"Острова". Командор
-*-
Дверь в Лето
У первых глав романа - а у самой первой особенно! - есть интересное свойство. Книга начинается, как очень добрый, уютный, спокойный фильм. Кажется, где-то далеко-далеко за кадром, в темноте, звучит тихая музыка. Кажется, что мы, взрослые, включили телевизор, а там показывают давным-давно забытый фильм из детства. Фильм - сказочный. Но эта сказка - без колдовства и дальних странствий, без королей и драконов, без дворцов и превращений… Точнее, дворцы там могут быть - но их легко перепутать с крошечными каморками под лестницей, с холодными домами блокадного Ленинграда или картонными декорациями на сцене театра, где ставят спектакль для детей. Всё происходящее - абсолютно реалистично, но над пространством Истории распахнулась волшебная ночь, ночь ожидания близкого Нового Года.
У нас в прежние годы любили - и умели! - снимать такие фильмы. Фильмы, где сказка прячется среди обыденности. Где её все чувствуют, но не все осознают. Где всё происходящее абсолютно реально, но каждый, кто хоть немного понимает в этом деле, знает - тут не обошлось без волшебства. Именно оно способно выстроить события как будто совершенно обыкновенные в какую-то особенную последовательность. Это как ноты: каждая из них сама по себе - просто звук. Но если их сыграть правильно…
Я очень дорожу этим свойством книг, когда их сочинитель может передать атмосферу волшебства, не просто не используя ничего магического, невозможного - но ещё и не используя никаких "высоких" украшательств, напыщенных слов, многозначительных символов, восторженных эпитетов и прочих сказочно-сентиментальных "рюшечек". В первых тактах романа Крапивин ничего не говорит о сказке и волшебстве, никакой вам лирики или красивостей. Он ничего не прячет в рукавах, не делает многозначительных глаз. Это не Андерсен и не Экзюпери. Это просто история о том, как человек покупает ёлку к празднику. Всё. Из непосредственного волшебства там - только само упоминание Нового Года. И за этим тянется шлейф искорок - маленьких деталек, ненавязчиво рисующих жизнь мальчишки.
Я очень люблю это вступление. Потому что это довольно редкая для Крапивина вещь, где при абсолютной реалистичности и серьёзности полотна - нет ни малейших признаков каких-то близких или даже дальних гроз. Потому что, скажем, даже в "Сказках Севки Глущенко" минорное дыхание огромных туб и тревожное тремоло скрипок звучат с самого начала (тут вспоминается, конечно, не раз упоминаемая симфония Чайковского). Мы с самого начала знаем, что герою придётся пройти через трудные испытания - и неизвестно, какою ценой заплатит он за победу… если таковая будет. Есть это ожидание и в "Журавлёнке", и в "Троих с площади", и в "Мальчике со шпагой"… Тетива натягивается, и мы будем стремиться к финалу в нарастающем напряжении, и тут всё понятно, таково свойство почти всех хороших книг.
Удивительно - ведь невозможно же поверить, что такой огромный роман будет рассказывать нам безоблачные истории! О, да. Мы опытные читатели, мы знаем, что это не так, что будут грозы и трагедии. Но сейчас это всё неважно, сейчас мы растворены в светлой вечерней сказке, и мы точно знаем, что пока не прозвучат необходимые ПРЕД-истории - ничего не случится. Эта история - ещё не для испытаний героя. Она для того, чтобы создать ткань того мира, того времени, послевоенного городка. Да даже, в конце концов, она нужна для того, чтобы просто была прочитана книга Курганова…
Я помню одну старую книжку из детства. Ну, то есть, как помню? Не помню из неё почти ничего, ни автора, ни названия - только то, что там были картинки и небольшие зарисовки из домашней жизни маленького мальчика. Жизни - такой очень обыкновенной, без коллизий и больших переживаний. Так-то понятно, зачем эта книжка была написана, там очень аккуратно, без слишком явной назидательности, преподносились юному читателю уроки - как не лениться, одеваться самому, делать зарядку и так далее. В качестве воспитательного инструмента для меня эта книжка не сработала, да я и забыл её наглухо, как десятки других малышовых книжек. Но она врезалась в память по другой странной причине - я не любил ложиться рано, а меня заставляли соблюдать режим. То ли в девять, то ли в половине десятого - без всяких исключений, кроме, разве что Нового Года - надо ложиться спать. А ещё иногда мне, как почти каждому ребёнку, снились кошмары. И чтобы бороться с ними, и чтобы уютнее засыпать, я начинал пересказывать себе в постели эту книжку. Не знаю, почему именно её… может быть, за какую-то особенную домашнюю уютность. Кроме прочего, в той книжке было много различных бытовых подробностей, которые в проговаривании создавали кокон виртуального мироздания, почти как настоящего. Такой себе маленький волшебный "снежный шарик", домик, в который можно будет спрятаться, из которого можно будет взять свет и силу.
И роман "Острова и капитаны" потом, в третьей книге, ещё вернется к этому свойству человеческого сознания, создающего для себя в трудные минуты жизни собственную "дверь в Лето", дверь в Детство… Это Лето, это Детство - обязаны быть светлыми и теплыми. Грозы и штормы в них должны существовать только в книжках, не ближе.
Шторм
Интересно так написан шторм у "Курганова". Вначале, когда читаешь первую страницу, возникает ощущение, будто Крапивин решил попробовать себя в роли "взаправдашнего мариниста", написать картину шторма, чтобы "совсем как у взрослых". Нет, моя ирония не относится к тому, насколько удачно это сделано - мне трудно судить, потому что я мало читал таких книг и совсем не испытал этого взаправду. Но описательное вступление с картинами волн-чудовищ действительно ведь не характерно, не плохо, нет, а именно не характерно для Крапивина. Я неожиданно понял, с чем это можно сравнить - с тем, как кто-нибудь из гигантов-композиторов пробует писать что-то, не свойственное ему - например, такое же ощущение у меня возникало, когда слушал оперу "Фиделио" Бетховена - я не могу понять, адекватна ли эта опера другим вершинам его музыки, в частности ещё и потому, что привык слышать у Бетховена что-то другое, пусть и разное.
…Впрочем, довольно быстро оказывается, что картина шторма тут обманчива. На самом деле, Крапивин-Курганов пишет не шторм. Описание шторма больше напоминает отдельный кадр, картину, которую где-то увидел автор, и она навсегда запечатлелась в памяти. Здесь перед нами, конечно, далеко не весь шторм, а его маленький кусочек, выхваченный из картины цельной. Позволю себе сказать с видом профана-знатока: "а шторм пишут не так!" ...Нет, подождите ржать-то! Ведь это же правда, если бы Крапивин захотел описать шторм сам по себе, он бы сделал это совсем-совсем иначе! Это очень быстро становится понятным, потому что шторм там - не больше, чем декорация, на фоне которой происходит расстановка фигур. Как древний замок в пьесе Шекспира нужен для того, чтобы на его фоне произошла трагедия, так шторм в книге Курганова нужен для того, чтобы быстро, предельно кратко, предельно ёмко - и вместе - так, чтобы не догадался читатель! - показать всех главных действующих лиц. И картины эти выхвачены действительно мощно и полно! Ты спохватываешься уже потом и замечаешь: вот как нас облапошили! Я же про шторм читал, а оказалось - передо мною прошёл парад характеров, образов, за ними пока ещё нет самих историй, нет поступков, нет почти ничего - но вот они, как в картинной галерее, как на балу Анны Павловны, все представлены. Даже ещё не вполне ясно, как кто одет, зато в глубине у каждого высверкнуто рентгеном главное…
А проводник наш, Крузенштерн, уже наш знакомый, он рассказчик, он - точка отсчёта, абсолют, которому мы в прологе делегировали это право. Он смотрит и делает оценки - не подробные с нудно-надсадным заключением, а такие же неясные ещё для самого себя, но уже значимые, уже основа. Ратманов, Толстой, Резанов, Курганов… Они все здесь, фигуры расставлены, ставки сделаны. Партия началась.
Командор
Не знаю, как для вас, а для меня Курганов с первых же минут появления на сцене, с момента, когда рассказчик стал описывать его внешность, сразу и сильно напомнил другого "невзрачного" пожилого "собирателя историй" - Пассажира из "Выстрела с монитора". Мне кажется, образы Пассажира и Курганова связаны сильно, они и родились-то практически одновременно, ведь "Хронометр" вышел всего на два года раньше, а последняя книга "Островов" так и вообще издана в один год с "Выстрелом", в 1989-м.
Сложно сказать, откуда появился этот образ, но в моём представлении Крапивин зачем-то воображал самого себя скрывшимся от мира отшельником, человеком, предельно незначительным, вычеркнувшим из реальности десятки написанных к тому времени великих книг и знаменитый на всю страну отряд… Зачем ему понадобилось такое - не знаю, но этот взгляд - взгляд маленького человечка, всю жизнь посвятившего реконструкции старых легенд и судеб, кажется мне если и не убедительным фактологически, то, во всяком случае, очень живым.
Может быть, Крапивин чувствовал, что для написания подобной книги ему мешает своя собственная, очень "полнокровная" История, может, он хотел написать такую книгу, как сочинял Курганов, но не мог, полагая, что она потребует от своего создателя быть творцом одной-единственной книжной судьбы.
В отличие от истории Пассажира в "Выстреле", история Курганова совершенно не фантастическая. Она здесь является как будто таким очень земным отражением командорства.
Неудивительно, ведь тема Командора имеет множество отражений и реализаций, расщепляется на множество историй и судеб. Есть та, где командором становится Крузенштерн - это особое переотражение истории командора Элиота Красса. Есть и совсем уже невзрачная с виду её ветка, где роль наставника - "всего лишь" в том, чтобы оставить в душе устремление к развитию. Самому Курганову не случилось совершить подвиг в общепринятом понимании - но именно он передал "наследие" Крузенштерна по цепочке времён - дальше и дальше…
В портрете Курганова есть ещё один любопытный и малозаметный с первого взгляда штрих, и я даже хотел бы поспорить - вы не угадаете, о чём я. В разговоре с Толиком он обмолвился:
"…- А почему вы смеетесь?
- Извини... Просто меня первый раз в жизни приняли за ученого. За кого меня только не принимали! За кладбищенского сторожа, за ревизора, за клоуна... Даже за шпиона. А за ученого - ты первый."
Забавная деталь, правда? Неуловимость, мимикрия, ускользаемость. Крапивин как будто прячет Курганова за семью печатями. Зачем? Зачем ему нужно, чтобы именно такой невзрачный персонаж играл такую важную роль в Истории? Мне кажется, я чувствую верный ответ, но не готов даже для себя его пока отчётливо и полно сформулировать.
И наконец, мы переходим к следующей детали, следующему Знаку. Он пока что тоже прячется, он не открылся Толику в тот раз, в этот его первый визит к Курганову, но присутствовал всё время при разговоре, при чтении… И здесь вы, я думаю, все догадались, о чём я веду речь. Это вот он, "медный стук часов".
Запущен механизм пространства-времени, и снова обозначена еле уловимая связь с кольцом времени из "Выстрела", с часами мадам Валентины, с монеткой, и снова это - их реалистическое отражение в нашем, прозаическом мире. Но отражение максимально волшебное, насколько оно таким вообще может быть. Ибо что может быть волшебнее корабельного хронометра?..
...Кстати, помните этот маленький стишок про "наоборот"? Он как заклинание. Он звучит тихой песенкой, перезвоном часов, скрипом полозьев - "скырлы-скырлы"! - на фоне полусказочных декораций. Новый Год идёт по вечерним улицам, играя со временем - время сейчас в его власти. У него в руках - волшебные Часы с иголкой - помните чудесную и пронзительную сказку Шарова? Этот персонаж, конечно же, в значительной степени и сам Автор книги (а иначе невозможно было бы передать удивительную точность, тонкость деталей).
Время движется в обе стороны, разворачивает Историю, героев...
Дверь в Лето
У первых глав романа - а у самой первой особенно! - есть интересное свойство. Книга начинается, как очень добрый, уютный, спокойный фильм. Кажется, где-то далеко-далеко за кадром, в темноте, звучит тихая музыка. Кажется, что мы, взрослые, включили телевизор, а там показывают давным-давно забытый фильм из детства. Фильм - сказочный. Но эта сказка - без колдовства и дальних странствий, без королей и драконов, без дворцов и превращений… Точнее, дворцы там могут быть - но их легко перепутать с крошечными каморками под лестницей, с холодными домами блокадного Ленинграда или картонными декорациями на сцене театра, где ставят спектакль для детей. Всё происходящее - абсолютно реалистично, но над пространством Истории распахнулась волшебная ночь, ночь ожидания близкого Нового Года.
У нас в прежние годы любили - и умели! - снимать такие фильмы. Фильмы, где сказка прячется среди обыденности. Где её все чувствуют, но не все осознают. Где всё происходящее абсолютно реально, но каждый, кто хоть немного понимает в этом деле, знает - тут не обошлось без волшебства. Именно оно способно выстроить события как будто совершенно обыкновенные в какую-то особенную последовательность. Это как ноты: каждая из них сама по себе - просто звук. Но если их сыграть правильно…
Я очень дорожу этим свойством книг, когда их сочинитель может передать атмосферу волшебства, не просто не используя ничего магического, невозможного - но ещё и не используя никаких "высоких" украшательств, напыщенных слов, многозначительных символов, восторженных эпитетов и прочих сказочно-сентиментальных "рюшечек". В первых тактах романа Крапивин ничего не говорит о сказке и волшебстве, никакой вам лирики или красивостей. Он ничего не прячет в рукавах, не делает многозначительных глаз. Это не Андерсен и не Экзюпери. Это просто история о том, как человек покупает ёлку к празднику. Всё. Из непосредственного волшебства там - только само упоминание Нового Года. И за этим тянется шлейф искорок - маленьких деталек, ненавязчиво рисующих жизнь мальчишки.
Я очень люблю это вступление. Потому что это довольно редкая для Крапивина вещь, где при абсолютной реалистичности и серьёзности полотна - нет ни малейших признаков каких-то близких или даже дальних гроз. Потому что, скажем, даже в "Сказках Севки Глущенко" минорное дыхание огромных туб и тревожное тремоло скрипок звучат с самого начала (тут вспоминается, конечно, не раз упоминаемая симфония Чайковского). Мы с самого начала знаем, что герою придётся пройти через трудные испытания - и неизвестно, какою ценой заплатит он за победу… если таковая будет. Есть это ожидание и в "Журавлёнке", и в "Троих с площади", и в "Мальчике со шпагой"… Тетива натягивается, и мы будем стремиться к финалу в нарастающем напряжении, и тут всё понятно, таково свойство почти всех хороших книг.
Удивительно - ведь невозможно же поверить, что такой огромный роман будет рассказывать нам безоблачные истории! О, да. Мы опытные читатели, мы знаем, что это не так, что будут грозы и трагедии. Но сейчас это всё неважно, сейчас мы растворены в светлой вечерней сказке, и мы точно знаем, что пока не прозвучат необходимые ПРЕД-истории - ничего не случится. Эта история - ещё не для испытаний героя. Она для того, чтобы создать ткань того мира, того времени, послевоенного городка. Да даже, в конце концов, она нужна для того, чтобы просто была прочитана книга Курганова…
Я помню одну старую книжку из детства. Ну, то есть, как помню? Не помню из неё почти ничего, ни автора, ни названия - только то, что там были картинки и небольшие зарисовки из домашней жизни маленького мальчика. Жизни - такой очень обыкновенной, без коллизий и больших переживаний. Так-то понятно, зачем эта книжка была написана, там очень аккуратно, без слишком явной назидательности, преподносились юному читателю уроки - как не лениться, одеваться самому, делать зарядку и так далее. В качестве воспитательного инструмента для меня эта книжка не сработала, да я и забыл её наглухо, как десятки других малышовых книжек. Но она врезалась в память по другой странной причине - я не любил ложиться рано, а меня заставляли соблюдать режим. То ли в девять, то ли в половине десятого - без всяких исключений, кроме, разве что Нового Года - надо ложиться спать. А ещё иногда мне, как почти каждому ребёнку, снились кошмары. И чтобы бороться с ними, и чтобы уютнее засыпать, я начинал пересказывать себе в постели эту книжку. Не знаю, почему именно её… может быть, за какую-то особенную домашнюю уютность. Кроме прочего, в той книжке было много различных бытовых подробностей, которые в проговаривании создавали кокон виртуального мироздания, почти как настоящего. Такой себе маленький волшебный "снежный шарик", домик, в который можно будет спрятаться, из которого можно будет взять свет и силу.
И роман "Острова и капитаны" потом, в третьей книге, ещё вернется к этому свойству человеческого сознания, создающего для себя в трудные минуты жизни собственную "дверь в Лето", дверь в Детство… Это Лето, это Детство - обязаны быть светлыми и теплыми. Грозы и штормы в них должны существовать только в книжках, не ближе.
Шторм
Интересно так написан шторм у "Курганова". Вначале, когда читаешь первую страницу, возникает ощущение, будто Крапивин решил попробовать себя в роли "взаправдашнего мариниста", написать картину шторма, чтобы "совсем как у взрослых". Нет, моя ирония не относится к тому, насколько удачно это сделано - мне трудно судить, потому что я мало читал таких книг и совсем не испытал этого взаправду. Но описательное вступление с картинами волн-чудовищ действительно ведь не характерно, не плохо, нет, а именно не характерно для Крапивина. Я неожиданно понял, с чем это можно сравнить - с тем, как кто-нибудь из гигантов-композиторов пробует писать что-то, не свойственное ему - например, такое же ощущение у меня возникало, когда слушал оперу "Фиделио" Бетховена - я не могу понять, адекватна ли эта опера другим вершинам его музыки, в частности ещё и потому, что привык слышать у Бетховена что-то другое, пусть и разное.
…Впрочем, довольно быстро оказывается, что картина шторма тут обманчива. На самом деле, Крапивин-Курганов пишет не шторм. Описание шторма больше напоминает отдельный кадр, картину, которую где-то увидел автор, и она навсегда запечатлелась в памяти. Здесь перед нами, конечно, далеко не весь шторм, а его маленький кусочек, выхваченный из картины цельной. Позволю себе сказать с видом профана-знатока: "а шторм пишут не так!" ...Нет, подождите ржать-то! Ведь это же правда, если бы Крапивин захотел описать шторм сам по себе, он бы сделал это совсем-совсем иначе! Это очень быстро становится понятным, потому что шторм там - не больше, чем декорация, на фоне которой происходит расстановка фигур. Как древний замок в пьесе Шекспира нужен для того, чтобы на его фоне произошла трагедия, так шторм в книге Курганова нужен для того, чтобы быстро, предельно кратко, предельно ёмко - и вместе - так, чтобы не догадался читатель! - показать всех главных действующих лиц. И картины эти выхвачены действительно мощно и полно! Ты спохватываешься уже потом и замечаешь: вот как нас облапошили! Я же про шторм читал, а оказалось - передо мною прошёл парад характеров, образов, за ними пока ещё нет самих историй, нет поступков, нет почти ничего - но вот они, как в картинной галерее, как на балу Анны Павловны, все представлены. Даже ещё не вполне ясно, как кто одет, зато в глубине у каждого высверкнуто рентгеном главное…
А проводник наш, Крузенштерн, уже наш знакомый, он рассказчик, он - точка отсчёта, абсолют, которому мы в прологе делегировали это право. Он смотрит и делает оценки - не подробные с нудно-надсадным заключением, а такие же неясные ещё для самого себя, но уже значимые, уже основа. Ратманов, Толстой, Резанов, Курганов… Они все здесь, фигуры расставлены, ставки сделаны. Партия началась.
Командор
Не знаю, как для вас, а для меня Курганов с первых же минут появления на сцене, с момента, когда рассказчик стал описывать его внешность, сразу и сильно напомнил другого "невзрачного" пожилого "собирателя историй" - Пассажира из "Выстрела с монитора". Мне кажется, образы Пассажира и Курганова связаны сильно, они и родились-то практически одновременно, ведь "Хронометр" вышел всего на два года раньше, а последняя книга "Островов" так и вообще издана в один год с "Выстрелом", в 1989-м.
Сложно сказать, откуда появился этот образ, но в моём представлении Крапивин зачем-то воображал самого себя скрывшимся от мира отшельником, человеком, предельно незначительным, вычеркнувшим из реальности десятки написанных к тому времени великих книг и знаменитый на всю страну отряд… Зачем ему понадобилось такое - не знаю, но этот взгляд - взгляд маленького человечка, всю жизнь посвятившего реконструкции старых легенд и судеб, кажется мне если и не убедительным фактологически, то, во всяком случае, очень живым.
Может быть, Крапивин чувствовал, что для написания подобной книги ему мешает своя собственная, очень "полнокровная" История, может, он хотел написать такую книгу, как сочинял Курганов, но не мог, полагая, что она потребует от своего создателя быть творцом одной-единственной книжной судьбы.
В отличие от истории Пассажира в "Выстреле", история Курганова совершенно не фантастическая. Она здесь является как будто таким очень земным отражением командорства.
Неудивительно, ведь тема Командора имеет множество отражений и реализаций, расщепляется на множество историй и судеб. Есть та, где командором становится Крузенштерн - это особое переотражение истории командора Элиота Красса. Есть и совсем уже невзрачная с виду её ветка, где роль наставника - "всего лишь" в том, чтобы оставить в душе устремление к развитию. Самому Курганову не случилось совершить подвиг в общепринятом понимании - но именно он передал "наследие" Крузенштерна по цепочке времён - дальше и дальше…
В портрете Курганова есть ещё один любопытный и малозаметный с первого взгляда штрих, и я даже хотел бы поспорить - вы не угадаете, о чём я. В разговоре с Толиком он обмолвился:
"…- А почему вы смеетесь?
- Извини... Просто меня первый раз в жизни приняли за ученого. За кого меня только не принимали! За кладбищенского сторожа, за ревизора, за клоуна... Даже за шпиона. А за ученого - ты первый."
Забавная деталь, правда? Неуловимость, мимикрия, ускользаемость. Крапивин как будто прячет Курганова за семью печатями. Зачем? Зачем ему нужно, чтобы именно такой невзрачный персонаж играл такую важную роль в Истории? Мне кажется, я чувствую верный ответ, но не готов даже для себя его пока отчётливо и полно сформулировать.
И наконец, мы переходим к следующей детали, следующему Знаку. Он пока что тоже прячется, он не открылся Толику в тот раз, в этот его первый визит к Курганову, но присутствовал всё время при разговоре, при чтении… И здесь вы, я думаю, все догадались, о чём я веду речь. Это вот он, "медный стук часов".
Запущен механизм пространства-времени, и снова обозначена еле уловимая связь с кольцом времени из "Выстрела", с часами мадам Валентины, с монеткой, и снова это - их реалистическое отражение в нашем, прозаическом мире. Но отражение максимально волшебное, насколько оно таким вообще может быть. Ибо что может быть волшебнее корабельного хронометра?..
...Кстати, помните этот маленький стишок про "наоборот"? Он как заклинание. Он звучит тихой песенкой, перезвоном часов, скрипом полозьев - "скырлы-скырлы"! - на фоне полусказочных декораций. Новый Год идёт по вечерним улицам, играя со временем - время сейчас в его власти. У него в руках - волшебные Часы с иголкой - помните чудесную и пронзительную сказку Шарова? Этот персонаж, конечно же, в значительной степени и сам Автор книги (а иначе невозможно было бы передать удивительную точность, тонкость деталей).
Время движется в обе стороны, разворачивает Историю, героев...