Чтобы не порвалась нить...
Когда читаешь короткие и ранние книги Крапивина, "удобнее" замечать моменты, которые делают текст живым. В некоторых произведениях эта насыщенность, яркость становится предельной. Раньше на этом не очень сильно останавливалось внимание, но сейчас мне даже трудно бывает читать - "воздух" книги слишком густой; привыкнув дышать обычной прозой, ты вдыхаешь один абзац и останавливаешься, чтобы дать ему растечься по твоей крови.
Нельзя сказать, чтобы я и раньше так уж старался разгадать, уловить, сформулировать: в чём магия текстов Крапивина? Почему они так воздействуют на нас? Раньше было не до этого - читал? иногда писал, неосознанно где-то впитывая, что мог. Но вот теперь, открывая ту или иную книгу, автоматически запускается в каком-то параллельном процессе некий "дешифратор" - он не то чтобы мешает воспринимать текст, но время от времени срабатывает его сигнал: вот здесь обрати внимание! и здесь!.. И тогда откладываешь книгу и фиксируешь сигналы "самописца"…
В начале зимы я планировал написать несколько заметок о "Голубятне". Но читать её становится почти невозможно, не отключив этот "самописец" - он трезвонит почти непрерывно! Это тяжело, это даже ужасно, но это надо пережить - время простого чтения текстов прошло, время перечитывания прошло, сейчас наступило время расстановки маяков. Зачем - я не знаю. Но книги требуют заметок на полях.
В этот раз мне показалось, что в текстах Крапивина одно из важнейших свойств - особая прозрачность концентрации. Я попробую это объяснить, если не запутаюсь. Вот есть, к примеру, тексты примитивные. Допустим, это какой-нибудь фэнтези-квест. Идут-идут герои по дорогам, лесам и горам. Идут сто страниц, двести. Читатель поглощает килобайты информации, но 90% её - это "наполнитель". Даже действия, экшн, подвиги - не обязательно что-то меняют, что-то сообщают читателю. Читатель получает некоторую дозу "почёсывания" - информация скользит по коре мозга, приятно? но не напряжно! - тормоша нейроны (или чего-то там у него есть?)
Есть другая крайность. Некоторые писатели так упаковывают смыслы, что мозгам читателя просто некогда отвлечься - они, мозги, на пределе, они в напряге, они гудят, подключая все знания и аналитические отделы… Как пример для меня - это вот книга, скажем, по квантовой механике. Интересно - жуть (кроме шуток!) - но мозги скоро закипают, затем устают и выключаются. Их бы надо тренировать, и другие так и делают, но это разговор отдельный…
Между этими вариантами множество других. Есть, например, громадные романы Манна, где обилие умностей запаковано в не менее обширные формы.
Есть прекрасные песни Бредбери - нельзя сказать, что они чрезмерно заумны - но на единицу текста там упаковано такое количество раздражителей, что мозги после чтения небольшого рассказа начинают звенеть, как натянутая струна. Каждая фраза у Рэя - это касание к струнам огромной арфы нашей памяти-души - каждое касание откликается забытым и важным, далёким и ярким. И касания эти не просто называния по имени - это именно музыкальное действо, игра на резонансах, где картинки одна за другой вырывают из памяти образы, и те скоро становятся лавиной.
Мне трудно читать такие книги - так же, как и научные. Они тоже требуют работы, очень серьёзной. Получив этот удар, сознание должно его как-то переработать - что-то сделать с полученной энергией. Нельзя же её просто так пропустить через себя - это всё равно, что в пустыне лить воду на песок: больно!
Кому-то больше нравятся литературные эксперименты, где текст сам по себе не важен, он есть лишь поле для игры смыслов. При этом книга, перегруженная тяжестью литературных опытов либо слишком тяжела, либо выглядит именно как игра. Я читал недавно отзыв о книгах Михаила Успенского, к сожалению, не сохранил его себе, и могу невольно несколько переврать смысл, если что, прошу не ругаться сильно. А смысл, как я понял, таков, что за виртуозной литературной игрой в его книгах порой на мгновение проскальзывал настоящий автор, тот, которым он мог быть, если бы "не играл". И от этих ярких вспышек "настоящего" у читателя захватывало дух.
Но книги Крапивина - это никогда не игра. И это не многоумный перенасыщенный раствор, тяжелеющий от смыслов, как от выпадающих кристаллов. И не лабиринт переживаний и слов, в которых можно утонуть. "Серьёзная" проза любит раскрывать все нюансы чувств и мыслей, рисовать картинку до мельчайших деталей. Все расписано, все переживания, ассоциации, картинки. Здесь главное - ничего не упустить, всё обозначить, показать, разложить, описать. Читая такой текст, я думаю, где та необходимая мера "густоты", что отсюда можно убрать, чтобы картинка, модель всё ещё оставалась полной? Ведь нашу мысль можно описывать, рассказывая все детали, все связи и ассоциации, не допуская возможности к какой-либо вольности, погрешности, ложному толкованию. А то ведь, знаете, как оно бывает: где-то умолчит писатель - а его возьмут и истолкуют превратно! Да так, что из белого сделают чёрное, и наоборот. Либо просто пожмут презрительно плечиками: фи, скажут, разве это писатель?! У него не глубокомысленность, а сплошные лакуны! А вы, убогие, в эти лакуны свои мысли напихиваете, и выдаёте это за умность…
Я не знаю, откуда и когда в советской литературе появилась эта школа - прозрачной яркости. Её не могут оценить те, кто не дышит воздухом нашей духовности - всё то, что оставлено между маяками - выпадает у них из восприятия. Не считывается. Знаете, это как цифровое представление аналогового сигнала - кривая сигнала представляется дискретно, набором точек через промежутки времени. Между ними - пустота. Но принимающее устройство безошибочно восстановит по ним весь сигнал. Если, конечно, оно верно настроено.
На самом деле, конечно, между этими точками - "маячками" - вовсе не пустота. Между ними - особая ткань книжного пространства, особый "воздух". Это, знаете, как выйти ночью на дорогу, почувствовав её, эту ночь, как неразрывное пространство, соединяющее и те высокие звёзды, и землю под ногами, как будто чуть гудящую звуками прошедшего дня, и все ароматы, которые воздух вобрал в себя за сутки, и горизонт, и память обо всём, и предвкушение снов, и предчувствие ласкового дождя…
Маяки ведут нас, читателей, и ведут так, что вдруг ты понимаешь, что уже не чувствуешь землю - она где-то далеко внизу. Это ощущение полёта-чтения. Когда каждый новый маяк выхватывает тебя из предыдущего состояния и уносит в новое, наполняя мириадами смыслов и переживаний. Ты не идёшь, ты летишь в пространстве книги. Что происходит между ними, между этими маячками - сложно понять. Там какое-то "квантовое" состояние пространства-времени, которое как бы есть - и как бы его нет. Мы можем остановиться, замереть, прислушаться - и тогда оно заполнится. Но оно настолько эфемерно, что не имеет массы и плотности - оно не мешает нам лететь, дышать текстом. Весенний бег Маугли, танец под звёздами на ковре-самолёте…
Ранние рассказы (наверное, это период с 60-х по начало 70-х) из-за этого мне тоже трудно читать. Я как будто становлюсь слишком тяжёл для такого бега. Это можно сравнить с состоянием, когда ты разгоняешься, сбегая с косогора - и не можешь остановиться, тебе надо продолжать бег. Короткие рассказы, повести в рассказах - они предельно "чисты" - почти каждая фраза там - такой вот маячок, магнит синхрофазотрона, ускорителя. Наполнителя, гасителя, там нет - ничего, кроме чистейшей энергии разгона.
Как же устроена эта проза? Как расставляются эти маячки? Вначале мне показалось, что я сумею поговорить об этом на примере, допустим, коротенькой повести "Баркентина с именем звезды" - я увидел там те самые моменты, из которых слагается мозаика. Но, как часто случается последнее время, сделав паузу и вернувшись к теме спустя несколько дней, понял, что загадка ускользнула. Ну что ж… Попробую дальше двигаться на ощупь.
...Сравнивал, например, с рассказом Битова. Попытка понять - почему здесь всё иначе? Крапивин тоже использовал подробные картинки-мысли. Но у Битова ощущение плотного, равномерного течения мыслей-ощущений-переживаний. У Крапивина - прыжки-полёты с вершины на вершину с тем самым "воздухом" бытия между пиками. Хотя очень похоже внешне, казалось бы.
"Впрочем, он и не пытался разбираться. Воспоминание о парусах опять стало главным. Они двигались уверенно, словно их нес не корабль, а сама судьба. Или время. То нерушимое, равномерное, безостановочное время, о котором думал Егор, когда смотрел на маленький снимок сорок восьмого года И это движение парусов в памяти Егора совершалось под сумрачную мелодию песни, которую в фильме пели матросы. Егор удивился, что вспомнились слова:
Опускается ночь - все чернее и злей,
Но звезду в тучах выбрал секстан…
И еще:
После тысячи миль в ураганах и тьме
На рассвете взойдут острова.
Беззаботен и смел там мальчишечий смех,
Там по плечи густая трава…
И дальше:
Мы помнить будем путь в архипелаге,
Где каждый остров был для нас загадкой…
Стоп… Это уже не из фильма. Это песня Камы. Как две песни сложились в одну? Вроде бы и не похожи… Нет, что-то есть похожее. Настроение? Или то, что там и там - про острова?
Был бы здесь Кама, взял бы гитару… Тогда можно было бы сравнить эти песни.
Но Камы нет. Есть лениво усмехающийся Курбаши... "
В чём разница? Давайте попробуем угадать. Мне кажется, во-первых, в индивидуальности образа. Герой Битова - как бы хорошо он ни был прорисован, какой бы настоящий он ни был - он некий типичный образ. Таким может быть каждый из нас в определённых условиях.
Да разве ж это плохо?! - удивится кто-то. Ну, не плохо… Вопрос в выборе архетипов. Обращаясь к одним, писатель не прогадает, с одной стороны. С другой - он никогда и не получит того ощущения уникальности, которое случится у читателя, если ему дадут понять, что герой - уникальный, и вместе с тем, он - это ты.
Рисуя нечто абсолютно типичное, писатель как бы "размазывает" твою индивидуальность по шести миллиардам индивидуальностей Земли. И вот какая штука получается. Мы очень хитро устроены ведь. Нам с одной стороны хочется быть такими, как все, а с другой - совсем-пресовсем не такими, как все. Эти два противодействующие ощущения индивидуальности составляют такой вот особый парадокс, на котором надо уметь сыграть. Сейчас, после всех этих торжествующих шествий экзистенциалистов, стали часто по умолчанию закреплять право выделяться. Вот только беда в том, что это право чаще всего ничем фактически не подтверждено, не заслужено, не показано. И раздираемые противоречием, подстёгиваемые довольно-таки сомнительным лозунгом "все дети талантливы" и так далее… - пытаются увидеть в себе "выдающееся" - пытаются - да не могут. И используют внешнюю атрибутику - кричащие "прикиды", странные тусовки, построенные опять-таки на чисто внешних признаках. Между тем, внутри, по сути, они, к сожалению, все довольно-таки одинаковы. Всех интересует одно и то же. Немножко разные характеры - одни любят потише, другие погромче, одни сладкое, другие солёное, одни открыто, другие исподтишка, но по сути… по сути выходит такой вот достаточно универсальный герой Битова.
Иногда изо всех сил это пытаются оспорить. Герою дают какую-то ярко выраженную черту (либо набор черт), призванную продемонстрировать его выделенность - и размахивают этим изо всех сил. В простейшем случае это может быть какой-то особый талант. Иногда выделенность героя выделяется стилистически.
Между тем, так или иначе, но герой всегда остаётся "в стае". Он страдает без стаи, он мучается без оценки коллектива, родителей. Эта вот какая-то тотальная-фатальная связь, незаметная, но прочнейшая, тысячи, миллионы нитей - водят персонажами, иногда незаметно, но так или иначе, всё это вылезет в неизбежную потребность признания. Хотя казалось бы - ты же личность, ты же сам себя в этом уверяешь - а сам бежишь следом - и не замечаешь этого…
Так вот. Герой зрелых книг Крапивина свободен. Он полностью свободен от "стаи". При этом - у него могут быть прямо-таки запредельные моральные установки, но они - сами по себе, независимы. Герой отвечает только перед тем, высшим судьёй, которого избрал себе сам. Будь это бог, совесть, мама, честь… Никаких незримых нитей, связывающих героя, в крапивинских книгах нет. И больше того - это не выделено специально, никак не подчёркивается, не анонсируется, не демонстрируется. Но вот эта свобода - эта громадная, нечеловеческая сила - она даёт совершенно особое ощущение от прозы Крапивина. Это - нельзя спутать ни с чем. Его герой - абсолютно индивидуален, потому что свободен. Он сам выбрал для себя цель. И это - тоже отличие. У героев Крапивина есть цель. Или они находятся на пути к её осознанию. Потому что свобода без цели невозможна. Если нет цели - тебя неизбежно засосёт внутреннее болото хаоса. Вопрос лишь в том, кто выбирает тебе эту цель. И - как.
И вот за всё это - многие интуитивно не принимают Крапивина. За эту индивидуальность, свободу, разлитую внутри текста, не поддающуюся вычленению.
Идём дальше. Что следующее. Выбор ориентиров в "потоке сознания", в картинках, демонстрируемых читателю. Важнейшая, глобальная ошибка писателей - это непременное желание говорить о САМОМ ВАЖНОМ. В противоположность ей часто уходят в другую крайность - писанину "ни о чём", тонущую в деталях. Есть два предельных и нечеловечески талантливых случая: один всё топил в драме, другой - в деталях. И тот и другой делал это потрясающе. Но если вы не Достоевский, не пытайтесь описывать ежечасные страдания, разбавляя их выспренними размышлениями о Добре, о Зле…
"Егор вдруг вспомнил, как во время плавания по Волге он увидел среди солнечной шири, под очень синим небом и белыми облаками, полузатопленную колокольню. Она подымалась над плесами сказочно и таинственно. Было в этом что-то от прочитанных в раннем детстве волшебных историй - словно обещание загадок и радостных приключений. И Егор повернулся к матери, чтобы сказать: «Смотри, будто парус над океаном, да?»
Но мать говорила с рыхлой крашеной дамой в атласных штанах и отмахнулась: «Не перебивай, Горик, потом…»
И парус увял, а Горик смутно ощутил, догадался в душе, что сказки, красота, открытия - все, что видишь в дальней дороге, - хороши тогда, когда можешь этим поделиться с другими".
Да. Нет… Выхватить, как в луче света, самое…
"Снился залив под желтым закатом и зализанный ветрами песчаный плоский берег. На берегу стояли каменные арки, а под ними висели сигнальные колокола - разных размеров. Заметно было, что колокола заброшены: у многих не было языков. Из песка торчали высокие травинки, и ветер пригибал их.
Еще я видел солнечные, но совершенно пустые улицы незнакомого города. А еще - внутренность круглых крепостных башен. По вогнутым стенам вились полуразбитые каменные лестницы. В узкие окна били пыльные полуденные лучи. Из поржавевших железных скоб срывались и падали погасшие факелы.
…Тех двоих я ни разу больше не видел. Но на берегу, на пустых улицах, на стертых ступенях лестниц я чувствовал: они только что были здесь. Я даже пытался найти, догнать их. И знал, что еще чуть-чуть - и догоню. Но не мог"
Показаны картинки, наверное, не самые главные в жизни, если сравнивать их с теми, что принято считать поворотными моментами. Не те, когда жизнь висела на волоске. Своя или чужая. Когда горе, боль или радость выходило за берега. Это другие моменты. Это как будто второй слой нашего сознания. Не тот, где творится спасение и гибель мира и жизни. Там другие шкалы и отсчёты. Он состоит из картинок, которые формируют нашу личность, индивидуальность казалось бы незаметно. Из каких-то призрачных кирпичиков. Подумаешь, отмахнётся кто-то. Если копаться в этих нюансах - то настоящая жизнь встанет на месте, замрёт, сгниёт. Кто будет строить, спасать, рожать детей - если все мы начнём копаться в себе, искать эти незримые слои незримой реальности? Зачем помнить об таких мелочах?
"Карту он привез с собой, а кораблик сломался по дороге, и его незаметно выбросили"
У меня нет психологического образования, я могу что-то неверно истолковать, но трудно не заметить, что сейчас в мире растёт внимание к анализу скрытого травматизма. Тысячи "психологов" ищут причины множества проблем в потаённых травмах, которые сознание пытается загнать в тёмные шкафы. Мне же представляется, что Крапивин поступает иначе. Он не то чтобы забывает, игнорирует проблему деформации - он просто бьётся с нею с другого конца. Он не считает, что надо лелеять болячки, он говорит о них, и с годами даже больше, чем некоторым читателям того хочется…
Но фокус в том, что по-настоящему свободным человек становится лишь тогда, когда получает универсальное оружие для войны со своими "травмами". Не бесконечное выдавливание гноя и выстраивание подпорок - но ты должен найти в себе Нечто, столь яркое, сильное, что сделает тьму ничтожной и ненужной. В жизни должно появиться нечто, что раскатает тьму, боль в лепёшку! Что-то, бесконечно более важное… Знаете, как я однажды перестал бояться темноты? Той хтонической, ирреальной темноты, с монстрами и мертвецами? Я просто подумал, что если все эти страшилки есть на самом деле - то ведь тогда получается, на самом деле есть и другие: все те сказочные, волшебные, прекрасные создания, вообще есть Иной мир, сказка! Разве ради этого не стоит рассмеяться в лицо какому-нибудь убогому вампиру?
У героев Крапивина есть эти вершины. Они не отменяют тьмы в низинах, но позволяют летать. Паруса, друзья, мечты, крылья. Ощущение этой скрытой внутренней силы, этого второго слоя - как-то проникает и в стиль. Каждый раз, открывая его книгу, начиная читать - мы чувствуем какую-то особую уверенность автора в том, что будет победа духа. Какая-то особенная звонкость интонации, свидетельствующая о том, что говорящий с вами - уже победил. Победил только тем, что увидел и поверил в нечто большее. Как будто каждая книга начинается словами: Я верю! Хотите - идите за мной и смотрите.
И никогда-никогда он не будет навязывать вам своей веры. Не путаете это с чётким разделением на светлое и тёмное. Он - проводник, он - лоцман, он знает свою дорогу, и если у вас своё мнение и свой взгляд - то и дорога у вас другая. Просто не пытайтесь идти следом, если не верите проводнику.
…Впрочем, эту веру и навязать-то невозможно. Она основана на том, что рассказчик видит в тонком воздухе нашего мира. Облачные этажи Подгорья; речку в конце тихой улицы за стеною высоких трав; забор, который поезд… Собственно, даже не важно, что. Настоящий мир намного больше зримого, он должен быть дополнен, чтобы в нём появился воздух пространства-полёта. И дополняют его вот те, незаметные, "незначительные" картинки, цепочка которых начинается в детских снах и солнечных днях. Каждый такой человек - это человек с воздушным змеем в руках. Ты не только ребёнок, который бежит по земле, ты - ещё и змей, парящий на нитке над миром. А ниточка должна быть тонкой и лёгкой…
Нельзя сказать, чтобы я и раньше так уж старался разгадать, уловить, сформулировать: в чём магия текстов Крапивина? Почему они так воздействуют на нас? Раньше было не до этого - читал? иногда писал, неосознанно где-то впитывая, что мог. Но вот теперь, открывая ту или иную книгу, автоматически запускается в каком-то параллельном процессе некий "дешифратор" - он не то чтобы мешает воспринимать текст, но время от времени срабатывает его сигнал: вот здесь обрати внимание! и здесь!.. И тогда откладываешь книгу и фиксируешь сигналы "самописца"…
В начале зимы я планировал написать несколько заметок о "Голубятне". Но читать её становится почти невозможно, не отключив этот "самописец" - он трезвонит почти непрерывно! Это тяжело, это даже ужасно, но это надо пережить - время простого чтения текстов прошло, время перечитывания прошло, сейчас наступило время расстановки маяков. Зачем - я не знаю. Но книги требуют заметок на полях.
В этот раз мне показалось, что в текстах Крапивина одно из важнейших свойств - особая прозрачность концентрации. Я попробую это объяснить, если не запутаюсь. Вот есть, к примеру, тексты примитивные. Допустим, это какой-нибудь фэнтези-квест. Идут-идут герои по дорогам, лесам и горам. Идут сто страниц, двести. Читатель поглощает килобайты информации, но 90% её - это "наполнитель". Даже действия, экшн, подвиги - не обязательно что-то меняют, что-то сообщают читателю. Читатель получает некоторую дозу "почёсывания" - информация скользит по коре мозга, приятно? но не напряжно! - тормоша нейроны (или чего-то там у него есть?)
Есть другая крайность. Некоторые писатели так упаковывают смыслы, что мозгам читателя просто некогда отвлечься - они, мозги, на пределе, они в напряге, они гудят, подключая все знания и аналитические отделы… Как пример для меня - это вот книга, скажем, по квантовой механике. Интересно - жуть (кроме шуток!) - но мозги скоро закипают, затем устают и выключаются. Их бы надо тренировать, и другие так и делают, но это разговор отдельный…
Между этими вариантами множество других. Есть, например, громадные романы Манна, где обилие умностей запаковано в не менее обширные формы.
Есть прекрасные песни Бредбери - нельзя сказать, что они чрезмерно заумны - но на единицу текста там упаковано такое количество раздражителей, что мозги после чтения небольшого рассказа начинают звенеть, как натянутая струна. Каждая фраза у Рэя - это касание к струнам огромной арфы нашей памяти-души - каждое касание откликается забытым и важным, далёким и ярким. И касания эти не просто называния по имени - это именно музыкальное действо, игра на резонансах, где картинки одна за другой вырывают из памяти образы, и те скоро становятся лавиной.
Мне трудно читать такие книги - так же, как и научные. Они тоже требуют работы, очень серьёзной. Получив этот удар, сознание должно его как-то переработать - что-то сделать с полученной энергией. Нельзя же её просто так пропустить через себя - это всё равно, что в пустыне лить воду на песок: больно!
Кому-то больше нравятся литературные эксперименты, где текст сам по себе не важен, он есть лишь поле для игры смыслов. При этом книга, перегруженная тяжестью литературных опытов либо слишком тяжела, либо выглядит именно как игра. Я читал недавно отзыв о книгах Михаила Успенского, к сожалению, не сохранил его себе, и могу невольно несколько переврать смысл, если что, прошу не ругаться сильно. А смысл, как я понял, таков, что за виртуозной литературной игрой в его книгах порой на мгновение проскальзывал настоящий автор, тот, которым он мог быть, если бы "не играл". И от этих ярких вспышек "настоящего" у читателя захватывало дух.
Но книги Крапивина - это никогда не игра. И это не многоумный перенасыщенный раствор, тяжелеющий от смыслов, как от выпадающих кристаллов. И не лабиринт переживаний и слов, в которых можно утонуть. "Серьёзная" проза любит раскрывать все нюансы чувств и мыслей, рисовать картинку до мельчайших деталей. Все расписано, все переживания, ассоциации, картинки. Здесь главное - ничего не упустить, всё обозначить, показать, разложить, описать. Читая такой текст, я думаю, где та необходимая мера "густоты", что отсюда можно убрать, чтобы картинка, модель всё ещё оставалась полной? Ведь нашу мысль можно описывать, рассказывая все детали, все связи и ассоциации, не допуская возможности к какой-либо вольности, погрешности, ложному толкованию. А то ведь, знаете, как оно бывает: где-то умолчит писатель - а его возьмут и истолкуют превратно! Да так, что из белого сделают чёрное, и наоборот. Либо просто пожмут презрительно плечиками: фи, скажут, разве это писатель?! У него не глубокомысленность, а сплошные лакуны! А вы, убогие, в эти лакуны свои мысли напихиваете, и выдаёте это за умность…
Я не знаю, откуда и когда в советской литературе появилась эта школа - прозрачной яркости. Её не могут оценить те, кто не дышит воздухом нашей духовности - всё то, что оставлено между маяками - выпадает у них из восприятия. Не считывается. Знаете, это как цифровое представление аналогового сигнала - кривая сигнала представляется дискретно, набором точек через промежутки времени. Между ними - пустота. Но принимающее устройство безошибочно восстановит по ним весь сигнал. Если, конечно, оно верно настроено.
На самом деле, конечно, между этими точками - "маячками" - вовсе не пустота. Между ними - особая ткань книжного пространства, особый "воздух". Это, знаете, как выйти ночью на дорогу, почувствовав её, эту ночь, как неразрывное пространство, соединяющее и те высокие звёзды, и землю под ногами, как будто чуть гудящую звуками прошедшего дня, и все ароматы, которые воздух вобрал в себя за сутки, и горизонт, и память обо всём, и предвкушение снов, и предчувствие ласкового дождя…
Маяки ведут нас, читателей, и ведут так, что вдруг ты понимаешь, что уже не чувствуешь землю - она где-то далеко внизу. Это ощущение полёта-чтения. Когда каждый новый маяк выхватывает тебя из предыдущего состояния и уносит в новое, наполняя мириадами смыслов и переживаний. Ты не идёшь, ты летишь в пространстве книги. Что происходит между ними, между этими маячками - сложно понять. Там какое-то "квантовое" состояние пространства-времени, которое как бы есть - и как бы его нет. Мы можем остановиться, замереть, прислушаться - и тогда оно заполнится. Но оно настолько эфемерно, что не имеет массы и плотности - оно не мешает нам лететь, дышать текстом. Весенний бег Маугли, танец под звёздами на ковре-самолёте…
Ранние рассказы (наверное, это период с 60-х по начало 70-х) из-за этого мне тоже трудно читать. Я как будто становлюсь слишком тяжёл для такого бега. Это можно сравнить с состоянием, когда ты разгоняешься, сбегая с косогора - и не можешь остановиться, тебе надо продолжать бег. Короткие рассказы, повести в рассказах - они предельно "чисты" - почти каждая фраза там - такой вот маячок, магнит синхрофазотрона, ускорителя. Наполнителя, гасителя, там нет - ничего, кроме чистейшей энергии разгона.
Как же устроена эта проза? Как расставляются эти маячки? Вначале мне показалось, что я сумею поговорить об этом на примере, допустим, коротенькой повести "Баркентина с именем звезды" - я увидел там те самые моменты, из которых слагается мозаика. Но, как часто случается последнее время, сделав паузу и вернувшись к теме спустя несколько дней, понял, что загадка ускользнула. Ну что ж… Попробую дальше двигаться на ощупь.
...Сравнивал, например, с рассказом Битова. Попытка понять - почему здесь всё иначе? Крапивин тоже использовал подробные картинки-мысли. Но у Битова ощущение плотного, равномерного течения мыслей-ощущений-переживаний. У Крапивина - прыжки-полёты с вершины на вершину с тем самым "воздухом" бытия между пиками. Хотя очень похоже внешне, казалось бы.
"Впрочем, он и не пытался разбираться. Воспоминание о парусах опять стало главным. Они двигались уверенно, словно их нес не корабль, а сама судьба. Или время. То нерушимое, равномерное, безостановочное время, о котором думал Егор, когда смотрел на маленький снимок сорок восьмого года И это движение парусов в памяти Егора совершалось под сумрачную мелодию песни, которую в фильме пели матросы. Егор удивился, что вспомнились слова:
Опускается ночь - все чернее и злей,
Но звезду в тучах выбрал секстан…
И еще:
После тысячи миль в ураганах и тьме
На рассвете взойдут острова.
Беззаботен и смел там мальчишечий смех,
Там по плечи густая трава…
И дальше:
Мы помнить будем путь в архипелаге,
Где каждый остров был для нас загадкой…
Стоп… Это уже не из фильма. Это песня Камы. Как две песни сложились в одну? Вроде бы и не похожи… Нет, что-то есть похожее. Настроение? Или то, что там и там - про острова?
Был бы здесь Кама, взял бы гитару… Тогда можно было бы сравнить эти песни.
Но Камы нет. Есть лениво усмехающийся Курбаши... "
В чём разница? Давайте попробуем угадать. Мне кажется, во-первых, в индивидуальности образа. Герой Битова - как бы хорошо он ни был прорисован, какой бы настоящий он ни был - он некий типичный образ. Таким может быть каждый из нас в определённых условиях.
Да разве ж это плохо?! - удивится кто-то. Ну, не плохо… Вопрос в выборе архетипов. Обращаясь к одним, писатель не прогадает, с одной стороны. С другой - он никогда и не получит того ощущения уникальности, которое случится у читателя, если ему дадут понять, что герой - уникальный, и вместе с тем, он - это ты.
Рисуя нечто абсолютно типичное, писатель как бы "размазывает" твою индивидуальность по шести миллиардам индивидуальностей Земли. И вот какая штука получается. Мы очень хитро устроены ведь. Нам с одной стороны хочется быть такими, как все, а с другой - совсем-пресовсем не такими, как все. Эти два противодействующие ощущения индивидуальности составляют такой вот особый парадокс, на котором надо уметь сыграть. Сейчас, после всех этих торжествующих шествий экзистенциалистов, стали часто по умолчанию закреплять право выделяться. Вот только беда в том, что это право чаще всего ничем фактически не подтверждено, не заслужено, не показано. И раздираемые противоречием, подстёгиваемые довольно-таки сомнительным лозунгом "все дети талантливы" и так далее… - пытаются увидеть в себе "выдающееся" - пытаются - да не могут. И используют внешнюю атрибутику - кричащие "прикиды", странные тусовки, построенные опять-таки на чисто внешних признаках. Между тем, внутри, по сути, они, к сожалению, все довольно-таки одинаковы. Всех интересует одно и то же. Немножко разные характеры - одни любят потише, другие погромче, одни сладкое, другие солёное, одни открыто, другие исподтишка, но по сути… по сути выходит такой вот достаточно универсальный герой Битова.
Иногда изо всех сил это пытаются оспорить. Герою дают какую-то ярко выраженную черту (либо набор черт), призванную продемонстрировать его выделенность - и размахивают этим изо всех сил. В простейшем случае это может быть какой-то особый талант. Иногда выделенность героя выделяется стилистически.
Между тем, так или иначе, но герой всегда остаётся "в стае". Он страдает без стаи, он мучается без оценки коллектива, родителей. Эта вот какая-то тотальная-фатальная связь, незаметная, но прочнейшая, тысячи, миллионы нитей - водят персонажами, иногда незаметно, но так или иначе, всё это вылезет в неизбежную потребность признания. Хотя казалось бы - ты же личность, ты же сам себя в этом уверяешь - а сам бежишь следом - и не замечаешь этого…
Так вот. Герой зрелых книг Крапивина свободен. Он полностью свободен от "стаи". При этом - у него могут быть прямо-таки запредельные моральные установки, но они - сами по себе, независимы. Герой отвечает только перед тем, высшим судьёй, которого избрал себе сам. Будь это бог, совесть, мама, честь… Никаких незримых нитей, связывающих героя, в крапивинских книгах нет. И больше того - это не выделено специально, никак не подчёркивается, не анонсируется, не демонстрируется. Но вот эта свобода - эта громадная, нечеловеческая сила - она даёт совершенно особое ощущение от прозы Крапивина. Это - нельзя спутать ни с чем. Его герой - абсолютно индивидуален, потому что свободен. Он сам выбрал для себя цель. И это - тоже отличие. У героев Крапивина есть цель. Или они находятся на пути к её осознанию. Потому что свобода без цели невозможна. Если нет цели - тебя неизбежно засосёт внутреннее болото хаоса. Вопрос лишь в том, кто выбирает тебе эту цель. И - как.
И вот за всё это - многие интуитивно не принимают Крапивина. За эту индивидуальность, свободу, разлитую внутри текста, не поддающуюся вычленению.
Идём дальше. Что следующее. Выбор ориентиров в "потоке сознания", в картинках, демонстрируемых читателю. Важнейшая, глобальная ошибка писателей - это непременное желание говорить о САМОМ ВАЖНОМ. В противоположность ей часто уходят в другую крайность - писанину "ни о чём", тонущую в деталях. Есть два предельных и нечеловечески талантливых случая: один всё топил в драме, другой - в деталях. И тот и другой делал это потрясающе. Но если вы не Достоевский, не пытайтесь описывать ежечасные страдания, разбавляя их выспренними размышлениями о Добре, о Зле…
"Егор вдруг вспомнил, как во время плавания по Волге он увидел среди солнечной шири, под очень синим небом и белыми облаками, полузатопленную колокольню. Она подымалась над плесами сказочно и таинственно. Было в этом что-то от прочитанных в раннем детстве волшебных историй - словно обещание загадок и радостных приключений. И Егор повернулся к матери, чтобы сказать: «Смотри, будто парус над океаном, да?»
Но мать говорила с рыхлой крашеной дамой в атласных штанах и отмахнулась: «Не перебивай, Горик, потом…»
И парус увял, а Горик смутно ощутил, догадался в душе, что сказки, красота, открытия - все, что видишь в дальней дороге, - хороши тогда, когда можешь этим поделиться с другими".
Да. Нет… Выхватить, как в луче света, самое…
"Снился залив под желтым закатом и зализанный ветрами песчаный плоский берег. На берегу стояли каменные арки, а под ними висели сигнальные колокола - разных размеров. Заметно было, что колокола заброшены: у многих не было языков. Из песка торчали высокие травинки, и ветер пригибал их.
Еще я видел солнечные, но совершенно пустые улицы незнакомого города. А еще - внутренность круглых крепостных башен. По вогнутым стенам вились полуразбитые каменные лестницы. В узкие окна били пыльные полуденные лучи. Из поржавевших железных скоб срывались и падали погасшие факелы.
…Тех двоих я ни разу больше не видел. Но на берегу, на пустых улицах, на стертых ступенях лестниц я чувствовал: они только что были здесь. Я даже пытался найти, догнать их. И знал, что еще чуть-чуть - и догоню. Но не мог"
Показаны картинки, наверное, не самые главные в жизни, если сравнивать их с теми, что принято считать поворотными моментами. Не те, когда жизнь висела на волоске. Своя или чужая. Когда горе, боль или радость выходило за берега. Это другие моменты. Это как будто второй слой нашего сознания. Не тот, где творится спасение и гибель мира и жизни. Там другие шкалы и отсчёты. Он состоит из картинок, которые формируют нашу личность, индивидуальность казалось бы незаметно. Из каких-то призрачных кирпичиков. Подумаешь, отмахнётся кто-то. Если копаться в этих нюансах - то настоящая жизнь встанет на месте, замрёт, сгниёт. Кто будет строить, спасать, рожать детей - если все мы начнём копаться в себе, искать эти незримые слои незримой реальности? Зачем помнить об таких мелочах?
"Карту он привез с собой, а кораблик сломался по дороге, и его незаметно выбросили"
У меня нет психологического образования, я могу что-то неверно истолковать, но трудно не заметить, что сейчас в мире растёт внимание к анализу скрытого травматизма. Тысячи "психологов" ищут причины множества проблем в потаённых травмах, которые сознание пытается загнать в тёмные шкафы. Мне же представляется, что Крапивин поступает иначе. Он не то чтобы забывает, игнорирует проблему деформации - он просто бьётся с нею с другого конца. Он не считает, что надо лелеять болячки, он говорит о них, и с годами даже больше, чем некоторым читателям того хочется…
Но фокус в том, что по-настоящему свободным человек становится лишь тогда, когда получает универсальное оружие для войны со своими "травмами". Не бесконечное выдавливание гноя и выстраивание подпорок - но ты должен найти в себе Нечто, столь яркое, сильное, что сделает тьму ничтожной и ненужной. В жизни должно появиться нечто, что раскатает тьму, боль в лепёшку! Что-то, бесконечно более важное… Знаете, как я однажды перестал бояться темноты? Той хтонической, ирреальной темноты, с монстрами и мертвецами? Я просто подумал, что если все эти страшилки есть на самом деле - то ведь тогда получается, на самом деле есть и другие: все те сказочные, волшебные, прекрасные создания, вообще есть Иной мир, сказка! Разве ради этого не стоит рассмеяться в лицо какому-нибудь убогому вампиру?
У героев Крапивина есть эти вершины. Они не отменяют тьмы в низинах, но позволяют летать. Паруса, друзья, мечты, крылья. Ощущение этой скрытой внутренней силы, этого второго слоя - как-то проникает и в стиль. Каждый раз, открывая его книгу, начиная читать - мы чувствуем какую-то особую уверенность автора в том, что будет победа духа. Какая-то особенная звонкость интонации, свидетельствующая о том, что говорящий с вами - уже победил. Победил только тем, что увидел и поверил в нечто большее. Как будто каждая книга начинается словами: Я верю! Хотите - идите за мной и смотрите.
И никогда-никогда он не будет навязывать вам своей веры. Не путаете это с чётким разделением на светлое и тёмное. Он - проводник, он - лоцман, он знает свою дорогу, и если у вас своё мнение и свой взгляд - то и дорога у вас другая. Просто не пытайтесь идти следом, если не верите проводнику.
…Впрочем, эту веру и навязать-то невозможно. Она основана на том, что рассказчик видит в тонком воздухе нашего мира. Облачные этажи Подгорья; речку в конце тихой улицы за стеною высоких трав; забор, который поезд… Собственно, даже не важно, что. Настоящий мир намного больше зримого, он должен быть дополнен, чтобы в нём появился воздух пространства-полёта. И дополняют его вот те, незаметные, "незначительные" картинки, цепочка которых начинается в детских снах и солнечных днях. Каждый такой человек - это человек с воздушным змеем в руках. Ты не только ребёнок, который бежит по земле, ты - ещё и змей, парящий на нитке над миром. А ниточка должна быть тонкой и лёгкой…