Семь искусств, №3 • 11.04.2012
часть 1 http://kraj-terem.livejournal.com/140637.html
часть 2 http://kraj-terem.livejournal.com/141026.html
часть 3 http://kraj-terem.livejournal.com/141157.html
часть 4
Дети априорно видят мир в координатах когерентных связей и лишь постепенно в процессе инкультурации «разбавляют» эту картину каузальностью, которая противостоит когерентности в том же смысле, в каком миф противостоит опыту. Детская фраза о том, что «ветер дует, потому, что деревья качаются» это не просто наивное переворачивание причинно-следственной связи. Это искаженное навязанной извне каузальностью воспоминание о когерентном характере связи явлений[54]. Но это противопоставление ни в коем случае не следует трактовать в духе вульгарной антиномичности: природное чистая когерентность, культура столь же чистая каузальность. Культура, повторю, не размежевывается с природой, а, прорастая внутри нее, постепенно вбирает ее в себя. Таким же образом следует понимать сложную и всякий раз специфичную диалектику и конфигурацию отношений когерентного и каузального, не имеющих раз и навсегда данной формулы взаимоотношений.
Как бы ни растягивалась во времени наличная протяженность когерентных отношений, она в любом случае не выходит за рамки некоего паттерна, продуцирующего предустановленный природный порядок в том или ином пространственновременном локусе. Для такого рода паттерна я буду использовать термин фрактал в том понимании, в каком он употреблялся в гл. 3. Фрактал, напомню можно сравнить с густой паутиной, раскинутой не на плоскости, а в пространстве, где изменения в какой-либо точке тотчас же отражаются на общей конфигурации. При этом данная конфигурация имеет еще и временное измерение. Но не в смысле эмпирической длительности процессов, а в смысле темпоральной совмещенности всех возможных в данном фрактале вариантов (альтернатив) процессов, изменений и событий. Фракталы связаны между собой. Они встраиваются один в другой по принципу матрешки, восходя от микрок макроуровням системной организации природы. А различаются они между собой прежде всего доминирующими в них интенционально-энергийными потоками, конфигурирующими структуры природного порядка. Сами же эти фракталы суть проекции паттернов импликативного мира, своего рода пучки и связки потенциальных осуществлений.
Поэтому в стереометрической структуре когерентных взаимосвязей фрактала все уже есть, все предсуществует. Вопрос лишь в том, какой из потенциальных вариантов реализуется в актуально-эмпирическом плане и получает тем самым темпорально-процессуальное измерение. Импликативный мир опосредованно обнаруживает себя в виде когерентных связей. Если смотреть на него с позиций наших обычных рецептивных и гносеологических установок, то реальность предстает в двух модусах потенциальном и актуальном. Но экспликация этого дуализма и соответственно дуализация реальности на имманентную и трансцендентную, здешнюю и запредельную и т. д. возможна лишь в пространстве становящегося культурного сознания. Что и начинает происходить в начале раннего культурогенеза. Каузальные связи постепенно «выбираются» из оболочки когерентности, взламывают когерентный паттерн изнутри и разворачивают свое собственное пространство в форме протокультурных хронотопов, т. е. онтологически иной по отношению к природному паттерну модальности пространственно-временных связей. Но здесь опять же нет и не может быть никаких четких границ! Изначально каузальность проявляется точечно, обрывочно, бессистемно крайне заторможено в историческом измерении и, разумеется, поначалу, совершенно неосознанно. Более того, какой-то сектор психики человека (главным образом, связанный с правополушарной когнитивностью) так и остался неизбывно погруженным во фрактал когерентных связей. Видимо, нет нужды пояснять на многочисленных примерах обратную зависимость между развитием пропозициональных дискурсов (каузальность) и магико-интуитивной сенсетивностью (когерентность). Отмечу лишь то, что в силу этой обратной зависимости магический праксис, основанный на прагматизации прямой и каузально неопосредованной (т. е. когерентной) связи между агентами воздействия, исторически противостоял своей альтернативе праксису цивилизационному (в широком понимании), основанному на технологическом опосредовании этой связи с помощью темпоральной процессуальности. При этом каузальные связи постепенно выдвигаются на первый план, оттесняя, как уже отмечалось выше, другие типы связей: по сходству, по функции и т. д.
Чем сложнее психическая организация живого существа, чем сложнее его видовой код, тем больше пунктов разветвления появляется между «контрольными точками» (адресатами) когерентной структуры, что, однако, напрямую не требует с необходимостью большей временной длительности процесса. Увеличение количества пунктов развилки в поведении и есть, собственно говоря, причина вышеописанных сбоев в инстинктивном поведении и появления зачатков самости у животных.
Связь разбалансировки когерентных отношений и развития имплицитной каузальности в контексте усложнения психической организации «участников» природных процессов можно показать на простейших примерах. Чередование сезонов, будучи растянутым во времени, вовсе не имеет внутренних точек дополнительной вариативности, расшатывающих императивность когерентных связей. Весна наступает не потому, что кончилась зима, хотя и вслед за ней, а потому что должна наступить в любом случае. Т. е. весна уже есть, она уже существует, просто пребывает не в одном хронотопе с фиксирующим этот факт условным наблюдателем: не здесь и не теперь. Весна может быть ранней или поздней, холодной или теплой, но ее не может не быть вообще. А вот с лягушкой, ловящей языком муху, дело обстоит уже несколько сложнее. Там, где масштаб когерентных связей снижается до уровня единичных агентов, поведение которых подвержено разнообразным флуктуациям[55], там развитие ситуации во времени начинает ветвиться под действием множества привходящих обстоятельств дополнительных субкогеренций, «вклинивающихся» в растягиваемую темпоральность процесса. Если муха пролетит по немного иной траектории, лягушка может ее и не поймать. Если леопард несколько замешкается, переплывая реку в погоне за антилопой, то та сможет, выиграв несколько секунд, спасти свою жизнь и т. д. и т. п. И вот тогда можно, разумеется, со многими оговорками, сказать, что в зазоре между стандартным набором типов актуальной реализации общего случая и отклонениями от них в частных случаях зарождается и начинает разворачиваться пространство причинно-следственных зависимостей. И это важно лишь для каждого отдельно взятого единичного случая. Или, иными словами, каузальный фактор начинает играть существенную роль в том, какой именно из импликативных вариантов осуществления будет распакован и актуализован налично.
Рудиментарным опытом таких единичных случаев и стали магемные (протомагические) манипуляции гоминид с первым поколением артефактов. За этими почти неприметными с внешней стороны эпизодами, лукаво «маскирующимися» под условно-рефлекторное поведение животных, стоит начало грандиозного вертикального межсистемного перехода. И, как уже говорилось, свести этот переход к какому-либо натуралистическому фактору или группе таковых невозможно.
Начать, видимо, следует с того, что всякий межсистемный переход порождает особый (новый) тип симметрии, т. е. качественно иную по отношению к прежней системе конфигурацию симметрийно-асимметрийных отношений. В нарождающейся культуре основой таковой конфигурации выступает экспликация в процессе смыслогенеза (именно экспликация, а не возникновение из ничего) бинарного кода как структурной основы онтологизации первичных феноменов культуры в симметрийной модальности.
Отмечу по ходу, что речь не идет о грубых упрощениях и натяжках вроде того, что «если правое полушарие мозга с раннего детства связывает человека с внешним миром, то левое облегчает ему вхождение в то общество, в котором он живет. Более того, левое полушарие можно в известной мере считать представителем этого общества в нейропсихологической структуре личности. В этом полушарии закреплен родной язык человека и его внутренняя словесная речь. Иначе говоря, в левом полушарии находятся те обусловленные культурно-исторические программы, которые общество вводит в человека»[56]. Я не хочу сказать, что суждения В. В. Иванова неверны как таковые, и даже не намерен лишний раз указывать на то, что такого рода формулы могут быть применены лишь к развитым и устоявшимся формам культурного сознания. Просто структурирование в мозге симметрийно-асимметрийных отношений происходит значительно сложнее, и путь к эмпирически наблюдаемым социокультурным практикам (например, к языку) оказывается длиннее, чем может показаться.
Смыслогенез и связанные с ним когнитивные акты и практики эксплицируют универсально присущий всем системам симметрийно-асимметрийный дуализм в форме дихотомии фрактала и хронотопа. Под паттерном, напомню, я понимаю некий условно целостный локус когерентных связей проекцию паттерна импликативного мира. Условно выделенная из паттерна пространственно-временная точка (ситуация) есть хронотоп. Это фокус эмпирических пространственновременных измерений и, следовательно, линейно-каузальных зависимостей, стянутых в точку: здесь теперь так. Из точки хронотопа начинает разворачиваться пространство процессуальных длительностей, организованных причинно-следственными отношениями. Пространство, «незаконно» и «самочинно» встраиваемое в атемпоральные структуры когерентных связей то есть пространство нарождающейся культуры.
Хронотоп результат сегментации фрактала. Возникает как результат вмешательства поначалу слабой и не отделившейся от инстинкта воли гоминид, выпадавшей в силу своей неадекватности инстинктивным и условно-рефлекторным программам из «предусмотренных» во фрактале возможностей для «частных случаев». Воление воплощенная в действии или даже в психической интенции самость, которая генерирует свою собственную, надприродную субкогеренцию, вклинивающуюся в стандартные природные паттерны и создающую тем самым принципиально иное бытийное измерение.
Палеосознание, изначально глубочайшим образом погруженное в природную когерентность, разумеется, прекрасно чувствовало и переживало эту инакость. Вот почему палеолитический человек так боялся что-то «неправильно» сказать или сделать (не будем забывать, что в первобытной культуре слово и действие суть одно и то же). Неправильность в данном случае заключается не в нарушении неких раз и навсегда установленных «правил», хотя развитие табуаций утверждало именно такую установку, а в «суеверном» (а по сути, самом что ни на есть рациональном и глубоко обоснованном!) страхе невольно задеть паутинку незримых когерентных связей и тем самым навлечь на себя беду (см. гл. 3). По тому, как распространены такие суеверия (уже почти без кавычек) в современную эпоху, можно судить, насколько велик был страх перед опасными действиями во фрактале в палеолите. Но вмешиваться в таинственное сплетение когерентных связей волей-неволей приходилось и тогда. Отталкиваясь от магического опыта, начала развиваться система табу, а утрата большинством членов сообщества «когерентной сенсетивности» привела к появлению фигуры колдуна (шамана) специалиста, постигшего тайны когерентных связей и знавшего безопасные тропы в запредельном мире психосфере. Отсюда, кстати, перекидывался мостик к упомянутому выше процессу ресоциализации, то есть к восстановлению устойчивых социальных структур, имевших уже целый ряд качеств, принципиальным образом отличавших их от природных.
Постепенно утрачивая способность интуитивно «сканировать» характер и содержание когерентных связей, палеосознание все чаще было вынуждено заменять безошибочное животное предзнание протокаузальными когнитивными актами, стремясь при этом прорваться назад во фрактал когерентной взаимосвязи (см. гл. 3) с помощью «инструментов» подсказок, меток, закладок, ключей, памяток и подобных магем. Их количество все более умножалось, делая вторичное погружение во фрактал все более затруднительным.
Вернемся, однако, к теме бинарно-симметричных структур, имевших значение, разумеется, не только для раннего культурогенеза, но именно ему обязанных своим рождением.
«Атавистическим» наследием «чувства когеренции» в человеческой психике выступает и априорная, никогда до конца не преодолимая убежденность в обратимости агентов процессуальных воздействий и самого времени, связанного с этой процессуальностью. Ведь во фрактале связь между когерентными адресатами не раздваивается на прямую и обратную, как это, незаметно для сознания, происходит в хронотопе, в который оно выпадало из «правильности» животного психизма. Животные не ошибаются, ибо все варианты их поведения, включая и весь набор возможных альтернатив, уже существуют в паттерне когерентных взаимосвязей, то есть их осуществление как абстрактной возможности предзадано и «санкционировано» импликативной потенциальностью.
Древние люди, пребывая еще более во фрактале, чем в хронотопе, ошибались редко. Но выпадая в силу вышеописанных обстоятельств из фрактала, они вынуждены были мыслить и действовать вне этой самой когерентной предзаданности, и поэтому реализация того или иного варианта действий утратила свои когерентные привязки и оказывалась обусловленной каузальностью в контексте хронотопа. Диалектика фрактала и хронотопа демонстрирует пример эпигенетического самоограничения при межсистемном переходе. Стереометрия и многообразие когерентных связей в ходе эволюции сознания уплощалась и редуцировалась до линейных каузальных цепей. (Хотя, подчеркну еще раз, в полной мере этого не происходит никогда, как никогда человек не может до конца элиминировать в себе животную часть психики.) Но именно это уплощение, постепенно подменявшее погруженность во всеобщую связь всего со всем вторично устанавливаемыми зависимостями на коротких причинно-следственных дистанциях, и придало культурогенезу векторную направленность. Ее аспекты нам еще предстоит подробно рассмотреть.
Сейчас же важно обратить внимание на то, что отсутствие во фрактале какихлибо прямых и обратных связей стало причиной фундаментальной смысловой дисфункции, ложной априорной психической установки или, проще говоря, неискоренимого заблуждения. Заключается оно в том, что психика, выскальзывающая из фрактала в хронотоп, запечатлевает только статичный образ когерентных связей, соответствующих лишь определенному моменту или отрезку времени. Это происходит потому, что, будучи спроецированы в сферу сознания (то есть структуры, которая сама по себе есть нечто отчасти выпавшее из этих самых когерентных связей), эти связи приобретают темпоральное измерение. Но с точки зрения самого раннего сознания, еще не вышедшего из «гипноза» всеобщей когерентности, складывается ложная убежденность в их статичности и неизменности. Отсюда, соответственно, и вытекает вывод об обратимости прямых и обратных связей между агентами связи. На самом же деле фрактал внутренне динамичен и структура когерентных связей постоянно меняется[57]. Потому-то животные, чья психика не отделена от этого потока изменений, и не ошибаются. Просто не умеют ошибаться.
Чтобы «не ошибаться», требовалось закрепить, «узаконить» практику вторичного погружения во фрактал с помощью соответствующих психических практик (почти всегда связанных с ИСС) и инструментов-магем. Это было достигнуто посредством институализации «когерентного» сектора психики в виде магической традиции, универсально присутствующей во всех культурах и никогда до конца не подавляемой цивилизацией с ее каузально-технологическими дискурсами и практиками. Но даже за пределами собственно магических традиций у народов, «не испорченных» цивилизацией, каждый человек «немножко шаман», а погруженность во фрактал является обыденным явлением[58].
В раннем культурогенезе и в культурах, максимально преуспевших в его консервировании, основы каузального, пропозиционального «дискурса» обнаруживали себя еще на территории фрактала, лишь в чем-то ситуационно выходя за его пределы. Погруженное в целостное переживание актуальной ситуации/хронотопа (не нарушившего еще внутренней когерентной связи во фрактале) предсознание не знало разницы между должно и есть, до и после. И творимый руками артефакт, и психический образ-подсказка явления одного онтологического ряда суть точки фокусировки всеобщей эмпатической связи, онтологические сгустки, узелки на нитях всеобщей взаимосвязанности. Погруженное в партиципацию сознание (в данном случае еще только предсознание, но тем глубже погружение!) пребывало в мире почти полной ахронии и аказуальности. Психический образ и его эмпирический коррелят артефакт-магема, переживаясь как онтологическое тождество, возвращали психику во всеобщий интенционально-энергийный континуум. Но когда эта двуединая онтология прафеномена и его психического образа расщепляется надвое, эксплицируя дуальный принцип в пробуждающемся сознании, возникает необходимость «подкорректировать» прафеномен и превратить его таким образом в артефакт (см. гл. 4). И это действие осуществляется уже не в рамках предзаданных природных автоматизмов, заранее вписанных в систему когерентных взаимосвязей. Будучи проявлением пробуждающегося воления, оно получает обусловленность уже в сфере психической самости индивида, хотя и испытывает, разумеется, влияние различных внешних и привходящих факторов. А самость эта, сколь скромна бы она ни была поначалу, достаточна, чтобы перевести указанную практику в совершенно иное культурное измерение. Там, в отсутствие когерентных «скобок», постепенно вступают в силу законы причинно-следственных зависимостей и разворачивается темпоральная дистанция между рецепцией прафеномена и психической актуализацией (представлением) его психического образа. Отсюда берет начало всякая пропозициональность как когнитивный феномен. И лишь на основе устойчиво закрепленного в психике онтологического различения прафеномена, его психического образа и его эмпирического коррелята артефакта возможна смутная референция времени как не-тождества психических состояний, когда каждый из означенных адресатов партиципационных устремлений переживается по-разному. Вот почему у хабилиса в принципе не могло сформироваться такого интеллектуального конструкта как представление о цели и, соответственно, не могло быть абстрактных моделей и алгоритмов тех трудовых операций, которые ему вменяют трудовики.
Если для погруженного во фрактал сознания любое воздействие на прафеномен автоматически осуществлялось в когерентной связи с изменением другого прафеномена в иной точке фрактала, то при воздействии на прафеномен в хронотопе в действие вступили факторы каузальных зависимостей. Перцепция и затем апперцепция этих зависимостей породили время культурное как имманентную меру длительности процессов не-когерентных пространственных преобразований.
«Физической» предпосылкой возникновения культурного времени стало выпадение из природных ритмов с их естественными регуляциями. До концепции времени еще далеко, но ощущение сбоев в ритмическом протекании природной процессуальности чрезвычайно важно, поскольку именно эти сбои и являются причиной разнообразных психических дисфункций. Поэтому одним из магистральных культурогенетических процессов в палеолите стал процесс перенастройки ритмических структур. Появились разного рода «календарные метки», зарубки и т. п.[59] как первичные следы заново устанавливаемых темпорально-ритмических регулятивов, структурировавших уже не природно-виталистические процессы, а психизм, погруженный в природно-протокультурный синкрезис. Но культурное время есть время социальное, и его структурирование выступает одним из системообразующих факторов выстраивания надприродной системы социальных отношений.
Конечно же, трансцендентное измерение, связанное с активностью интуитивного «когерентного» правополушарного сектора психики, тоже было в дальнейшем ассимилировано культурой и размещено на ее территории. Но это особый процесс.
Вот что примечательно! Чем выше уровень вмешательства воли в структуру когерентных связей, чем более «откорректированный» артефакт отличается от своего природного прафеномена, чем сильнее выражены в магических практиках потребности человеческой самости (как коллективной, так и индивидуальной), тем сильнее работает «защитный механизм» (своего рода fool proof) в виде вышеназванной иллюзии обратимости связей. Именно он ограничивает возможности магии, постепенно лишает ее доминирующей роли перед лицом рационально развивающихся[60] технологических практик и в конечном счете приводит к ее глубокой деградации. К тому, что было по этому поводу сказано в гл. 3, добавлю лишь то, что по мере развития каузально-пропозиционального сектора в ментальности переключать интенционально-энергийные потоки на иные, помимо каузальных, виды связей становилось все труднее.
Заблуждение коренится в том, что успешный магический акт оказывается осуществленным в хронотопе, т. е. здесь, теперь и так. И в сознании, осваивавшем причинно-следственные зависимости, рождалась иллюзия, что условием успеха точное воспроизведение всех параметров хронотопа: места, времени, поз, слов и набора магем-медиаторов. Ведь погруженная во фрактал психика не знает асимметрии прямых и обратных связей, и поэтому априорно предполагается, что некий набор действий автоматически обеспечивает ожидаемый магический результат. Ошибка здесь в том, что запускающим ключом выступают не сами действия как таковые, а психический акт переживания партиципационного единства с адресатом магического воздействия, который (акт) включается с их помощью. Следовательно, действия, то есть операционная сторона магии, не есть их содержание, а всего лишь внешний атрибут, с помощью которого осуществляется медиация. И вот эти-то внешние атрибуты, аберративно принимаемые за самую суть магии, по мере развития казуальных мыслительных техник начинают вытеснять и подменять собой сами психические настройки партиципационного погружения во фрактал.
То, что на заре культурогенеза каузальный сектор ментальности был исчезающе мал, и что волевое вмешательство во фрактал когерентных связей не выходило еще за пределы внесения в него некоторых дополнительных субкогеренций[61], позволяло несколько раз войти в него одним и тем же образом. То есть ключиатрибуты: магемы медиаторы могли использоваться многократно. И все же грехопадение свершилось, и движение к омертвлению и формализации медленно, но верно началось.
Однако в начале раннего культурогенеза до этого еще космически далеко. Олдувайский гоминид делает лишь первые робкие и неумелые шаги по настройке психического режима партиципации к адресату камню. Операционные действия и настройки партиципационной суггестии здесь связаны еще неразрывно: хронотопическая матрица почти совпадает с фракталом и не содержит ни причинно-следственной, ни темпоральной дуализации. Последняя существует лишь в тенденции, а каузальность не выходит за пределы дополнительных субкогеренций, не нарушающих общей конфигурации фрактала. Оттого и нет нужды (и возможности!) для носителя галечной индустрии создавать стандартные образцы так называемых орудий и вырабатывать психологический механизм их репликации. Потому и сами оббитые камни как слепки однотипных, но еще не стандартизованных партиципационных переживаний и первосмыслов, являют своего рода однообразное разнообразие.
Однако именно стихийное поначалу переживание травматической асимметрии прямых и обратных связей между сознанием и агентами магических операций явилось побудительным мотивом к выработке когнитивных механизмов технологического копирования образца основы всякого традиционализма и прежде всего традиционализма проторитуального, поведенческие признаки которого должны были проявиться не позднее ашельской эпохи
О значении психологического механизма копирования образца в ашельскую эпоху следует сказать несколько слов особо.
Вообще ускорение технологической динамики возможно лишь тогда, когда формируется когнитивная схема переноса на артефакт стандартизуемых операций, связанных с рутинизацией тех или иных форм партиципационного опыта. Иными словами, чтобы не совершать не наполненных партиципационный переживанием действий, сознание стремится переложить эту тягостную необходимость на подходящие для этих действий артефакты. (На этом принципе, кстати, во многом, строится логика развития технологий на всем протяжении истории.) Не случайно ашельские нуклеусы, служащие для получения отщепов, в отличие от олдувайских, легко отличимы от самих орудий. В ашельскую эпоху тенденция технологизации едва намечается. Предмет еще настолько синкретичен в своих функциях и магичен в своем медиативном качестве, а операции с ним еще до такой степени наполнены протосакральным экзистенциальным смыслом, что процесс формообразования как показатель продвижения фронта рутинизации идет чрезвычайно медленно и неуверенно. Так по признанию археологов, ашельские рубила копьевидной, сердцевидной, миндалевидной и иных форм были многофункциональными орудиями, что, помимо еще одного свидетельства синкретизма, означает, что форма их определялась не «внешними» узко специализированными задачами, а представляла собой слепок экстериоризованных за пределы психики и тела простейших рутинизуемых технологических операций, окутанных «по инерции» проторитуальной значительностью. Именно эта разгрузка психики от стандартизуемых и лишенных партиципационного эффекта действий, а вовсе не сиюминутный утилитарный эффект, незначительный с точки зрения практик физического жизнеобеспечения выступает здесь движущей силой. Поэтому «глубокомысленное» утверждение, что формообразование свидетельствует о процессе преобразования природы под нужды и потребности человека, нуждается в серьезных уточнениях.
В пользу вышеприведенных соображений свидетельствует и то, что, опять же, по признанию археологов, ашельские рубила нередко имеют более совершенную («правильную») форму, чем это требуется для выполнения технологических задач. Объяснять это проявлением эстетического восприятия формы[62] все равно что рассуждать о жизни архантропов в терминах демократии и частной собственности. Ни о какой эстетике здесь, конечно же, говорить не приходится, но явление само по себе весьма примечательное. Здесь мы видим пробуждение абстрагирующей активности палеосознания, направленное на выявление, психологическое и операционное моделирование морфологических инвариантов природных реалий, в их геометрически преобразованном («очищенном») и соотнесенным с антропометрическими характеристиками виде. Впрочем, геометрическая «очистка» еще только началась: наиболее правильные с геометрической точки зрения артефакты (например, сделанные по единому образцу деревянные копья) появляются лишь в самом конце ашеля (ок. 300 тыс. лет назад). Из этого можно заключить, что не форма орудий (рубил и кливеров) диктовалась теми или иными технологическим задачами, а наоборот, утилитарные задачи подстраивались под результаты сакрализованного формообразования, ибо технологизм и утилитаризм (в узком его понимании) развиваются не сами по себе, а исключительно в оболочке магического.
Пробуждающаяся способность к абстрагированию функции от предмета (вернее, еще только смутного представления/воспоминания о выполненных с его помощью операциях) приводит к основам культурного формообразования. Форма есть концепт функции, ее опредмеченный слепок, который вырабатывается в ходе уже не спонтанного, а целенаправленного «исправления» психического образа прафеномена (см. гл. 4). Сам же образец формы и стремление к его воспроизводству оказывается наиболее коротким и оптимальным путем усвоения и социальной трансляции индивидуального партиципационного опыта. В силу этих причин олдувайские гальки примерно 1,6-1,5 млн лет назад постепенно сменяются ашельскими рубилами обработанными с обеих сторон крупными камнями с приостренным концом. Об ашельских артефактах уже можно говорить как об орудиях: об их утилитарной функции говорить и сама их форма, и неоспоримые лабораторные данные[63]. Но это, как уже отмечалось, отнюдь не значит, что ашельские артефакты следует в духе трудовой теории считать только или даже по преимуществу орудиями. Орудийно-операционная (утилитарная) функция сделала всего лишь небольшой, хотя и чрезвычайного важный шаг в сторону своей эмансипации из синкретического комплекса палеокультуры. Артефакт продолжал оставаться прежде всего магемой, медиатором, ключом паритципационного достижения утраченной ПМ. И уже на периферии этой синкретической функции начинает развиваться его операционно-технологическое использование, которое, однако, по сути своей остается магичным. Можно сказать, что, расширяя сферу экзистенциальной сопричастности с природными реалиями, человек, изготавливая рубила, магически имитировал специализированные органы животных, переживая при этом партиципационное единство (экзистенциальное сродство) с последними.
Принципы формообразования выступают первичными правилами прочтения и трансляции партиципационного опыта от одного протоиндивидуума к другому. Форма в условиях неразвитости вербального языка, репрезентируя соответствующий акт смыслообразования, выступает каналом семантически содержательной коммуникации, а не только лишь ее абстрактной возможности, как в олдувайскую эпоху. Несомненно, знаковое назначение орудийных форм, несравненно более важное, чем достигаемый с их помощью технологический эффект, объясняет и устремленность к геометрической правильности. Симметрия своего рода невербальный коррелят «синтаксической структуры» смысла. Поскольку правильная, симметричная форма есть код партиципационного опыта, частично абстрагированный от предмета-носителя, то воспроизводя образец, палеосознание не проходит всякий раз заново весь цикл смыслообразования и круг связанных с ним переживаний, а сберегает свою экзистенциальную энергию, идя более коротким путем. Сэкономленная таким образом витальная энергия преобразуется в энергию ранних культурных практик.
Вернемся, однако, к предшествующим рассуждениям. Подмена сути магического акта его внешней обрядовой оболочкой впоследствии привела к тому, что магия стала приобретать все более рецептурно-инструментальный характер: инструменты и атрибуты магии начали пониматься как самодостаточные и прагматически операбельные ключи-отмычки к достижению желаемого результата. При этом сам результат оказывался все более деструктивным по отношению к «естественной логике возможного» во фрактале. А ведь настоящая, действенная, древнейшая магия не терпит, да и просто не знает произвола и волюнтаризма вроде того, что присутствует в фольклорных или квазифольклорных вымыслах в духе современных романов-фэнтези[64]. Действенный магический акт отличается от деградировавших магических практик прежде всего тем, что он посредством тончайшей психической настройки, зависящей, кстати, и от множества внешних факторов, обеспечивает «подключение» к фракталу, а не к его семантическим репрезентациям. Сбой в каком-либо из компонентов психической настройки делает вхождение во фрактал невозможным. Вот почему, как уже говорилось в гл. 3, бессмысленно применять к магическим практикам рационалистические критерии проверки. Чтобы осуществить успешный магический акт, мало просто воспроизвести внешний контекст его проведения на рецептурно-инструментальном уровне и соблюсти причинно-следственный порядок операций. По этой же причине магическая суггестивность и реальная эффективность ритуала вырождается в застывшую и неуклонно пустеющую форму обряда, а современные колдуны и шаманы, оказавшись за пределами привычной среды, теряют свои магические способности, которые были с безусловной достоверностью зафиксированы у них на родине.
Впрочем, если бы атрибуты магии были действительно совершенно нейтральны по отношению к психическим матрицам агентов магического акта, то обсуждаемое заблуждение вряд ли просуществовало бы так долго. В каждой магической (религиозной, оккультной и пр.) традиции известно явление особой «пропитанности» сакральных предметов-медиаторов коллективной психической энергией, которая может различным образом «конвертироваться» в прагматику эмпирических практик. Шлейф этой магической пропитанности мог сохраняться довольно долго и актуализоваться при использовании соответствующего «операционного ключа». Так что представления о духе, затаившемся в камне, не совсем пустые фантазии.
Манипуляции хабилиса с камнями это первичный магический акт, еще лишенный тех осознанных прагматических целей (не говоря уже о волюнтаристско-эгоистическом вмешательстве в естественный ход вещей), которые присущи магическим практикам более поздних времен. Пока это лишь спонтанные действия по изменению «внутреннего климата» экзистенциальной ситуации, конфигурации ее параметров, где психическое не отдаляется от реального, внешнего, что, в свою очередь, означает, что воздействие на камень есть одновременно и воздействие на психику и поэтому на общий характер глубинного переживания ситуации.
Таким образом, манипуляции хабилиса с камнями это действия не столько прототехнологические, сколько протомагические, хотя в психике самого хабилиса эти аспекты, разумеется, не разделялись. Эффект изменения формы камня или, более того, «извлечение» из него некоей совершенно новой формы, т. е. рождение на свет как бы заключенного во внешней оболочке камня нового предмета есть несомненно магический акт. В процессе его осуществления психика совершила вторичное погружение во фрактал всеобщих когерентно-эмпатических связей, невольно привнося в него непредусмотренные естественным ходом вещей субкогеренции. А если полученный таким образом артефакт, являясь эманацией психического субстрата и слепком партиципационных переживаний изготовившего его индивидуума, оказывается годным и для какого-либо утилитарного применения, то его магемная функция еще более усиливается. Другое дело, что сам процесс изготовления артефакта протекает при помощи средств, которые значительно позже, эмансипировавшись в отдельный сектор культуры, стали пониматься как производственные технологии. Вообще сакрально-ритуальное отношение к орудиям труда и возведение их в культ[65] одна из наиболее устойчивых архаических традиций. Еще в XIII в. духовные корпорации каменщиков-строителей готических соборов торжественно освящали свои рабочие инструменты.
часть 2 http://kraj-terem.livejournal.com/141026.html
часть 3 http://kraj-terem.livejournal.com/141157.html
часть 4
Дети априорно видят мир в координатах когерентных связей и лишь постепенно в процессе инкультурации «разбавляют» эту картину каузальностью, которая противостоит когерентности в том же смысле, в каком миф противостоит опыту. Детская фраза о том, что «ветер дует, потому, что деревья качаются» это не просто наивное переворачивание причинно-следственной связи. Это искаженное навязанной извне каузальностью воспоминание о когерентном характере связи явлений[54]. Но это противопоставление ни в коем случае не следует трактовать в духе вульгарной антиномичности: природное чистая когерентность, культура столь же чистая каузальность. Культура, повторю, не размежевывается с природой, а, прорастая внутри нее, постепенно вбирает ее в себя. Таким же образом следует понимать сложную и всякий раз специфичную диалектику и конфигурацию отношений когерентного и каузального, не имеющих раз и навсегда данной формулы взаимоотношений.
Как бы ни растягивалась во времени наличная протяженность когерентных отношений, она в любом случае не выходит за рамки некоего паттерна, продуцирующего предустановленный природный порядок в том или ином пространственновременном локусе. Для такого рода паттерна я буду использовать термин фрактал в том понимании, в каком он употреблялся в гл. 3. Фрактал, напомню можно сравнить с густой паутиной, раскинутой не на плоскости, а в пространстве, где изменения в какой-либо точке тотчас же отражаются на общей конфигурации. При этом данная конфигурация имеет еще и временное измерение. Но не в смысле эмпирической длительности процессов, а в смысле темпоральной совмещенности всех возможных в данном фрактале вариантов (альтернатив) процессов, изменений и событий. Фракталы связаны между собой. Они встраиваются один в другой по принципу матрешки, восходя от микрок макроуровням системной организации природы. А различаются они между собой прежде всего доминирующими в них интенционально-энергийными потоками, конфигурирующими структуры природного порядка. Сами же эти фракталы суть проекции паттернов импликативного мира, своего рода пучки и связки потенциальных осуществлений.
Поэтому в стереометрической структуре когерентных взаимосвязей фрактала все уже есть, все предсуществует. Вопрос лишь в том, какой из потенциальных вариантов реализуется в актуально-эмпирическом плане и получает тем самым темпорально-процессуальное измерение. Импликативный мир опосредованно обнаруживает себя в виде когерентных связей. Если смотреть на него с позиций наших обычных рецептивных и гносеологических установок, то реальность предстает в двух модусах потенциальном и актуальном. Но экспликация этого дуализма и соответственно дуализация реальности на имманентную и трансцендентную, здешнюю и запредельную и т. д. возможна лишь в пространстве становящегося культурного сознания. Что и начинает происходить в начале раннего культурогенеза. Каузальные связи постепенно «выбираются» из оболочки когерентности, взламывают когерентный паттерн изнутри и разворачивают свое собственное пространство в форме протокультурных хронотопов, т. е. онтологически иной по отношению к природному паттерну модальности пространственно-временных связей. Но здесь опять же нет и не может быть никаких четких границ! Изначально каузальность проявляется точечно, обрывочно, бессистемно крайне заторможено в историческом измерении и, разумеется, поначалу, совершенно неосознанно. Более того, какой-то сектор психики человека (главным образом, связанный с правополушарной когнитивностью) так и остался неизбывно погруженным во фрактал когерентных связей. Видимо, нет нужды пояснять на многочисленных примерах обратную зависимость между развитием пропозициональных дискурсов (каузальность) и магико-интуитивной сенсетивностью (когерентность). Отмечу лишь то, что в силу этой обратной зависимости магический праксис, основанный на прагматизации прямой и каузально неопосредованной (т. е. когерентной) связи между агентами воздействия, исторически противостоял своей альтернативе праксису цивилизационному (в широком понимании), основанному на технологическом опосредовании этой связи с помощью темпоральной процессуальности. При этом каузальные связи постепенно выдвигаются на первый план, оттесняя, как уже отмечалось выше, другие типы связей: по сходству, по функции и т. д.
Чем сложнее психическая организация живого существа, чем сложнее его видовой код, тем больше пунктов разветвления появляется между «контрольными точками» (адресатами) когерентной структуры, что, однако, напрямую не требует с необходимостью большей временной длительности процесса. Увеличение количества пунктов развилки в поведении и есть, собственно говоря, причина вышеописанных сбоев в инстинктивном поведении и появления зачатков самости у животных.
Связь разбалансировки когерентных отношений и развития имплицитной каузальности в контексте усложнения психической организации «участников» природных процессов можно показать на простейших примерах. Чередование сезонов, будучи растянутым во времени, вовсе не имеет внутренних точек дополнительной вариативности, расшатывающих императивность когерентных связей. Весна наступает не потому, что кончилась зима, хотя и вслед за ней, а потому что должна наступить в любом случае. Т. е. весна уже есть, она уже существует, просто пребывает не в одном хронотопе с фиксирующим этот факт условным наблюдателем: не здесь и не теперь. Весна может быть ранней или поздней, холодной или теплой, но ее не может не быть вообще. А вот с лягушкой, ловящей языком муху, дело обстоит уже несколько сложнее. Там, где масштаб когерентных связей снижается до уровня единичных агентов, поведение которых подвержено разнообразным флуктуациям[55], там развитие ситуации во времени начинает ветвиться под действием множества привходящих обстоятельств дополнительных субкогеренций, «вклинивающихся» в растягиваемую темпоральность процесса. Если муха пролетит по немного иной траектории, лягушка может ее и не поймать. Если леопард несколько замешкается, переплывая реку в погоне за антилопой, то та сможет, выиграв несколько секунд, спасти свою жизнь и т. д. и т. п. И вот тогда можно, разумеется, со многими оговорками, сказать, что в зазоре между стандартным набором типов актуальной реализации общего случая и отклонениями от них в частных случаях зарождается и начинает разворачиваться пространство причинно-следственных зависимостей. И это важно лишь для каждого отдельно взятого единичного случая. Или, иными словами, каузальный фактор начинает играть существенную роль в том, какой именно из импликативных вариантов осуществления будет распакован и актуализован налично.
Рудиментарным опытом таких единичных случаев и стали магемные (протомагические) манипуляции гоминид с первым поколением артефактов. За этими почти неприметными с внешней стороны эпизодами, лукаво «маскирующимися» под условно-рефлекторное поведение животных, стоит начало грандиозного вертикального межсистемного перехода. И, как уже говорилось, свести этот переход к какому-либо натуралистическому фактору или группе таковых невозможно.
Начать, видимо, следует с того, что всякий межсистемный переход порождает особый (новый) тип симметрии, т. е. качественно иную по отношению к прежней системе конфигурацию симметрийно-асимметрийных отношений. В нарождающейся культуре основой таковой конфигурации выступает экспликация в процессе смыслогенеза (именно экспликация, а не возникновение из ничего) бинарного кода как структурной основы онтологизации первичных феноменов культуры в симметрийной модальности.
Отмечу по ходу, что речь не идет о грубых упрощениях и натяжках вроде того, что «если правое полушарие мозга с раннего детства связывает человека с внешним миром, то левое облегчает ему вхождение в то общество, в котором он живет. Более того, левое полушарие можно в известной мере считать представителем этого общества в нейропсихологической структуре личности. В этом полушарии закреплен родной язык человека и его внутренняя словесная речь. Иначе говоря, в левом полушарии находятся те обусловленные культурно-исторические программы, которые общество вводит в человека»[56]. Я не хочу сказать, что суждения В. В. Иванова неверны как таковые, и даже не намерен лишний раз указывать на то, что такого рода формулы могут быть применены лишь к развитым и устоявшимся формам культурного сознания. Просто структурирование в мозге симметрийно-асимметрийных отношений происходит значительно сложнее, и путь к эмпирически наблюдаемым социокультурным практикам (например, к языку) оказывается длиннее, чем может показаться.
Смыслогенез и связанные с ним когнитивные акты и практики эксплицируют универсально присущий всем системам симметрийно-асимметрийный дуализм в форме дихотомии фрактала и хронотопа. Под паттерном, напомню, я понимаю некий условно целостный локус когерентных связей проекцию паттерна импликативного мира. Условно выделенная из паттерна пространственно-временная точка (ситуация) есть хронотоп. Это фокус эмпирических пространственновременных измерений и, следовательно, линейно-каузальных зависимостей, стянутых в точку: здесь теперь так. Из точки хронотопа начинает разворачиваться пространство процессуальных длительностей, организованных причинно-следственными отношениями. Пространство, «незаконно» и «самочинно» встраиваемое в атемпоральные структуры когерентных связей то есть пространство нарождающейся культуры.
Хронотоп результат сегментации фрактала. Возникает как результат вмешательства поначалу слабой и не отделившейся от инстинкта воли гоминид, выпадавшей в силу своей неадекватности инстинктивным и условно-рефлекторным программам из «предусмотренных» во фрактале возможностей для «частных случаев». Воление воплощенная в действии или даже в психической интенции самость, которая генерирует свою собственную, надприродную субкогеренцию, вклинивающуюся в стандартные природные паттерны и создающую тем самым принципиально иное бытийное измерение.
Палеосознание, изначально глубочайшим образом погруженное в природную когерентность, разумеется, прекрасно чувствовало и переживало эту инакость. Вот почему палеолитический человек так боялся что-то «неправильно» сказать или сделать (не будем забывать, что в первобытной культуре слово и действие суть одно и то же). Неправильность в данном случае заключается не в нарушении неких раз и навсегда установленных «правил», хотя развитие табуаций утверждало именно такую установку, а в «суеверном» (а по сути, самом что ни на есть рациональном и глубоко обоснованном!) страхе невольно задеть паутинку незримых когерентных связей и тем самым навлечь на себя беду (см. гл. 3). По тому, как распространены такие суеверия (уже почти без кавычек) в современную эпоху, можно судить, насколько велик был страх перед опасными действиями во фрактале в палеолите. Но вмешиваться в таинственное сплетение когерентных связей волей-неволей приходилось и тогда. Отталкиваясь от магического опыта, начала развиваться система табу, а утрата большинством членов сообщества «когерентной сенсетивности» привела к появлению фигуры колдуна (шамана) специалиста, постигшего тайны когерентных связей и знавшего безопасные тропы в запредельном мире психосфере. Отсюда, кстати, перекидывался мостик к упомянутому выше процессу ресоциализации, то есть к восстановлению устойчивых социальных структур, имевших уже целый ряд качеств, принципиальным образом отличавших их от природных.
Постепенно утрачивая способность интуитивно «сканировать» характер и содержание когерентных связей, палеосознание все чаще было вынуждено заменять безошибочное животное предзнание протокаузальными когнитивными актами, стремясь при этом прорваться назад во фрактал когерентной взаимосвязи (см. гл. 3) с помощью «инструментов» подсказок, меток, закладок, ключей, памяток и подобных магем. Их количество все более умножалось, делая вторичное погружение во фрактал все более затруднительным.
Вернемся, однако, к теме бинарно-симметричных структур, имевших значение, разумеется, не только для раннего культурогенеза, но именно ему обязанных своим рождением.
«Атавистическим» наследием «чувства когеренции» в человеческой психике выступает и априорная, никогда до конца не преодолимая убежденность в обратимости агентов процессуальных воздействий и самого времени, связанного с этой процессуальностью. Ведь во фрактале связь между когерентными адресатами не раздваивается на прямую и обратную, как это, незаметно для сознания, происходит в хронотопе, в который оно выпадало из «правильности» животного психизма. Животные не ошибаются, ибо все варианты их поведения, включая и весь набор возможных альтернатив, уже существуют в паттерне когерентных взаимосвязей, то есть их осуществление как абстрактной возможности предзадано и «санкционировано» импликативной потенциальностью.
Древние люди, пребывая еще более во фрактале, чем в хронотопе, ошибались редко. Но выпадая в силу вышеописанных обстоятельств из фрактала, они вынуждены были мыслить и действовать вне этой самой когерентной предзаданности, и поэтому реализация того или иного варианта действий утратила свои когерентные привязки и оказывалась обусловленной каузальностью в контексте хронотопа. Диалектика фрактала и хронотопа демонстрирует пример эпигенетического самоограничения при межсистемном переходе. Стереометрия и многообразие когерентных связей в ходе эволюции сознания уплощалась и редуцировалась до линейных каузальных цепей. (Хотя, подчеркну еще раз, в полной мере этого не происходит никогда, как никогда человек не может до конца элиминировать в себе животную часть психики.) Но именно это уплощение, постепенно подменявшее погруженность во всеобщую связь всего со всем вторично устанавливаемыми зависимостями на коротких причинно-следственных дистанциях, и придало культурогенезу векторную направленность. Ее аспекты нам еще предстоит подробно рассмотреть.
Сейчас же важно обратить внимание на то, что отсутствие во фрактале какихлибо прямых и обратных связей стало причиной фундаментальной смысловой дисфункции, ложной априорной психической установки или, проще говоря, неискоренимого заблуждения. Заключается оно в том, что психика, выскальзывающая из фрактала в хронотоп, запечатлевает только статичный образ когерентных связей, соответствующих лишь определенному моменту или отрезку времени. Это происходит потому, что, будучи спроецированы в сферу сознания (то есть структуры, которая сама по себе есть нечто отчасти выпавшее из этих самых когерентных связей), эти связи приобретают темпоральное измерение. Но с точки зрения самого раннего сознания, еще не вышедшего из «гипноза» всеобщей когерентности, складывается ложная убежденность в их статичности и неизменности. Отсюда, соответственно, и вытекает вывод об обратимости прямых и обратных связей между агентами связи. На самом же деле фрактал внутренне динамичен и структура когерентных связей постоянно меняется[57]. Потому-то животные, чья психика не отделена от этого потока изменений, и не ошибаются. Просто не умеют ошибаться.
Чтобы «не ошибаться», требовалось закрепить, «узаконить» практику вторичного погружения во фрактал с помощью соответствующих психических практик (почти всегда связанных с ИСС) и инструментов-магем. Это было достигнуто посредством институализации «когерентного» сектора психики в виде магической традиции, универсально присутствующей во всех культурах и никогда до конца не подавляемой цивилизацией с ее каузально-технологическими дискурсами и практиками. Но даже за пределами собственно магических традиций у народов, «не испорченных» цивилизацией, каждый человек «немножко шаман», а погруженность во фрактал является обыденным явлением[58].
В раннем культурогенезе и в культурах, максимально преуспевших в его консервировании, основы каузального, пропозиционального «дискурса» обнаруживали себя еще на территории фрактала, лишь в чем-то ситуационно выходя за его пределы. Погруженное в целостное переживание актуальной ситуации/хронотопа (не нарушившего еще внутренней когерентной связи во фрактале) предсознание не знало разницы между должно и есть, до и после. И творимый руками артефакт, и психический образ-подсказка явления одного онтологического ряда суть точки фокусировки всеобщей эмпатической связи, онтологические сгустки, узелки на нитях всеобщей взаимосвязанности. Погруженное в партиципацию сознание (в данном случае еще только предсознание, но тем глубже погружение!) пребывало в мире почти полной ахронии и аказуальности. Психический образ и его эмпирический коррелят артефакт-магема, переживаясь как онтологическое тождество, возвращали психику во всеобщий интенционально-энергийный континуум. Но когда эта двуединая онтология прафеномена и его психического образа расщепляется надвое, эксплицируя дуальный принцип в пробуждающемся сознании, возникает необходимость «подкорректировать» прафеномен и превратить его таким образом в артефакт (см. гл. 4). И это действие осуществляется уже не в рамках предзаданных природных автоматизмов, заранее вписанных в систему когерентных взаимосвязей. Будучи проявлением пробуждающегося воления, оно получает обусловленность уже в сфере психической самости индивида, хотя и испытывает, разумеется, влияние различных внешних и привходящих факторов. А самость эта, сколь скромна бы она ни была поначалу, достаточна, чтобы перевести указанную практику в совершенно иное культурное измерение. Там, в отсутствие когерентных «скобок», постепенно вступают в силу законы причинно-следственных зависимостей и разворачивается темпоральная дистанция между рецепцией прафеномена и психической актуализацией (представлением) его психического образа. Отсюда берет начало всякая пропозициональность как когнитивный феномен. И лишь на основе устойчиво закрепленного в психике онтологического различения прафеномена, его психического образа и его эмпирического коррелята артефакта возможна смутная референция времени как не-тождества психических состояний, когда каждый из означенных адресатов партиципационных устремлений переживается по-разному. Вот почему у хабилиса в принципе не могло сформироваться такого интеллектуального конструкта как представление о цели и, соответственно, не могло быть абстрактных моделей и алгоритмов тех трудовых операций, которые ему вменяют трудовики.
Если для погруженного во фрактал сознания любое воздействие на прафеномен автоматически осуществлялось в когерентной связи с изменением другого прафеномена в иной точке фрактала, то при воздействии на прафеномен в хронотопе в действие вступили факторы каузальных зависимостей. Перцепция и затем апперцепция этих зависимостей породили время культурное как имманентную меру длительности процессов не-когерентных пространственных преобразований.
«Физической» предпосылкой возникновения культурного времени стало выпадение из природных ритмов с их естественными регуляциями. До концепции времени еще далеко, но ощущение сбоев в ритмическом протекании природной процессуальности чрезвычайно важно, поскольку именно эти сбои и являются причиной разнообразных психических дисфункций. Поэтому одним из магистральных культурогенетических процессов в палеолите стал процесс перенастройки ритмических структур. Появились разного рода «календарные метки», зарубки и т. п.[59] как первичные следы заново устанавливаемых темпорально-ритмических регулятивов, структурировавших уже не природно-виталистические процессы, а психизм, погруженный в природно-протокультурный синкрезис. Но культурное время есть время социальное, и его структурирование выступает одним из системообразующих факторов выстраивания надприродной системы социальных отношений.
Конечно же, трансцендентное измерение, связанное с активностью интуитивного «когерентного» правополушарного сектора психики, тоже было в дальнейшем ассимилировано культурой и размещено на ее территории. Но это особый процесс.
Вот что примечательно! Чем выше уровень вмешательства воли в структуру когерентных связей, чем более «откорректированный» артефакт отличается от своего природного прафеномена, чем сильнее выражены в магических практиках потребности человеческой самости (как коллективной, так и индивидуальной), тем сильнее работает «защитный механизм» (своего рода fool proof) в виде вышеназванной иллюзии обратимости связей. Именно он ограничивает возможности магии, постепенно лишает ее доминирующей роли перед лицом рационально развивающихся[60] технологических практик и в конечном счете приводит к ее глубокой деградации. К тому, что было по этому поводу сказано в гл. 3, добавлю лишь то, что по мере развития каузально-пропозиционального сектора в ментальности переключать интенционально-энергийные потоки на иные, помимо каузальных, виды связей становилось все труднее.
Заблуждение коренится в том, что успешный магический акт оказывается осуществленным в хронотопе, т. е. здесь, теперь и так. И в сознании, осваивавшем причинно-следственные зависимости, рождалась иллюзия, что условием успеха точное воспроизведение всех параметров хронотопа: места, времени, поз, слов и набора магем-медиаторов. Ведь погруженная во фрактал психика не знает асимметрии прямых и обратных связей, и поэтому априорно предполагается, что некий набор действий автоматически обеспечивает ожидаемый магический результат. Ошибка здесь в том, что запускающим ключом выступают не сами действия как таковые, а психический акт переживания партиципационного единства с адресатом магического воздействия, который (акт) включается с их помощью. Следовательно, действия, то есть операционная сторона магии, не есть их содержание, а всего лишь внешний атрибут, с помощью которого осуществляется медиация. И вот эти-то внешние атрибуты, аберративно принимаемые за самую суть магии, по мере развития казуальных мыслительных техник начинают вытеснять и подменять собой сами психические настройки партиципационного погружения во фрактал.
То, что на заре культурогенеза каузальный сектор ментальности был исчезающе мал, и что волевое вмешательство во фрактал когерентных связей не выходило еще за пределы внесения в него некоторых дополнительных субкогеренций[61], позволяло несколько раз войти в него одним и тем же образом. То есть ключиатрибуты: магемы медиаторы могли использоваться многократно. И все же грехопадение свершилось, и движение к омертвлению и формализации медленно, но верно началось.
Однако в начале раннего культурогенеза до этого еще космически далеко. Олдувайский гоминид делает лишь первые робкие и неумелые шаги по настройке психического режима партиципации к адресату камню. Операционные действия и настройки партиципационной суггестии здесь связаны еще неразрывно: хронотопическая матрица почти совпадает с фракталом и не содержит ни причинно-следственной, ни темпоральной дуализации. Последняя существует лишь в тенденции, а каузальность не выходит за пределы дополнительных субкогеренций, не нарушающих общей конфигурации фрактала. Оттого и нет нужды (и возможности!) для носителя галечной индустрии создавать стандартные образцы так называемых орудий и вырабатывать психологический механизм их репликации. Потому и сами оббитые камни как слепки однотипных, но еще не стандартизованных партиципационных переживаний и первосмыслов, являют своего рода однообразное разнообразие.
Однако именно стихийное поначалу переживание травматической асимметрии прямых и обратных связей между сознанием и агентами магических операций явилось побудительным мотивом к выработке когнитивных механизмов технологического копирования образца основы всякого традиционализма и прежде всего традиционализма проторитуального, поведенческие признаки которого должны были проявиться не позднее ашельской эпохи
О значении психологического механизма копирования образца в ашельскую эпоху следует сказать несколько слов особо.
Вообще ускорение технологической динамики возможно лишь тогда, когда формируется когнитивная схема переноса на артефакт стандартизуемых операций, связанных с рутинизацией тех или иных форм партиципационного опыта. Иными словами, чтобы не совершать не наполненных партиципационный переживанием действий, сознание стремится переложить эту тягостную необходимость на подходящие для этих действий артефакты. (На этом принципе, кстати, во многом, строится логика развития технологий на всем протяжении истории.) Не случайно ашельские нуклеусы, служащие для получения отщепов, в отличие от олдувайских, легко отличимы от самих орудий. В ашельскую эпоху тенденция технологизации едва намечается. Предмет еще настолько синкретичен в своих функциях и магичен в своем медиативном качестве, а операции с ним еще до такой степени наполнены протосакральным экзистенциальным смыслом, что процесс формообразования как показатель продвижения фронта рутинизации идет чрезвычайно медленно и неуверенно. Так по признанию археологов, ашельские рубила копьевидной, сердцевидной, миндалевидной и иных форм были многофункциональными орудиями, что, помимо еще одного свидетельства синкретизма, означает, что форма их определялась не «внешними» узко специализированными задачами, а представляла собой слепок экстериоризованных за пределы психики и тела простейших рутинизуемых технологических операций, окутанных «по инерции» проторитуальной значительностью. Именно эта разгрузка психики от стандартизуемых и лишенных партиципационного эффекта действий, а вовсе не сиюминутный утилитарный эффект, незначительный с точки зрения практик физического жизнеобеспечения выступает здесь движущей силой. Поэтому «глубокомысленное» утверждение, что формообразование свидетельствует о процессе преобразования природы под нужды и потребности человека, нуждается в серьезных уточнениях.
В пользу вышеприведенных соображений свидетельствует и то, что, опять же, по признанию археологов, ашельские рубила нередко имеют более совершенную («правильную») форму, чем это требуется для выполнения технологических задач. Объяснять это проявлением эстетического восприятия формы[62] все равно что рассуждать о жизни архантропов в терминах демократии и частной собственности. Ни о какой эстетике здесь, конечно же, говорить не приходится, но явление само по себе весьма примечательное. Здесь мы видим пробуждение абстрагирующей активности палеосознания, направленное на выявление, психологическое и операционное моделирование морфологических инвариантов природных реалий, в их геометрически преобразованном («очищенном») и соотнесенным с антропометрическими характеристиками виде. Впрочем, геометрическая «очистка» еще только началась: наиболее правильные с геометрической точки зрения артефакты (например, сделанные по единому образцу деревянные копья) появляются лишь в самом конце ашеля (ок. 300 тыс. лет назад). Из этого можно заключить, что не форма орудий (рубил и кливеров) диктовалась теми или иными технологическим задачами, а наоборот, утилитарные задачи подстраивались под результаты сакрализованного формообразования, ибо технологизм и утилитаризм (в узком его понимании) развиваются не сами по себе, а исключительно в оболочке магического.
Пробуждающаяся способность к абстрагированию функции от предмета (вернее, еще только смутного представления/воспоминания о выполненных с его помощью операциях) приводит к основам культурного формообразования. Форма есть концепт функции, ее опредмеченный слепок, который вырабатывается в ходе уже не спонтанного, а целенаправленного «исправления» психического образа прафеномена (см. гл. 4). Сам же образец формы и стремление к его воспроизводству оказывается наиболее коротким и оптимальным путем усвоения и социальной трансляции индивидуального партиципационного опыта. В силу этих причин олдувайские гальки примерно 1,6-1,5 млн лет назад постепенно сменяются ашельскими рубилами обработанными с обеих сторон крупными камнями с приостренным концом. Об ашельских артефактах уже можно говорить как об орудиях: об их утилитарной функции говорить и сама их форма, и неоспоримые лабораторные данные[63]. Но это, как уже отмечалось, отнюдь не значит, что ашельские артефакты следует в духе трудовой теории считать только или даже по преимуществу орудиями. Орудийно-операционная (утилитарная) функция сделала всего лишь небольшой, хотя и чрезвычайного важный шаг в сторону своей эмансипации из синкретического комплекса палеокультуры. Артефакт продолжал оставаться прежде всего магемой, медиатором, ключом паритципационного достижения утраченной ПМ. И уже на периферии этой синкретической функции начинает развиваться его операционно-технологическое использование, которое, однако, по сути своей остается магичным. Можно сказать, что, расширяя сферу экзистенциальной сопричастности с природными реалиями, человек, изготавливая рубила, магически имитировал специализированные органы животных, переживая при этом партиципационное единство (экзистенциальное сродство) с последними.
Принципы формообразования выступают первичными правилами прочтения и трансляции партиципационного опыта от одного протоиндивидуума к другому. Форма в условиях неразвитости вербального языка, репрезентируя соответствующий акт смыслообразования, выступает каналом семантически содержательной коммуникации, а не только лишь ее абстрактной возможности, как в олдувайскую эпоху. Несомненно, знаковое назначение орудийных форм, несравненно более важное, чем достигаемый с их помощью технологический эффект, объясняет и устремленность к геометрической правильности. Симметрия своего рода невербальный коррелят «синтаксической структуры» смысла. Поскольку правильная, симметричная форма есть код партиципационного опыта, частично абстрагированный от предмета-носителя, то воспроизводя образец, палеосознание не проходит всякий раз заново весь цикл смыслообразования и круг связанных с ним переживаний, а сберегает свою экзистенциальную энергию, идя более коротким путем. Сэкономленная таким образом витальная энергия преобразуется в энергию ранних культурных практик.
Вернемся, однако, к предшествующим рассуждениям. Подмена сути магического акта его внешней обрядовой оболочкой впоследствии привела к тому, что магия стала приобретать все более рецептурно-инструментальный характер: инструменты и атрибуты магии начали пониматься как самодостаточные и прагматически операбельные ключи-отмычки к достижению желаемого результата. При этом сам результат оказывался все более деструктивным по отношению к «естественной логике возможного» во фрактале. А ведь настоящая, действенная, древнейшая магия не терпит, да и просто не знает произвола и волюнтаризма вроде того, что присутствует в фольклорных или квазифольклорных вымыслах в духе современных романов-фэнтези[64]. Действенный магический акт отличается от деградировавших магических практик прежде всего тем, что он посредством тончайшей психической настройки, зависящей, кстати, и от множества внешних факторов, обеспечивает «подключение» к фракталу, а не к его семантическим репрезентациям. Сбой в каком-либо из компонентов психической настройки делает вхождение во фрактал невозможным. Вот почему, как уже говорилось в гл. 3, бессмысленно применять к магическим практикам рационалистические критерии проверки. Чтобы осуществить успешный магический акт, мало просто воспроизвести внешний контекст его проведения на рецептурно-инструментальном уровне и соблюсти причинно-следственный порядок операций. По этой же причине магическая суггестивность и реальная эффективность ритуала вырождается в застывшую и неуклонно пустеющую форму обряда, а современные колдуны и шаманы, оказавшись за пределами привычной среды, теряют свои магические способности, которые были с безусловной достоверностью зафиксированы у них на родине.
Впрочем, если бы атрибуты магии были действительно совершенно нейтральны по отношению к психическим матрицам агентов магического акта, то обсуждаемое заблуждение вряд ли просуществовало бы так долго. В каждой магической (религиозной, оккультной и пр.) традиции известно явление особой «пропитанности» сакральных предметов-медиаторов коллективной психической энергией, которая может различным образом «конвертироваться» в прагматику эмпирических практик. Шлейф этой магической пропитанности мог сохраняться довольно долго и актуализоваться при использовании соответствующего «операционного ключа». Так что представления о духе, затаившемся в камне, не совсем пустые фантазии.
Манипуляции хабилиса с камнями это первичный магический акт, еще лишенный тех осознанных прагматических целей (не говоря уже о волюнтаристско-эгоистическом вмешательстве в естественный ход вещей), которые присущи магическим практикам более поздних времен. Пока это лишь спонтанные действия по изменению «внутреннего климата» экзистенциальной ситуации, конфигурации ее параметров, где психическое не отдаляется от реального, внешнего, что, в свою очередь, означает, что воздействие на камень есть одновременно и воздействие на психику и поэтому на общий характер глубинного переживания ситуации.
Таким образом, манипуляции хабилиса с камнями это действия не столько прототехнологические, сколько протомагические, хотя в психике самого хабилиса эти аспекты, разумеется, не разделялись. Эффект изменения формы камня или, более того, «извлечение» из него некоей совершенно новой формы, т. е. рождение на свет как бы заключенного во внешней оболочке камня нового предмета есть несомненно магический акт. В процессе его осуществления психика совершила вторичное погружение во фрактал всеобщих когерентно-эмпатических связей, невольно привнося в него непредусмотренные естественным ходом вещей субкогеренции. А если полученный таким образом артефакт, являясь эманацией психического субстрата и слепком партиципационных переживаний изготовившего его индивидуума, оказывается годным и для какого-либо утилитарного применения, то его магемная функция еще более усиливается. Другое дело, что сам процесс изготовления артефакта протекает при помощи средств, которые значительно позже, эмансипировавшись в отдельный сектор культуры, стали пониматься как производственные технологии. Вообще сакрально-ритуальное отношение к орудиям труда и возведение их в культ[65] одна из наиболее устойчивых архаических традиций. Еще в XIII в. духовные корпорации каменщиков-строителей готических соборов торжественно освящали свои рабочие инструменты.