В.О.Пелевин - Любовь к трем цукербринам
Я не смотрел телевизор и не читал газеты. Интернетом я пользовался как загаженным станционным сортиром - быстро и брезгливо, по необходимости, почти не разглядывая роспись на стенах кабинки.
Она была тонка, юна и безумно красива - той особой невыносимой красотой, которая, как подмечал не один русский классик, редко бывает доступной легально.
- Ты полагаешь, что система читает мысли,а потом вставляет между ними контекстную рекламу? - прошептал он.- Черта с два! Ей не надо ничего читать. Мы думаем мысли, в которые вставляют рекламу, потому что нас заставляют их думать.
Если цукербрины рекламируют картофельное пюре, они сначала заставят тебя подумать о чем-то круглом. Потом прокачают мысль, что это похоже на картошку. А затем уже включат рекламу пюре...
Террористы и несогласные необходимы ей как воздух. Именно на них покоится существующий порядок - ибо террор его оправдывает, а протест шлифует.
Мы оставляем отпечаток на реальности, пока мы живы, а когда мы умираем, жизнь воспроизводит себя (именно себя, а не нас) по этому отпечатку. Море заполняет след на песке и принимает себя за ногу. Нога делает шаг, опять оставляет ямку в мокром песке, исчезает - и море заполняет ее след...
Но я, конечно, не полезу ни на какой бронетранспортер. Потому что и без таких проповедей мы все - искушенные и опытные колдуны. С помощью мрачнейших ежедневных ритуалов мы переваливаемся из одной похабной вселенной в другую, ожидая очистительной революции, которая сорвет все замки, отопрет все двери и расколет все черепа.
Любой современный блокбастер (из тех, что служат одновременно каталогом нижнего белья, школой хороших манер и реестром допустимых политических взглядов) по сути внушает нам, что бегающие по экрану герои лишены всех неприятных проблем, которые влечет за собой животная материальность человеческого тела. Актеры мгновенно переходят от погонь с перестрелками к изысканным ужинам при свечах, они в любой момент готовы к любовной оргии или прыжку с парашютом. Они дерутся как гневные боги, чьи тела становятся от ударов лишь крепче.А потом газеты сообщают, что кто-то из них трагически погиб во время съемок, поскользнувшись в уборной.
Всем известно, что сверхчеловеческий видеоряд создается из огромного числа дублей, а в промежутках между ними сверхлюди сидят на унитазах, выводят прыщи, лечат экзему и гриппуют. Но зритель, посмотрев на экранные чудеса, все равно кажется себе бесполезным мешком дерьма - и злые языки даже утверждают, что в этом одна из главных задач современного кинематографа.
Попытка сделать себя красивее собственной физической основы и засекретить свою животную физиологию - это именно изначальный фундамент, на котором выстроена цивилизация в знакомой нам форме.
Бездны эти, как легко догадаться, различаются тем, что в нижнюю можно упасть, а вот в верхнюю надо долго и упорно лезть.
У нас много всяких функций в мире. Одна из них - быть наблюдательной площадкой для высших существ. Мы бессознательно призываем их, когда чувствуем, что происходящее того стоит - это как бы вмонтированный в нас маячок, который включается автоматически. А когда нам кажется, что наша жизнь зашла в тупик и нам не хватает нового и яркого, каких-то путешествий, приключений и так далее - это просто указание, что из нас открывается не особо интересный вид и нужно улучшать сервис.
Представьте себе калейдоскопического человека, своего рода виртуального Франкенштейна: у него нет собственного тела, но он как бы берет тела напрокат у людей, когда с теми происходит что-то интересное. Он встречает рассвет в Азии - и на несколько минут он пловец, плывущий прямо в розовый круг восхода. Потом он переносится в китайские горы - и еще на пять минут он старик, собирающий лекарственные травы... Следующие пять минут он проводит в Южной Америке возле лесного костра, в теле принявшего аяхуяску индейца, а вслед за этим переносится в Нью-Йорк, чтобы ощутить эндорфиновый восторг, заливающий брокера, успевшего сбросить акции за десять минут до биржевого краха. Затем он едет по пустыне на верблюде, сжимая автомат и косясь в ослепительное небо - а потом смотрит на бывшего себя через объективы парящего в небе дрона... И так без конца.Это тоже своего рода искусство, высокая и сложная, но отчасти доступная нашему разумению его форма. Она кажется мне чем-то средним между кино, икебаной и музыкой.
Как сказал бы Энди Уорхол, каждый будет прыгуном пятнадцать минут. Те пятнадцать минут, которые прыгун будет каждым.
Дизайн, как часто бывает в Москве, норовил так далеко обогнать эпоху, что в силу простой цикличности культуры начинал воспроизводить прошлое. Получилось некое подобие образцовой фабрики-кухни времен разгрома троцкизма.
Именно поэтому она не бралась за работу сложнее экспедиторской - все остальное требует эмоционального подключения к матрице.
мысли ее не тревожили, потому что им не за что было в ней зацепиться. Она за ними не нагибалась - в отличие от практика, который сперва нагибался, потом бил себя за это воображаемой плетью, а затем нагибался опять - и пытался таким образом обрести покой.
Хорошее и точное слово «подкармливать» - не от «кормить», конечно, а от «карма».
- Все сделано из счастья, Серж. Даже наша боль.
Она была тонка, юна и безумно красива - той особой невыносимой красотой, которая, как подмечал не один русский классик, редко бывает доступной легально.
- Ты полагаешь, что система читает мысли,а потом вставляет между ними контекстную рекламу? - прошептал он.- Черта с два! Ей не надо ничего читать. Мы думаем мысли, в которые вставляют рекламу, потому что нас заставляют их думать.
Если цукербрины рекламируют картофельное пюре, они сначала заставят тебя подумать о чем-то круглом. Потом прокачают мысль, что это похоже на картошку. А затем уже включат рекламу пюре...
Террористы и несогласные необходимы ей как воздух. Именно на них покоится существующий порядок - ибо террор его оправдывает, а протест шлифует.
Мы оставляем отпечаток на реальности, пока мы живы, а когда мы умираем, жизнь воспроизводит себя (именно себя, а не нас) по этому отпечатку. Море заполняет след на песке и принимает себя за ногу. Нога делает шаг, опять оставляет ямку в мокром песке, исчезает - и море заполняет ее след...
Но я, конечно, не полезу ни на какой бронетранспортер. Потому что и без таких проповедей мы все - искушенные и опытные колдуны. С помощью мрачнейших ежедневных ритуалов мы переваливаемся из одной похабной вселенной в другую, ожидая очистительной революции, которая сорвет все замки, отопрет все двери и расколет все черепа.
Любой современный блокбастер (из тех, что служат одновременно каталогом нижнего белья, школой хороших манер и реестром допустимых политических взглядов) по сути внушает нам, что бегающие по экрану герои лишены всех неприятных проблем, которые влечет за собой животная материальность человеческого тела. Актеры мгновенно переходят от погонь с перестрелками к изысканным ужинам при свечах, они в любой момент готовы к любовной оргии или прыжку с парашютом. Они дерутся как гневные боги, чьи тела становятся от ударов лишь крепче.А потом газеты сообщают, что кто-то из них трагически погиб во время съемок, поскользнувшись в уборной.
Всем известно, что сверхчеловеческий видеоряд создается из огромного числа дублей, а в промежутках между ними сверхлюди сидят на унитазах, выводят прыщи, лечат экзему и гриппуют. Но зритель, посмотрев на экранные чудеса, все равно кажется себе бесполезным мешком дерьма - и злые языки даже утверждают, что в этом одна из главных задач современного кинематографа.
Попытка сделать себя красивее собственной физической основы и засекретить свою животную физиологию - это именно изначальный фундамент, на котором выстроена цивилизация в знакомой нам форме.
Бездны эти, как легко догадаться, различаются тем, что в нижнюю можно упасть, а вот в верхнюю надо долго и упорно лезть.
У нас много всяких функций в мире. Одна из них - быть наблюдательной площадкой для высших существ. Мы бессознательно призываем их, когда чувствуем, что происходящее того стоит - это как бы вмонтированный в нас маячок, который включается автоматически. А когда нам кажется, что наша жизнь зашла в тупик и нам не хватает нового и яркого, каких-то путешествий, приключений и так далее - это просто указание, что из нас открывается не особо интересный вид и нужно улучшать сервис.
Представьте себе калейдоскопического человека, своего рода виртуального Франкенштейна: у него нет собственного тела, но он как бы берет тела напрокат у людей, когда с теми происходит что-то интересное. Он встречает рассвет в Азии - и на несколько минут он пловец, плывущий прямо в розовый круг восхода. Потом он переносится в китайские горы - и еще на пять минут он старик, собирающий лекарственные травы... Следующие пять минут он проводит в Южной Америке возле лесного костра, в теле принявшего аяхуяску индейца, а вслед за этим переносится в Нью-Йорк, чтобы ощутить эндорфиновый восторг, заливающий брокера, успевшего сбросить акции за десять минут до биржевого краха. Затем он едет по пустыне на верблюде, сжимая автомат и косясь в ослепительное небо - а потом смотрит на бывшего себя через объективы парящего в небе дрона... И так без конца.Это тоже своего рода искусство, высокая и сложная, но отчасти доступная нашему разумению его форма. Она кажется мне чем-то средним между кино, икебаной и музыкой.
Как сказал бы Энди Уорхол, каждый будет прыгуном пятнадцать минут. Те пятнадцать минут, которые прыгун будет каждым.
Дизайн, как часто бывает в Москве, норовил так далеко обогнать эпоху, что в силу простой цикличности культуры начинал воспроизводить прошлое. Получилось некое подобие образцовой фабрики-кухни времен разгрома троцкизма.
Именно поэтому она не бралась за работу сложнее экспедиторской - все остальное требует эмоционального подключения к матрице.
мысли ее не тревожили, потому что им не за что было в ней зацепиться. Она за ними не нагибалась - в отличие от практика, который сперва нагибался, потом бил себя за это воображаемой плетью, а затем нагибался опять - и пытался таким образом обрести покой.
Хорошее и точное слово «подкармливать» - не от «кормить», конечно, а от «карма».
- Все сделано из счастья, Серж. Даже наша боль.