"Гваделорка", начало: проблема Добра в крапивинских координатах
-*-
Вначале я скажу об одной особенности книги, бросающейся в глаза практически сразу. О ней нельзя не поговорить, её трудно не заметить. Это такая особенность построения не только текста, но и самого мира книги, её ДНК.
В начале фабула "Гваделорки" выглядит очень просто. Этакий триллер с погоней, прятками, где герой вынужден, подобно "хорошему преступнику", скрываться-убегать от разного рода "плохих парней". Не хватает только погонь на автомобилях со стрельбой и беготни по крышам… (шутка).
Не оригинальна не только завязка, но и сам герой. Он довольно обычный "новый" крапивинский герой с типичными для позднего Крапивина "реперными точками" личности. Читателя, особенно искушённого, удивить тут пока как будто нечем. Яркое начало - не просто яркое, а кроваво-яркое, помидорно-красное - недаром оно так хорошо врезается в память, сцену с помидорами, кинематографичную, как будто увиденную на большом экране, даже не просто экране - а в огромном окне кинотеатра… да что там, подсмотренную тобой на улице - я очень хорошо помнил с самого первого прочтения книги десять лет назад.
А вот дальше всё происходящее как будто затухало… Ваня и Любовь Петровна выглядят старыми знакомыми. Читая эти страницы, я словно вхожу в знакомый дом с деревянными стенами, запахами, оставшимися в памяти ещё со времён "Ковра-самолёта", я, правда, жду от Вани чего-то другого, какого-то, "более прежнего" персонажа - а его нет, Ваня слишиком... привычен? Обыкновенен для крапивинского пространства?
Также, я жду от чего-то другого от "помидорной бабушки" - память заранее предвкушает Тайну, "бабушка" обязательно должна оказаться кем-то очень-очень непростым, и её беспомощность в сцене с хулиганами на велосипедах выглядит обманным, срежиссированным ходом: как, помните, в "Лоцмане" совсем другая бабушка нарочно "заманивала" случайных попутчиков своим сундучком, чтобы те помогли дотащить сундучок до дома.
А времена-то изменились. Хулиганы не боятся странных бабушек, это вам не суровая тётя Валя, не говоря уже о самой мадам Валентине. В сцене с помидорами я испытывал какую-то обидную неловкость, это вам всё равно что Первый Доктор супротив Двенадцатого…
Понимаете… На первых страницах "Гваделорки" испытываешь как бы такое многополюсное разочарование. Ваня - какой-то такой... чересчур простой. У "помидорной бабушки" нет никакого сундучка с волшебным телефоном. События текут, но ничего особенного не происходит.
А ты ведь ждал!
…И тут надо вспомнить вот что. Просто так не бывает ничего в мире Крапивинских Книг. В "Бриге "Артемида" работает магия времени, высвечивая туманные картины не-бывшего мира в Прошлом. В "Гваделорке", как оказывается чуть позже, скрыт другой механизм, механизм пространства. И фабула служит там для его сборки. Мало-помалу, элемент за элементом, по крупинкам и шестерёнкам нанизывается на незримый остов Нечто. Как будто проступает из тумана странная, непостижимая Система, гигантский, рассыпанный на листе бумаги размером с город, Компас, или, даже, антикомпас, который не сам поворачивается за магнитными линиями, а наоборот - создаёт их, намагничивая пространство.
Механизм этот вначале кажется непонятным, а то и вовсе - нерабочим. Множество элементов мозаики, все они кажутся смутно знакомыми, все как будто замерли, ожидая своего часа…
* * *
Чтобы двигаться дальше, мне, однако, нужно разобраться с совсем другим вопросом. Он как будто не основной в "Гваделорке", по крайней мере, не выглядит таким. Но если его не прояснить, нельзя выстроить всю остальную линию так, чтобы её не разрушали изнутри противоречия.
Речь о Добре. Или - доброте.
И тут надо проследить эволюцию вопроса от самого начала.
Почему вообще это так важно для "Гваделорки"? Были и до неё книги, где герои как бы до нереалистичности искажены этим странным "непротивлением злу". Явлением интересным и намного более сложным, чем это кажется многим. Действительно, как же совместить, скажем, позицию Крапивина по Крыму - и его как будто бы полное неприятие насилия в мире? Некоторые "читатели" идут лёгким путём - они придумали для себя удобную теорию, не только в отношении Крапивина, но вообще в отношении многих сколько-нибудь известных, состоявшихся патриархов нашей культуры - мол, эти люди всегда держались витающих в воздухе провластных идей. Рассуждая об этом, "аналитики" тасуют факты так лихо, что напоминают мне известный рассказ Шукшина, кажется, ("Срезал") про одного деревенского умника, переумничавшего заезжего кандидата наук. Очевидно, что спорить с такими "читателями" бессмысленно, потому что логика там отсутствует абсолютно (ведь логика подразумевает учёт ВСЕХ действующих факторов, а они, эти "самородки", живут тем, что отсекают ненужные им факты и оперируют лишь теми, которые ложатся под их пристрастия).
Попробуем разобраться с этим самым "добром" и "непротивлением злу" (подчёркиваю - термины скорее всего неточные и приблизительные).
И ещё надо заметить важное: для меня очень трудно анализировать эти категории, особенно - "доброту". Это очень сложная, комплексная категория, расщепляющаяся на несколько составляющих, одни мне близки и понятны, другие - чужды, и я могу их "пощупать" только "умозрительно", пытаясь стать на место человека "искусственно". То есть, далеко не все, что касается этого самого "непротивления злу" - я разделяю сам. Но я должен суметь увидеть это глазами автора.
Самая большая проблема в "крапивинском добре" - она нагляднее всего проявляется вот здесь:
"- ...На одной только Гваделупе - десять тысяч отрубленных голов…
- Где? - слабым голосом переспросил Ваня. Как-то ёкнуло внутри…
- На Гваделупе, - сказал Федя. - Это небольшой такой остров в Антильском архипелаге. Про него мало кто знает…"
У меня тут происходит довольно сложное расщепление восприятия. Когда я читаю, что у Вани "ёкнуло внутри" - первое побуждение крикнуть: "не верю!"
Собственно, так и делают большинство скептиков-критиканов "позднего Крапивина" - мол, не бывает так у нормального пацана. Это - искусственно вложенная идея.
И вот тут приходит время кропотливого, аккуратного анализа. И я признаю, что могу ошибаться, так что, ради бога, если вы видите, что я не прав - пишите, в корректной, конструктивной форме я рад выявленным противоречиям.
Итак, смотрим.
Все вы, наверное, слышали о таком эффекте: вот если происходит какая-то беда в вашем городе, несчастный случай - погибли люди. Даже не ваши соседи, не ваши родные и не ваши знакомые, но они - жили где-то в обозримом вам пространстве. Пусть вы не сумели прочувствовать это всё так же полно, как если бы это случилось с вашими близкими - но всё равно что-то внутри ёкает, правда? Эффект близости какой-то.
Когда такое случается где-то в другом городе - эффект сопереживания слабее. В другой стране - ещё слабее. И скорее забывается.
Но теперь посмотрим на это всё с другой стороны. Вопрос такой: может ли вообще некий мальчик вот так живо и сильно представлять себе гибель десятков тысяч человек где-то на далёком острове в давние времена?
И вот, оказывается, что может. Почему я делаю такой вывод: на примере двух точек - это когда нас всех "тренировали" представлять себе такое в случае с нашей войной. Взрослые старались, чтобы дети сумели представить, что это такое: война и гибель на ней множества людей. Не все из нас это чувствовали, но кто-то, наверное, чувствовал. А кто-то нет. Вы резонно спросите: а сам-то я? Честно - не могу точно сказать. Эти моменты я плохо помню. Я не был бесчувственным циником, но и таким остро переживающим чужое горе - тоже не был. И могу предполагать, что какие-то вещи я представить и вздрогнуть мог - но это всё сильно зависело от обстоятельств. То есть, далеко не всегда вот такие слова, как в "Гваделорке", о десятке тысяч неведомых, далёких и давно бы умерших людей, вызвали бы у меня "вздрагивание".
Но почему я уверен, что критики реалистичности "крапивинского непротивления злу" неправы? А вот почему - они не учитывают эволюции. У особого рода больших писателей, писателей, не просто дающих вал для развлечения масс, а развивающих в своих книгах некий набор Идей, по сути, пишущих одну Книгу - любая следующая книга не является в полной степени самостоятельным текстом. Она вбирает предыдущие и является развитием их, эволюцией. Да, каждую книгу можно читать как отдельную. Не зная ничего о других. Можно "Бронзового мальчика" читать, не прочитав "МсШ". Дело в другом - мы никогда не сможем "взять" всю полноту слоёв, не зная вот той эволюции - эволюции и автора, и его героев.
Эволюция Нового Героя у Крапивина началась, пожалуй, с Журки. С его Машины "Счастья". Тогда впервые была сильно и полно поднята тема проживания героем чужого горя И распространения такого проживания неограниченно. Журка показан абсолютно убедительно, он начинает эту глобальную эволюцию, и начинает он её со своей личной внутренней эволюции.
Смотрите, что происходит. Человек, находящийся на первой ступеньке такого пути должен сперва пережить боль по отношению к самому себе. В "Журавлёнке" про это очень много и полно рассказано. Молнии, преображающие его, начинают бить с автокатастрофы. Но если бы дело этим кончилось - эволюции никакой бы не случилось. Была бы рана, долго затягивающаяся - и всё. Журкина мама недаром говорит, что даже этот удар для него мог быть не вполне настоящим, что ему могло казаться, что человек просто уехал куда-то - далеко-далеко. На это Журка уверенно возражает. Так это или нет - сказать сложно, но по косвенному отображению мы готовы поверить, что это правда. Во всяком случае, это стало правдой, до самой последней капли, когда Журка прочитал письмо дедушки.
Круг людей, по которым бьют молнии, эхо которых задевает Журку, неуклонно расширяется. Самый близкий друг, дедушка, Иринкина семья... и дальше.
И вот фоном ко всему этому, связкой - идёт чтение книги Олаудаха Экиано, а затем - стихов: "нам некуда идти"…
Здесь резонанс, такая вот уникальная связка, когда проживание чужой боли, боли абсолютно далёких людей происходит на фоне собственной эволюции познания. Доброта, сопереживание - не берутся ниоткуда. Они прорастают и развиваются абсолютно убедительно и полно. Возможен такой человек, как Журка? Да, абсолютно возможен, и он понятен нам, вот только далеко не все это признают, потому что Журка - невероятно трудный, очень неудобный, очень жестокий воин добра. Такой, как он, всегда будет примерять чужую боль - и если ему покажется, что она больше твоей собственной, он способен на решения, которые тебе очень и очень не понравятся.
Журка не тот, кто будет просто ныть и бубнить о добре и ненасилии. Возможно, он и не возьмётся за оружие - но его противник никогда не сумеет предугадать, на что способно такое Добро.
И вот какая штука… Люди, не читавшие, не пережившие "Журавлёнка", не смогут в полной мере понять многих других героев книг Крапивина. То есть, да, конечно, можно читать самостоятельно такие вещи, как "Лужайки" или там "Дагги-тиц" или другие книги, где герои совмещают в себе странную смесь отчаянных храбрецов с едва ли не юродивым "непротивлением злу". Нам дают этакого странного чувака, который поступает довольно-таки чудно для своего возраста, да и вообще.
На самом-то деле, убеждения героев "позднего Крапивина" - это какая-то сложная штука, которая эволюционировала через Машину "Счастья", вобрала в себя сомнения в том, кто может решать за других, когда им принимать смерть.
Герои Крапивина вовсе не пропагандируют непротивление злу.
И вопрос о том, подстраивается ли он под веяния времени, становится глупым. У него могут быть свои собственные, десятилетиями выношенные убеждения и принципы, за которые его оттолкнут как первые, так и вторые - при том, что убеждения эти ничуть не менее человечны и справедливы.
В итоге происходит всё более странное расщепление. Герои Крапивина как будто бы не отрицают необходимость борьбы, необходимость ответа на несправедливость. Однако, одни, чем дальше, тем больше отказываются от жёстких вариантов. Алик из "Бабушкиного внука" пощадил врага на доске. А другие - как, например, случилось в "Лужайках" - поступают иначе.
Вообще-то, я уже писал когда-то, что дело тут не в границах и сторонах. Дело в том, что Крапивин отчаянно продолжает искать ту "машину счастья", которая могла бы защищать если не всех людей, то хотя бы самых слабых из них, неспособных постоять за себя, и которые становятся в итоге заложниками игр других. И "адепты" такой Машины, её "воплотители" - получаются несколько не от мира сего - уже просто потому, что и сама Машина - не от мира сего. Она идея. Беда в том, что реализация этой идеи невозможна в нашем мире. Такие, как Инки, не способны на жизнь, и если не изменятся - жизнь их растопчет.
Не способны выжить в этом мире ни Гриша, герой "Брига" ни Ваня, герой "Гваделорки". Первая, яркая сцена с помидорами разрешается в итоге фантастически, за счёт совпадений и различных, не очень-то правдоподобных допущений. Мир крапивинских книг как будто отрывается от нашей реальности и уходит куда-то в область условностей. Задача, которую решают его герои, неразрешима в наших координатах.
И поэтому Крапивина упрекают в неправдоподобии. В измене старым идеалам. В чём угодно…
…А ведь истории его давно не скрывают, что они - сказки. Если пространство Советского Союза рухнуло - не то, географическое, а другое, которое, худо ли, бедно, но давало возможность детям иметь защиту, в том числе и особую, высшую защиту, которая долго и причудливо формировалась десятилетиями, создавая иллюзию лучшего впереди, вектор, к которому можно и стоит стремиться… Пространство, изначально построенное на иллюзиях, но, тем не менее, в силу каких-то странных законов, содержавшее в себе и высшую правду тоже.
А какое-то пространство - не имеет и её. "Путь", в котором нет направлений, есть лишь призывы и обещания. И в этих обстоятельствах может быть случилось так, что просто обычной, обыденной доброты мало.
Нужно ещё что-то… не вполне реальное. Какой-то странный человек, вроде Алёши Карамазова.
Собственно, большинство поздних книг как будто проваливаются в ту расщелину, давным-давно созданную Достоевским, надрывно-слезливым, отчаянным восклицанием: в этом мире нет верного пути, но пусть в нём будет хотя бы отсвет, чтобы слабые не пропали.
Потому что когда погибнут слабые - сильным будет некуда идти.
Потому что, как ни странно, слабые дают сильным незаметную, но очень важную часть силы.
Вначале я скажу об одной особенности книги, бросающейся в глаза практически сразу. О ней нельзя не поговорить, её трудно не заметить. Это такая особенность построения не только текста, но и самого мира книги, её ДНК.
В начале фабула "Гваделорки" выглядит очень просто. Этакий триллер с погоней, прятками, где герой вынужден, подобно "хорошему преступнику", скрываться-убегать от разного рода "плохих парней". Не хватает только погонь на автомобилях со стрельбой и беготни по крышам… (шутка).
Не оригинальна не только завязка, но и сам герой. Он довольно обычный "новый" крапивинский герой с типичными для позднего Крапивина "реперными точками" личности. Читателя, особенно искушённого, удивить тут пока как будто нечем. Яркое начало - не просто яркое, а кроваво-яркое, помидорно-красное - недаром оно так хорошо врезается в память, сцену с помидорами, кинематографичную, как будто увиденную на большом экране, даже не просто экране - а в огромном окне кинотеатра… да что там, подсмотренную тобой на улице - я очень хорошо помнил с самого первого прочтения книги десять лет назад.
А вот дальше всё происходящее как будто затухало… Ваня и Любовь Петровна выглядят старыми знакомыми. Читая эти страницы, я словно вхожу в знакомый дом с деревянными стенами, запахами, оставшимися в памяти ещё со времён "Ковра-самолёта", я, правда, жду от Вани чего-то другого, какого-то, "более прежнего" персонажа - а его нет, Ваня слишиком... привычен? Обыкновенен для крапивинского пространства?
Также, я жду от чего-то другого от "помидорной бабушки" - память заранее предвкушает Тайну, "бабушка" обязательно должна оказаться кем-то очень-очень непростым, и её беспомощность в сцене с хулиганами на велосипедах выглядит обманным, срежиссированным ходом: как, помните, в "Лоцмане" совсем другая бабушка нарочно "заманивала" случайных попутчиков своим сундучком, чтобы те помогли дотащить сундучок до дома.
А времена-то изменились. Хулиганы не боятся странных бабушек, это вам не суровая тётя Валя, не говоря уже о самой мадам Валентине. В сцене с помидорами я испытывал какую-то обидную неловкость, это вам всё равно что Первый Доктор супротив Двенадцатого…
Понимаете… На первых страницах "Гваделорки" испытываешь как бы такое многополюсное разочарование. Ваня - какой-то такой... чересчур простой. У "помидорной бабушки" нет никакого сундучка с волшебным телефоном. События текут, но ничего особенного не происходит.
А ты ведь ждал!
…И тут надо вспомнить вот что. Просто так не бывает ничего в мире Крапивинских Книг. В "Бриге "Артемида" работает магия времени, высвечивая туманные картины не-бывшего мира в Прошлом. В "Гваделорке", как оказывается чуть позже, скрыт другой механизм, механизм пространства. И фабула служит там для его сборки. Мало-помалу, элемент за элементом, по крупинкам и шестерёнкам нанизывается на незримый остов Нечто. Как будто проступает из тумана странная, непостижимая Система, гигантский, рассыпанный на листе бумаги размером с город, Компас, или, даже, антикомпас, который не сам поворачивается за магнитными линиями, а наоборот - создаёт их, намагничивая пространство.
Механизм этот вначале кажется непонятным, а то и вовсе - нерабочим. Множество элементов мозаики, все они кажутся смутно знакомыми, все как будто замерли, ожидая своего часа…
* * *
Чтобы двигаться дальше, мне, однако, нужно разобраться с совсем другим вопросом. Он как будто не основной в "Гваделорке", по крайней мере, не выглядит таким. Но если его не прояснить, нельзя выстроить всю остальную линию так, чтобы её не разрушали изнутри противоречия.
Речь о Добре. Или - доброте.
И тут надо проследить эволюцию вопроса от самого начала.
Почему вообще это так важно для "Гваделорки"? Были и до неё книги, где герои как бы до нереалистичности искажены этим странным "непротивлением злу". Явлением интересным и намного более сложным, чем это кажется многим. Действительно, как же совместить, скажем, позицию Крапивина по Крыму - и его как будто бы полное неприятие насилия в мире? Некоторые "читатели" идут лёгким путём - они придумали для себя удобную теорию, не только в отношении Крапивина, но вообще в отношении многих сколько-нибудь известных, состоявшихся патриархов нашей культуры - мол, эти люди всегда держались витающих в воздухе провластных идей. Рассуждая об этом, "аналитики" тасуют факты так лихо, что напоминают мне известный рассказ Шукшина, кажется, ("Срезал") про одного деревенского умника, переумничавшего заезжего кандидата наук. Очевидно, что спорить с такими "читателями" бессмысленно, потому что логика там отсутствует абсолютно (ведь логика подразумевает учёт ВСЕХ действующих факторов, а они, эти "самородки", живут тем, что отсекают ненужные им факты и оперируют лишь теми, которые ложатся под их пристрастия).
Попробуем разобраться с этим самым "добром" и "непротивлением злу" (подчёркиваю - термины скорее всего неточные и приблизительные).
И ещё надо заметить важное: для меня очень трудно анализировать эти категории, особенно - "доброту". Это очень сложная, комплексная категория, расщепляющаяся на несколько составляющих, одни мне близки и понятны, другие - чужды, и я могу их "пощупать" только "умозрительно", пытаясь стать на место человека "искусственно". То есть, далеко не все, что касается этого самого "непротивления злу" - я разделяю сам. Но я должен суметь увидеть это глазами автора.
Самая большая проблема в "крапивинском добре" - она нагляднее всего проявляется вот здесь:
"- ...На одной только Гваделупе - десять тысяч отрубленных голов…
- Где? - слабым голосом переспросил Ваня. Как-то ёкнуло внутри…
- На Гваделупе, - сказал Федя. - Это небольшой такой остров в Антильском архипелаге. Про него мало кто знает…"
У меня тут происходит довольно сложное расщепление восприятия. Когда я читаю, что у Вани "ёкнуло внутри" - первое побуждение крикнуть: "не верю!"
Собственно, так и делают большинство скептиков-критиканов "позднего Крапивина" - мол, не бывает так у нормального пацана. Это - искусственно вложенная идея.
И вот тут приходит время кропотливого, аккуратного анализа. И я признаю, что могу ошибаться, так что, ради бога, если вы видите, что я не прав - пишите, в корректной, конструктивной форме я рад выявленным противоречиям.
Итак, смотрим.
Все вы, наверное, слышали о таком эффекте: вот если происходит какая-то беда в вашем городе, несчастный случай - погибли люди. Даже не ваши соседи, не ваши родные и не ваши знакомые, но они - жили где-то в обозримом вам пространстве. Пусть вы не сумели прочувствовать это всё так же полно, как если бы это случилось с вашими близкими - но всё равно что-то внутри ёкает, правда? Эффект близости какой-то.
Когда такое случается где-то в другом городе - эффект сопереживания слабее. В другой стране - ещё слабее. И скорее забывается.
Но теперь посмотрим на это всё с другой стороны. Вопрос такой: может ли вообще некий мальчик вот так живо и сильно представлять себе гибель десятков тысяч человек где-то на далёком острове в давние времена?
И вот, оказывается, что может. Почему я делаю такой вывод: на примере двух точек - это когда нас всех "тренировали" представлять себе такое в случае с нашей войной. Взрослые старались, чтобы дети сумели представить, что это такое: война и гибель на ней множества людей. Не все из нас это чувствовали, но кто-то, наверное, чувствовал. А кто-то нет. Вы резонно спросите: а сам-то я? Честно - не могу точно сказать. Эти моменты я плохо помню. Я не был бесчувственным циником, но и таким остро переживающим чужое горе - тоже не был. И могу предполагать, что какие-то вещи я представить и вздрогнуть мог - но это всё сильно зависело от обстоятельств. То есть, далеко не всегда вот такие слова, как в "Гваделорке", о десятке тысяч неведомых, далёких и давно бы умерших людей, вызвали бы у меня "вздрагивание".
Но почему я уверен, что критики реалистичности "крапивинского непротивления злу" неправы? А вот почему - они не учитывают эволюции. У особого рода больших писателей, писателей, не просто дающих вал для развлечения масс, а развивающих в своих книгах некий набор Идей, по сути, пишущих одну Книгу - любая следующая книга не является в полной степени самостоятельным текстом. Она вбирает предыдущие и является развитием их, эволюцией. Да, каждую книгу можно читать как отдельную. Не зная ничего о других. Можно "Бронзового мальчика" читать, не прочитав "МсШ". Дело в другом - мы никогда не сможем "взять" всю полноту слоёв, не зная вот той эволюции - эволюции и автора, и его героев.
Эволюция Нового Героя у Крапивина началась, пожалуй, с Журки. С его Машины "Счастья". Тогда впервые была сильно и полно поднята тема проживания героем чужого горя И распространения такого проживания неограниченно. Журка показан абсолютно убедительно, он начинает эту глобальную эволюцию, и начинает он её со своей личной внутренней эволюции.
Смотрите, что происходит. Человек, находящийся на первой ступеньке такого пути должен сперва пережить боль по отношению к самому себе. В "Журавлёнке" про это очень много и полно рассказано. Молнии, преображающие его, начинают бить с автокатастрофы. Но если бы дело этим кончилось - эволюции никакой бы не случилось. Была бы рана, долго затягивающаяся - и всё. Журкина мама недаром говорит, что даже этот удар для него мог быть не вполне настоящим, что ему могло казаться, что человек просто уехал куда-то - далеко-далеко. На это Журка уверенно возражает. Так это или нет - сказать сложно, но по косвенному отображению мы готовы поверить, что это правда. Во всяком случае, это стало правдой, до самой последней капли, когда Журка прочитал письмо дедушки.
Круг людей, по которым бьют молнии, эхо которых задевает Журку, неуклонно расширяется. Самый близкий друг, дедушка, Иринкина семья... и дальше.
И вот фоном ко всему этому, связкой - идёт чтение книги Олаудаха Экиано, а затем - стихов: "нам некуда идти"…
Здесь резонанс, такая вот уникальная связка, когда проживание чужой боли, боли абсолютно далёких людей происходит на фоне собственной эволюции познания. Доброта, сопереживание - не берутся ниоткуда. Они прорастают и развиваются абсолютно убедительно и полно. Возможен такой человек, как Журка? Да, абсолютно возможен, и он понятен нам, вот только далеко не все это признают, потому что Журка - невероятно трудный, очень неудобный, очень жестокий воин добра. Такой, как он, всегда будет примерять чужую боль - и если ему покажется, что она больше твоей собственной, он способен на решения, которые тебе очень и очень не понравятся.
Журка не тот, кто будет просто ныть и бубнить о добре и ненасилии. Возможно, он и не возьмётся за оружие - но его противник никогда не сумеет предугадать, на что способно такое Добро.
И вот какая штука… Люди, не читавшие, не пережившие "Журавлёнка", не смогут в полной мере понять многих других героев книг Крапивина. То есть, да, конечно, можно читать самостоятельно такие вещи, как "Лужайки" или там "Дагги-тиц" или другие книги, где герои совмещают в себе странную смесь отчаянных храбрецов с едва ли не юродивым "непротивлением злу". Нам дают этакого странного чувака, который поступает довольно-таки чудно для своего возраста, да и вообще.
На самом-то деле, убеждения героев "позднего Крапивина" - это какая-то сложная штука, которая эволюционировала через Машину "Счастья", вобрала в себя сомнения в том, кто может решать за других, когда им принимать смерть.
Герои Крапивина вовсе не пропагандируют непротивление злу.
И вопрос о том, подстраивается ли он под веяния времени, становится глупым. У него могут быть свои собственные, десятилетиями выношенные убеждения и принципы, за которые его оттолкнут как первые, так и вторые - при том, что убеждения эти ничуть не менее человечны и справедливы.
В итоге происходит всё более странное расщепление. Герои Крапивина как будто бы не отрицают необходимость борьбы, необходимость ответа на несправедливость. Однако, одни, чем дальше, тем больше отказываются от жёстких вариантов. Алик из "Бабушкиного внука" пощадил врага на доске. А другие - как, например, случилось в "Лужайках" - поступают иначе.
Вообще-то, я уже писал когда-то, что дело тут не в границах и сторонах. Дело в том, что Крапивин отчаянно продолжает искать ту "машину счастья", которая могла бы защищать если не всех людей, то хотя бы самых слабых из них, неспособных постоять за себя, и которые становятся в итоге заложниками игр других. И "адепты" такой Машины, её "воплотители" - получаются несколько не от мира сего - уже просто потому, что и сама Машина - не от мира сего. Она идея. Беда в том, что реализация этой идеи невозможна в нашем мире. Такие, как Инки, не способны на жизнь, и если не изменятся - жизнь их растопчет.
Не способны выжить в этом мире ни Гриша, герой "Брига" ни Ваня, герой "Гваделорки". Первая, яркая сцена с помидорами разрешается в итоге фантастически, за счёт совпадений и различных, не очень-то правдоподобных допущений. Мир крапивинских книг как будто отрывается от нашей реальности и уходит куда-то в область условностей. Задача, которую решают его герои, неразрешима в наших координатах.
И поэтому Крапивина упрекают в неправдоподобии. В измене старым идеалам. В чём угодно…
…А ведь истории его давно не скрывают, что они - сказки. Если пространство Советского Союза рухнуло - не то, географическое, а другое, которое, худо ли, бедно, но давало возможность детям иметь защиту, в том числе и особую, высшую защиту, которая долго и причудливо формировалась десятилетиями, создавая иллюзию лучшего впереди, вектор, к которому можно и стоит стремиться… Пространство, изначально построенное на иллюзиях, но, тем не менее, в силу каких-то странных законов, содержавшее в себе и высшую правду тоже.
А какое-то пространство - не имеет и её. "Путь", в котором нет направлений, есть лишь призывы и обещания. И в этих обстоятельствах может быть случилось так, что просто обычной, обыденной доброты мало.
Нужно ещё что-то… не вполне реальное. Какой-то странный человек, вроде Алёши Карамазова.
Собственно, большинство поздних книг как будто проваливаются в ту расщелину, давным-давно созданную Достоевским, надрывно-слезливым, отчаянным восклицанием: в этом мире нет верного пути, но пусть в нём будет хотя бы отсвет, чтобы слабые не пропали.
Потому что когда погибнут слабые - сильным будет некуда идти.
Потому что, как ни странно, слабые дают сильным незаметную, но очень важную часть силы.