"Острова": финал
-*-
"И вдруг приходит мысль-освобождение,
Счастливая, как бегство из тюрьмы, -
Что нету во Вселенной просто времени.
Что время - в нас.
Что время - это мы..."
Начать стоит с конца.
Остановившись у края, оборачиваешься и видишь, как маленькая река далеко позади - исток романа - сперва выросла в большую, затем разлилась широкой дельтой... и вот сейчас ты находишься где-то на границе, где кончается одна История и начинается сияющее, бесконечное пространство Океана.
Я снова повторю, роман "Журавлёнок и молнии" по-прежнему кажется мне выше по какой-то особенной тонкости, филиграни мыслей, оттенков, яркости. Но я снова и снова понимаю тех, кто считает вершиной именно "Острова". Потому что "Острова - это Начало и Бесконечность, Река, впадающая в пространство Океана судеб, связующая всю их ширь, от которой захватывает дух.
Я боялся, честно говоря, что в финале Крапивин не удержится от пафоса, от поучений и хоть капельку - но "прокачает" мораль.
Нет. Ничего. Идёт спокойный, деловитый проигрыш. Реке не потребовались водопады, чтобы поразить масштабом, она стала океаном просто и верно. Ей не нужны спецэффекты и аппаратура. Она ведь - Река.
Нет, моралей там, конечно, вагон и маленькая тележка, берите, черпайте, кому сколько нужно.
Судьбы героев эпопеи остаются открыты. Только открыты они совершено иначе, не так, как у героев "МсШ" или "Журавлёнка". Самое течение "Островов" как будто мягко затихает к финалу и эпилогу. В этом трилогия напоминает мягкое затемнение экрана в "Ковре-самолёте", но финал "Ковра" всё-таки несколько больше тяготеет к романтической элегичности Брэдбери.
Интересно ещё, что в этой книге, написанной на самой границе, у начала роковых для страны перемен, нет ничего от будущей грозы. "Журавлёнок" - на пороге своей грозы, в сердце бури. Мир Каховского - мир борьбы и, наверное, всё-таки поражения. Да, каховские, наверно, проиграли тот бой - иных нет, другие… судьба других - это судьба "Рыжего знамени упрямства" - обратите внимание - упрямство, это всё, что остаётся. И, кажется, всё, что помнится о взрослых героях... и даже о юном... что? куда пойдут эти герои? Вступят в одинокие отряды мушкетёров, чудом держащиеся на плаву? Пополнят ряды массовок? Или сгорят, надорвутся?
"Острова" в этом смысле похожи (по-хорошему) на советский "производственный роман" - в его самых лучших проявлениях. Именно "Острова" - и только, может быть, "Острова" показывают ту ширь и то множество дорог, обыкновенных и как будто бы невзрачных, на которых люди могут оставаться… даже в самом тёмном мраке… просто людьми. Просто порядочными. И как это, оказывается, не мало. Когда потемнеет сильно…
Но зачем о плохом? Роман кончается Надеждой. Несмотря на всё, что случилось. И надежда эта - не в громких словах и даже не в ожиданиях - она в том множестве связанных в единую дельту ручейков, сливающихся, огибающих, соединяющих тысячи островов. Она в той неразрывной связи судеб и времён… и тут мне стоило бы снова писать о символах - о Хронометре, например, уцелевшем в водоворотах времени, о сгоревшей-несгоревшей рукописи, о связанности и параллелях - от Крузенштерна, Алабышева и Куганова, и дальше, дальше… но мне не хочется этого делать. Сказано об этом не раз, и вообще - это как раз будет тот самый пафос, от которого я сам же так плююсь.
Вместо пафоса, может, стоит ещё раз сказать о том, как люблю я такой вот тихий конец дня, оставляющий нам надежду на день следующий. Закат, когда солнце уходит в океан, и ты останавливаешься, чтобы вместе с солнцем свести воедино всё свершившееся за этот большой-большой день. Вспомнить начало. Понять, что ничего не случилось зря.
Как и всякий хороший финал, финал этого романа, завершая основные сюжетные линии, открывает новые. Оставляет на перепутье, в начале нового плавания. Не сказано, что получится у Гая в его бесконечной и почти безнадежной войне с равнодушием за потерянных. Не сказано, что получится у Егора - даже неясно, станет ли он настоящим моряком или писателем. Что будет с Венькой и его братом, что будет с Алиной Михаевной - сумеет ли она как-то закрепиться на своих, таких очень зыбких "островах".
Не сказано, как сложатся судьбы многих. Но нити, как будто, не рвутся, они тянутся вдаль, летят…
Остаются и вопросы. Вопросы, на которые Крапивин предпочёл не дать ответа. Ко всем тем, о которых я писал прежде, прибавились новые. Например, оставлена в тихой закатном воздухе печальная линия инженера Петрова. Ведь Егор мог его спасти. И мне кажется, он это чувствовал. Если не сразу, так потом, позже. Задан главный вопрос - о прощении. Виктор Романович успел… ну, почти успел, почти сумел сказать главное. Во всяком случае, Егор, если он честен до конца, не имел права не понять завершения тех прощальных слов. Егор сумел быть братом, инженер Петров быть отцом не смог. Чего-то ему в жизни не хватило. Несколько раз была повторена эта, может быть, кому-то показавшаяся суконной, фраза: что цех построен - и ценою его души тоже. Неправильно это было, не так, но… многие такие вещи мы можем понять лишь в самом конце пути.
Почему же автор этой Истории оставляет без внимания мысли Егора - об отчиме, о матери? Только ли необходимость художественной сдержанности тут не позволила сделать завершающие штрихи? Может быть, этим ещё раз подчёркнута типичная черта, которая позволяет молодым людям оставлять позади то, о чём когда-то они, наверное, будут жалеть. В этом возрасте проблемы и переживания чужих людей порою кажутся важнее, сильнее… Помните, то замечательное, тот один из главнейших мотивов "Журавлёнка" - диалектический вопрос отношений: когда близкий человек обижает, а враг - жалеет. На всём большом пути испытаний Егора как раз этого проживания - не было. То есть, было, но без результирующего Возвращения. В "Журавлёнке" этот вектор сделал полный оборот, и вернулся к Началу - на новом уровне. А в "Островах" предательство близких не смогло вернуться к точке, откуда можно всё исправить. И мы можем только гадать, какие дальше будут отношения у Егора даже и с матерью - ведь параллель, страшная, далёкая - но она была, та параллель, с матерью Димки, предавшей сына и слишком поздно осознавшей…
Один из важнейших моментов этой линии - у меня не получается осуждать их. Они - искореженные, сломанные, отчаянно цепляющиеся за то ограниченное понимание счастья, что им дано. Только жалость к этой слабости, к какому-то отчаянно несправедливому устройству жизни, устроенной так, что женщина вынуждена рвать себя на части - и ведь рвёт. Рвёт, так, что остаются опустевшие души с памятью из фотографий. Не нужные по-настоящему никому - ни мужьям, которым так хотелось угодить, ни сыновьям, рвущимся вперёд и не успевшим простить.
Стоило бы подробнее поговорить о Наклонове. Том Наклонове, каким он стал. Стоило бы… но не хочется делать это слишком подробно. Крапивин тонко и страшно отомстил этому типу людей. Как будто даже имел в виду реального человека - если иначе, получается, талант его, как сочинителя, оказывается как-то даже пугающе запределен...
Ведь Наклонова не наказала судьба в прямом, классическом смысле "наказания". Он стал "успешным" писателем. Отцом замечательного сына. "Счастливым обладателем" старенького "Москвича", никому не нужных книжек и прочего умеренного жизненного благополучия.
О том ли мог мечтать подающий надежды ребячий вожак… Даже странно. Я почему-то ждал, что такой человек, как Наклонов, непременно должен стать в жизни каким-нибудь партийным работником, не из последних, директором чего-нибудь эдакого… может быть, даже и сотрудником КГБ. А вот!
А не стал!
И знаете, почему? Не потому, что силы или мозгов не хватило. Нет. Беда у него та, что хотелось ему действительно Настоящего. Не людьми командовать, нет. Ему тоже хотелось, наверное, неба. Вот только гранату свою он не выбросил - и она его сожгла.
Сожгла, да. Остался только Денис. Который, его, может быть, ещё спасёт. И Наклонов не повторит судьбу инженера Петрова. Остаётся за кадром вопрос, насколько добровольно Наклонов отдал рукопись. Насколько велика в этом роль Дениса. Хочется думать хорошо о Денисе, что это он вырвал у отца рукопись - чтобы не быть сыном лжеца. Но и хочется - да, почему-то вот хочется - думать и так, что Наклонов и сам бы вернул в конце концов Наследство Курганова. Даже не знаю, почему. Может, просто финал таков - что просит всех оказаться лучше, если на самом деле это даже и не так.
Кстати, запоздалая и важная ассоциация. Наклонов - Резанов. Как-то так, да? нет? Резанов - человек, не хотевший и не умевший видеть что-то очень важное в мире, не понимавший какие-то критические связи. Наклонявший других...
...Дальше - ещё хотелось остановиться на эпизодах с Бутаковой. Там ведь тоже - и кажется, и хочется, чтобы всего было больше. Ведь почти-почти, едва-едва… уже, кажется, на грани… мне почему-то так хотелось, чтобы она сделала окончательный шаг. Но в романе об этом не сказано. Сказано только, что она, в общем-то, нормальная девчонка - тоже способна в критическую минуту сделать правильный выбор.
Можно ещё порассуждать о каких-то нюансах… Поискать скрытые знаки. Попробовать протянуть ниточки к новым героям - Денису, Юрке Громову, Костику… Сказать что-то о том, как Хронометр закончил этот свой этап пути, обретя нового Наследника. Попробовать погадать о том, почему Егора зацепила простенькая сказка про взорвавшуюся кофеварку. Обратить внимание на сцену, в которой "Поп-физик", вопреки надеждам, так и остался сволочью со слетевшей позолотой, а вот "мажор" Костецкий - человеком.
…Можно. Но дочитав последние строки романа, я всё ещё вижу эту картину - ширь времён и пространств. Она заслоняет мне сейчас детали, и, может быть, стоило бы тут перейти к следующему - к тому, как Крапивин, снова и снова, всякий раз иначе, на разных уровнях, разных масштабах - от исторических полотен до погружения в фантасмагории снов - пишет одну и главную Книгу-Тетрадь. Книгу о связи человека с пространствами и временами - книгу Дороги.
"И вдруг приходит мысль-освобождение,
Счастливая, как бегство из тюрьмы, -
Что нету во Вселенной просто времени.
Что время - в нас.
Что время - это мы...
"
"И вдруг приходит мысль-освобождение,
Счастливая, как бегство из тюрьмы, -
Что нету во Вселенной просто времени.
Что время - в нас.
Что время - это мы..."
Начать стоит с конца.
Остановившись у края, оборачиваешься и видишь, как маленькая река далеко позади - исток романа - сперва выросла в большую, затем разлилась широкой дельтой... и вот сейчас ты находишься где-то на границе, где кончается одна История и начинается сияющее, бесконечное пространство Океана.
Я снова повторю, роман "Журавлёнок и молнии" по-прежнему кажется мне выше по какой-то особенной тонкости, филиграни мыслей, оттенков, яркости. Но я снова и снова понимаю тех, кто считает вершиной именно "Острова". Потому что "Острова - это Начало и Бесконечность, Река, впадающая в пространство Океана судеб, связующая всю их ширь, от которой захватывает дух.
Я боялся, честно говоря, что в финале Крапивин не удержится от пафоса, от поучений и хоть капельку - но "прокачает" мораль.
Нет. Ничего. Идёт спокойный, деловитый проигрыш. Реке не потребовались водопады, чтобы поразить масштабом, она стала океаном просто и верно. Ей не нужны спецэффекты и аппаратура. Она ведь - Река.
Нет, моралей там, конечно, вагон и маленькая тележка, берите, черпайте, кому сколько нужно.
Судьбы героев эпопеи остаются открыты. Только открыты они совершено иначе, не так, как у героев "МсШ" или "Журавлёнка". Самое течение "Островов" как будто мягко затихает к финалу и эпилогу. В этом трилогия напоминает мягкое затемнение экрана в "Ковре-самолёте", но финал "Ковра" всё-таки несколько больше тяготеет к романтической элегичности Брэдбери.
Интересно ещё, что в этой книге, написанной на самой границе, у начала роковых для страны перемен, нет ничего от будущей грозы. "Журавлёнок" - на пороге своей грозы, в сердце бури. Мир Каховского - мир борьбы и, наверное, всё-таки поражения. Да, каховские, наверно, проиграли тот бой - иных нет, другие… судьба других - это судьба "Рыжего знамени упрямства" - обратите внимание - упрямство, это всё, что остаётся. И, кажется, всё, что помнится о взрослых героях... и даже о юном... что? куда пойдут эти герои? Вступят в одинокие отряды мушкетёров, чудом держащиеся на плаву? Пополнят ряды массовок? Или сгорят, надорвутся?
"Острова" в этом смысле похожи (по-хорошему) на советский "производственный роман" - в его самых лучших проявлениях. Именно "Острова" - и только, может быть, "Острова" показывают ту ширь и то множество дорог, обыкновенных и как будто бы невзрачных, на которых люди могут оставаться… даже в самом тёмном мраке… просто людьми. Просто порядочными. И как это, оказывается, не мало. Когда потемнеет сильно…
Но зачем о плохом? Роман кончается Надеждой. Несмотря на всё, что случилось. И надежда эта - не в громких словах и даже не в ожиданиях - она в том множестве связанных в единую дельту ручейков, сливающихся, огибающих, соединяющих тысячи островов. Она в той неразрывной связи судеб и времён… и тут мне стоило бы снова писать о символах - о Хронометре, например, уцелевшем в водоворотах времени, о сгоревшей-несгоревшей рукописи, о связанности и параллелях - от Крузенштерна, Алабышева и Куганова, и дальше, дальше… но мне не хочется этого делать. Сказано об этом не раз, и вообще - это как раз будет тот самый пафос, от которого я сам же так плююсь.
Вместо пафоса, может, стоит ещё раз сказать о том, как люблю я такой вот тихий конец дня, оставляющий нам надежду на день следующий. Закат, когда солнце уходит в океан, и ты останавливаешься, чтобы вместе с солнцем свести воедино всё свершившееся за этот большой-большой день. Вспомнить начало. Понять, что ничего не случилось зря.
Как и всякий хороший финал, финал этого романа, завершая основные сюжетные линии, открывает новые. Оставляет на перепутье, в начале нового плавания. Не сказано, что получится у Гая в его бесконечной и почти безнадежной войне с равнодушием за потерянных. Не сказано, что получится у Егора - даже неясно, станет ли он настоящим моряком или писателем. Что будет с Венькой и его братом, что будет с Алиной Михаевной - сумеет ли она как-то закрепиться на своих, таких очень зыбких "островах".
Не сказано, как сложатся судьбы многих. Но нити, как будто, не рвутся, они тянутся вдаль, летят…
Остаются и вопросы. Вопросы, на которые Крапивин предпочёл не дать ответа. Ко всем тем, о которых я писал прежде, прибавились новые. Например, оставлена в тихой закатном воздухе печальная линия инженера Петрова. Ведь Егор мог его спасти. И мне кажется, он это чувствовал. Если не сразу, так потом, позже. Задан главный вопрос - о прощении. Виктор Романович успел… ну, почти успел, почти сумел сказать главное. Во всяком случае, Егор, если он честен до конца, не имел права не понять завершения тех прощальных слов. Егор сумел быть братом, инженер Петров быть отцом не смог. Чего-то ему в жизни не хватило. Несколько раз была повторена эта, может быть, кому-то показавшаяся суконной, фраза: что цех построен - и ценою его души тоже. Неправильно это было, не так, но… многие такие вещи мы можем понять лишь в самом конце пути.
Почему же автор этой Истории оставляет без внимания мысли Егора - об отчиме, о матери? Только ли необходимость художественной сдержанности тут не позволила сделать завершающие штрихи? Может быть, этим ещё раз подчёркнута типичная черта, которая позволяет молодым людям оставлять позади то, о чём когда-то они, наверное, будут жалеть. В этом возрасте проблемы и переживания чужих людей порою кажутся важнее, сильнее… Помните, то замечательное, тот один из главнейших мотивов "Журавлёнка" - диалектический вопрос отношений: когда близкий человек обижает, а враг - жалеет. На всём большом пути испытаний Егора как раз этого проживания - не было. То есть, было, но без результирующего Возвращения. В "Журавлёнке" этот вектор сделал полный оборот, и вернулся к Началу - на новом уровне. А в "Островах" предательство близких не смогло вернуться к точке, откуда можно всё исправить. И мы можем только гадать, какие дальше будут отношения у Егора даже и с матерью - ведь параллель, страшная, далёкая - но она была, та параллель, с матерью Димки, предавшей сына и слишком поздно осознавшей…
Один из важнейших моментов этой линии - у меня не получается осуждать их. Они - искореженные, сломанные, отчаянно цепляющиеся за то ограниченное понимание счастья, что им дано. Только жалость к этой слабости, к какому-то отчаянно несправедливому устройству жизни, устроенной так, что женщина вынуждена рвать себя на части - и ведь рвёт. Рвёт, так, что остаются опустевшие души с памятью из фотографий. Не нужные по-настоящему никому - ни мужьям, которым так хотелось угодить, ни сыновьям, рвущимся вперёд и не успевшим простить.
Стоило бы подробнее поговорить о Наклонове. Том Наклонове, каким он стал. Стоило бы… но не хочется делать это слишком подробно. Крапивин тонко и страшно отомстил этому типу людей. Как будто даже имел в виду реального человека - если иначе, получается, талант его, как сочинителя, оказывается как-то даже пугающе запределен...
Ведь Наклонова не наказала судьба в прямом, классическом смысле "наказания". Он стал "успешным" писателем. Отцом замечательного сына. "Счастливым обладателем" старенького "Москвича", никому не нужных книжек и прочего умеренного жизненного благополучия.
О том ли мог мечтать подающий надежды ребячий вожак… Даже странно. Я почему-то ждал, что такой человек, как Наклонов, непременно должен стать в жизни каким-нибудь партийным работником, не из последних, директором чего-нибудь эдакого… может быть, даже и сотрудником КГБ. А вот!
А не стал!
И знаете, почему? Не потому, что силы или мозгов не хватило. Нет. Беда у него та, что хотелось ему действительно Настоящего. Не людьми командовать, нет. Ему тоже хотелось, наверное, неба. Вот только гранату свою он не выбросил - и она его сожгла.
Сожгла, да. Остался только Денис. Который, его, может быть, ещё спасёт. И Наклонов не повторит судьбу инженера Петрова. Остаётся за кадром вопрос, насколько добровольно Наклонов отдал рукопись. Насколько велика в этом роль Дениса. Хочется думать хорошо о Денисе, что это он вырвал у отца рукопись - чтобы не быть сыном лжеца. Но и хочется - да, почему-то вот хочется - думать и так, что Наклонов и сам бы вернул в конце концов Наследство Курганова. Даже не знаю, почему. Может, просто финал таков - что просит всех оказаться лучше, если на самом деле это даже и не так.
Кстати, запоздалая и важная ассоциация. Наклонов - Резанов. Как-то так, да? нет? Резанов - человек, не хотевший и не умевший видеть что-то очень важное в мире, не понимавший какие-то критические связи. Наклонявший других...
...Дальше - ещё хотелось остановиться на эпизодах с Бутаковой. Там ведь тоже - и кажется, и хочется, чтобы всего было больше. Ведь почти-почти, едва-едва… уже, кажется, на грани… мне почему-то так хотелось, чтобы она сделала окончательный шаг. Но в романе об этом не сказано. Сказано только, что она, в общем-то, нормальная девчонка - тоже способна в критическую минуту сделать правильный выбор.
Можно ещё порассуждать о каких-то нюансах… Поискать скрытые знаки. Попробовать протянуть ниточки к новым героям - Денису, Юрке Громову, Костику… Сказать что-то о том, как Хронометр закончил этот свой этап пути, обретя нового Наследника. Попробовать погадать о том, почему Егора зацепила простенькая сказка про взорвавшуюся кофеварку. Обратить внимание на сцену, в которой "Поп-физик", вопреки надеждам, так и остался сволочью со слетевшей позолотой, а вот "мажор" Костецкий - человеком.
…Можно. Но дочитав последние строки романа, я всё ещё вижу эту картину - ширь времён и пространств. Она заслоняет мне сейчас детали, и, может быть, стоило бы тут перейти к следующему - к тому, как Крапивин, снова и снова, всякий раз иначе, на разных уровнях, разных масштабах - от исторических полотен до погружения в фантасмагории снов - пишет одну и главную Книгу-Тетрадь. Книгу о связи человека с пространствами и временами - книгу Дороги.
"И вдруг приходит мысль-освобождение,
Счастливая, как бегство из тюрьмы, -
Что нету во Вселенной просто времени.
Что время - в нас.
Что время - это мы...
"