими друзьями мы стали подрабатывать у отца в артели, производящей кирпичи для печей. Химлесхоз приобрел полукустарную установку для производства кирпичей. Она работала только летом и за это время надо было обеспечить кирпичами новостройки до следующего лета. Почти весь труд ручной, надо было привезти глину и воду, замешать их в примитивной мешалке, потом эту тестообразную массу загрузить в так называемую «мясорубку», нарезать из «фарша» кирпичи, уложить их в печь и на следующий день вынуть готовую продукцию. Руководитель артели взрослый, остальные пацаны. Оплата сдельная, ежедневная. И вот через пару месяцев, заработав достаточно денег, я смог осуществить свою мечту - купить одноствольное охотничье ружье 16 калибра. Но вдоволь поохотиться уже не пришлось.
Я закончил семилетку и надо было думать о дальнейшем образовании. Десятилетка находилась только в райцентре. Но поступать туда не имело никакого смысла. Дело в том, что детей «врагов народа» в ВУЗы не принимали, и мы с моим финским другом Тойво решили, что если уж ехать учиться, то в Красноярск, и поступать там в речной техникум. Почему речной? Да потому, что мы романтики и оба хотим стать капитанами. Забегая вперед, скажу, что Тойво станет не только капитан-наставником, но позже займет должность главного инженера якутского речного порта. Моя же судьба сложилась совсем иначе. Но тогда, в конце лета 1951 г., мы с Тойво отправились в Красноярск навстречу своей мечте. Через два года в Красноярск приедут мои братья поступать в Горный техникум, Лазик после десятилетки на третий курс, а Дима на первый. Так была завершена еще одна глава нашей жизни, хотя Заводовка из нее окончательно не исчезла, ведь родители продолжали там жить до 1955 г., и мы наведывались к ним на каникулы.
1. Отец в самом начале ссылки. 1950. Заводовка.
2.
3. Водку пьем все.
4. Любимая собака Снежок была украдена и съедена зеками. Собачье мясо и жир считались лучшим лекарством от туберкулеза.
5. Отец и мама с нашими школьными учительницами, ставшими друзьями нашей семьи.
6. Заводовская школа.
7. Мой 7-й класс. В верхнем ряду - директор школы и учительницы, по возрасту не намного старше учеников.
8. Выпускной класс (7-й) Димы. Дима - на переднем плане слева.
9. Мы приехали из Красноярска в Заводовку к родителям встречать Новый 1955 год. Не задолго до этого отцу было объявлено о снятии ссылки.
Продолжение следует...