отжим: Олдос Хаксли "О дивный новый мир"
книга, цитаты, book, quotes, twins of surgery
Затяжное самогрызенье, по согласному мнению всех моралистов, является занятием самым нежелательным. Поступив скверно, раскайся, загладь, насколько можешь, вину и нацель себя на то, чтобы в следующий раз поступить лучше. Ни в коем случае не предавайся нескончаемой скорби над своим грехом. Барахтанье в дерьме - не лучший способ очищения.
Взять хотя бы эту его манию уединяться, удаляться от общества. Ну чем можно заняться, уединясь вдвоем? (Не считая секса, разумеется, но невозможно же заниматься все время только этим.) Ну, правда, чем заняться, уйдя от общества? Да практически нечем.
Дорога таблетка к невеселому дню.
- А ты бы разве не хотела быть свободной?
- Не знаю, о чем ты говоришь. Я и так свободна. Свободна веселиться, наслаждаться. Теперь каждый счастлив.
- Да, - засмеялся Бернард. - "Теперь каждый счастлив". Мы вдалбливаем это детям начиная с пяти лет. Но разве не манит тебя другая свобода - свобода быть счастливой как-то по-иному? Как-то, скажем, по-своему, а не на общий образец?
- Все говорят, что я ужасно пневматична, - задумчивым тоном сказала Ленайна, похлопывая себя по бедрам.
- Ужасно, -- подтвердил Бернард, но в глазах его мелькнула боль.
"Будто о куске мяса говорят", - подумал он.
Ленайна поглядела на него с некоторой тревогой:
- А не кажется тебе, что я чересчур полненькая?
"Нет", - успокоительно качнул он головой. ("Будто о куске мяса...")
- Я ведь как раз в меру?
Бернард кивнул.
- По всем статьям хороша?
- Абсолютно по всем, - заверил он и подумал: "Она и сама так на себя смотрит. Ей не обидно быть куском мяса".
Бернард вышел гордо, хлопнув дверью, ликуя от мысли, что он один геройски противостоит всему порядку вещей; его окрыляло, пьянило сознание своей особой важности и значимости. Даже мысль о гонениях не угнетала, а скорей бодрила.
Однако были в Бернарде неприятнейшие черты. Это хвастовство, например. И чередуется оно с приступами малодушной жалости к себе. И эта удручающая привычка храбриться после драки, задним числом выказывать необычайное присутствие духа, ранее отсутствовавшего.
Гельмгольц терпеть этого не мог - именно потому, что любил Бернарда.
- Но это просто замечательно! - воскликнула Ленайна. - Прямо ехать никуда больше не хочется. Шестьдесят кортов!..
- А в резервации ни одного не будет, - предупредил Бернард. - И ни духов, ни телевизора, ни даже горячей воды. Если ты без этого не сможешь, то оставайся и жди меня здесь.
Ленайна даже обиделась:
- Отчего же не смогу? Я только сказала, что тут замечательно, потому что... ну потому, что замечательная же вещь прогресс.
Своими еретическими взглядами на спорт и сому, своими скандальными нарушениями норм половой жизни, своим отказом следовать учению Господа нашего Форда и вести себя во внеслужебные часы "как дитя в бутыли",
- Директор осенил себя знаком Т, - он разоблачил себя, дамы и господа, как враг Общества, как разрушитель Порядка и Стабильности, как злоумышленник против самой Цивилизации.
Для нее возврат в цивилизацию значил возвращение к соме, означал возможность лежать в постели и предаваться непрерывному сомотдыху без похмельной рвоты или головной боли, без того чувства, какое бывало всякий раз после пейотля, будто совершила что-то жутко антиобщественное, навек опозорившее. Сома не играет с тобой таких шуток. Она
- средство идеальное, а если, проснувшись наутро, испытываешь неприятное ощущение, то неприятное не само по себе, а лишь сравнительно с радостями забытья. И поправить положение можно -- можно сделать забытье непрерывным.
- А Шекспира они читают? - спросил Дикарь, когда, направляясь в биохимические лаборатории, они проходили мимо школьной библиотеки.
- Ну разумеется, нет, - сказала директриса, зардевшись.
- Библиотека наша, - сказал доктор Гэфни, - содержит только справочную литературу. Развлекаться наша молодежь может в ощущальных кинозалах. Мы не поощряем развлечений, связанных с уединением.
ТРИ НЕДЕЛИ В ВЕРТОПЛАНЕ. СУПЕРПОЮЩИЙ, СИНТЕТИКО-РЕЧЕВОЙ, ЦВЕТНОЙ СТЕРЕОСКОПИЧЕСКИЙ ОЩУЩАЛЬНЫЙ ФИЛЬМ. С СИНХРОННЫМ ОРГАНО-ЗАПАХОВЫМ СОПРОВОЖДЕНИЕМ.
Одно из главных назначений друга - подвергаться (в смягченной и символической форме) тем карам, что мы хотели бы, да не можем обрушить на врагов.
- Неужели вам любо быть рабами? - услышали они голос Дикаря, войдя в вестибюль умиральницы. Дикарь раскраснелся, глаза горели страстью и негодованием. -- любо быть младенцами? Вы - сосунки, могущие лишь вякать и мараться, - бросил он дельтам в лицо, выведенный из себя животной тупостью тех, кого пришел освободить.
- Потому что он - старье; вот главная причина. Старье нам не нужно.
- Но старое ведь бывает прекрасно.
- Тем более. Красота притягательна, и мы не хотим, чтобы людей притягивало старье. Надо, чтобы им нравилось новое.
- Но ваше новое так глупо, так противно. Эти фильмы, где все только летают вертопланы и ощущаешь, как целуются. - Он сморщился брезгливо. - Мартышки и козлы! - Лишь словами Отелло мог он с достаточной силой выразить свое презрение и отвращение.
- Потому что мир наш - уже не мир "Отелло". Как для "фордов" необходима сталь, так для трагедий необходима социальная нестабильность.
Теперь же мир стабилен, устойчив. Люди счастливы; они получают все то, что хотят, и не способны хотеть того, чего получить не могут. Они живут в достатке, в безопасности; не знают болезней; не боятся смерти; блаженно не ведают страсти и старости; им не отравляют жизнь отцы с матерями; нет у них ни жен, ни детей, ни любовей -- и, стало быть, нет треволнений; они так сформованы, что практически не могут выйти из рамок положенного. Если же и случаются сбои, то к нашим услугам сома.
В натуральном виде счастье всегда выглядит убого рядом с цветистыми прикрасами несчастья. И, разумеется, стабильность куда менее колоритна, чем нестабильность. А удовлетворенность совершенно лишена романтики сражений со злым роком, нет здесь красочной борьбы с соблазном, нет ореола гибельных сомнений и страстей. Счастье лишено грандиозных эффектов.
- Оптимальный состав народонаселения, - говорил далее Мустафа, - смоделирован нами с айсберга, у которого восемь девятых массы под водой, одна девятая над водой.
- Отвратный? Им он вовсе не кажется таковым. Напротив, он приятен им.
Он не тяжел, детски прост. Не перегружает ни головы, ни мышц. Семь с половиной часов умеренного, неизнурительного труда, а затем сома в таблетках, игры, беззапретное совокупление и ощущалки. Чего еще желать им?
- вопросил Мустафа. - Ну правда, они могли бы желать сокращения рабочих часов. И, разумеется, можно бы и сократить. В техническом аспекте проще простого было бы свести рабочий день для низших каст к трем-четырем часам.
Но от этого стали бы они хоть сколько-нибудь счастливей? Отнюдь нет.
Эксперимент с рабочими часами был проведен еще полтора с лишним века назад.
Во всей Ирландии ввели четырехчасовой рабочий день. И что же это дало в итоге? Непорядки и сильно возросшее потребление сомы - и больше ничего. Три с половиной лишних часа досуга не только не стали источником счастья, но даже пришлось людям глушить эту праздность сомой. Наше Бюро изобретений забито предложениями по экономии труда. Тысячами предложений! - Монд широко взмахнул рукой.- Почему же мы не проводим их в жизнь? Да для блага самих же рабочих; было бы попросту жестоко обрушивать на них добавочный досуг. То же и в сельском хозяйстве. Вообще можно было бы индустриально синтезировать все пищевые продукты до последнего кусочка, пожелай мы только. Но мы не желаем.
Мы предпочитаем держать треть населения занятой в сельском хозяйстве. Ради их же блага -- именно потому, что сельскохозяйственный процесс получения продуктов берет больше времени, чем индустриальный. Кроме того, нам надо заботиться о стабильности. Мы не хотим перемен. всякая перемена - угроза для стабильности. И это вторая причина, по которой мы так скупо вводим в жизнь новые изобретения. Всякое чисто научное открытие является потенциально разрушительным; даже и науку приходится иногда рассматривать как возможного врага. Да, и науку тоже.
- Да, но какой науки? - возразил Мустафа насмешливо. - Вас не готовили в естествоиспытатели, и судить вы не можете. А я был неплохим физиком в свое время. Слишком даже неплохим; я сумел осознать, что вся наша наука - нечто вроде поваренной книги, причем правоверную теорию варки никому не позволено брать под сомнение и к перечню кулинарных рецептов нельзя ничего добавлять иначе, как по особому разрешению главного повара.
Мы даем науке заниматься лишь самыми насущными сиюминутными проблемами. Всем другим изысканиям неукоснительнейше ставятся препоны.
Всеобщее счастье способно безостановочно двигать машины; истина же и красота - не способны.
Так что, разумеется, когда властью завладевали массы, верховной ценностью становилось всегда счастье, а не истина с красотой.
"От Бога можно не зависеть лишь пока ты молод и благополучен; всю жизнь ты независимым не проживешь". А у нас теперь молодости и благополучия хватает на всю жизнь. Что же отсюда следует? Да то, что мы можем не зависеть от Бога. "Религиозное чувство возместит нам все наши утраты". Но мы ничего не утрачиваем, и возмещать нечего; религиозность становится излишней. И для чего нам искать замену юношеским страстям, когда страсти эти в нас не иссякают никогда? Замену молодым забавам, когда мы до последнего дня жизни резвимся и дурачимся по-прежнему? Зачем нам отдохновение, когда наш ум и тело всю жизнь находят радость в действии? Зачем успокоение, когда у нас есть сома? Зачем неколебимая опора, когда есть прочный общественный порядок?
- А все равно, - не унимался Дикарь, - в Бога верить естественно, когда ты одинок, совсем один в ночи, и думаешь о смерти...
- Но у нас одиночества нет, - сказал Мустафа. - Мы внедряем в людей нелюбовь к уединению и так строим их жизнь, что оно почти невозможно.
- Ну а самоотречение, самопожертвование? Будь у вас Бог, был бы тогда резон для самоотречения.
- Но индустриальная цивилизация возможна лишь тогда, когда люди не отрекаются от своих желаний, а, напротив, потворствуют им в самой высшей степени, какую только допускают гигиена и экономика. В самой высшей, иначе остановятся машины.
- Был бы тогда резон для целомудрия! -- проговорил Дикарь, слегка покраснев.
- Но целомудрие рождает страсть, рождает неврастению. А страсть с неврастенией порождают нестабильность. А нестабильность означает конец цивилизации. Прочная цивилизация немыслима без множества услаждающих пороков.
- Но в Боге заключается резон для всего благородного, высокого, героического. Будь у вас...
- Милый мой юноша, - сказал Мустафа Монд. - Цивилизация абсолютно не нуждается в благородстве или героизме. Благородство, героизм -- это симптомы политической неумелости. В правильно, как у нас, организованном обществе никому не доводится проявлять эти качества. Для их проявления нужна обстановка полнейшей нестабильности. Там, где войны, где конфликт между долгом и верностью, где противление соблазнам, где защита тех, кого любишь, или борьба за них, -- там, очевидно, есть некий смысл в благородстве и героизме. Но теперь нет войн. Мы неусыпнейше предотвращаем всякую чрезмерную любовь. Конфликтов долга не возникает; люди так сформованы, что попросту не могут иначе поступать, чем от них требуется. И то, что от них требуется, в общем и целом так приятно, стольким естественным импульсам дается теперь простор, что, по сути, не приходится противиться соблазнам. А если все же приключится в кои веки неприятность, так ведь у вас всегда есть сома, чтобы отдохнуть от реальности. И та же сома остудит ваш гнев, примирит с врагами, даст вам терпение и кротость. В прошлом, чтобы достичь этого, вам требовались огромные усилия, годы суровой нравственной выучки. Теперь же вы глотаете две-три таблетки -- и готово дело. Ныне каждый может быть добродетелен. По меньшей мере половину вашей нравственности вы можете носить с собою во флакончике. Христианство без слез - вот что такое сома.
- Но слезы ведь необходимы. Вспомните слова Отелло: "Если каждый шторм кончается такой небесной тишью, пусть сатанеют ветры, будя смерть"1. Старик индеец нам сказывал о девушке из Мацаки. Парень, захотевший на ней жениться, должен был взять мотыгу и проработать утро в ее огороде. Работа вроде бы легкая; но там летали мухи и комары, не простые, а волшебные. Женихи не могли снести их укусов и жал. Но один стерпел -- и в награду получил ту девушку.
- Прелестно! - сказал Главноуправитель. - Но в цивилизованных странах девушек можно получать и не мотыжа огороды; и нет у нас жалящих комаров и мух. Мы всех их устранили столетия тому назад.
- Но мне любы неудобства.
- А нам -- нет, -- сказал Главноуправитель. -- Мы предпочитаем жизнь с удобствами.
- Не хочу я удобств. Я хочу Бога, поэзии, настоящей опасности, хочу свободы, и добра, и греха.
- Иначе говоря, вы требуете права быть несчастным, -- сказал Мустафа.
- Пусть так, -- с вызовом ответил Дикарь. -- Да, я требую.
- Прибавьте уж к этому право на старость, уродство, бессилие; право на сифилис и рак; право на недоедание; право на вшивость и тиф; право жить в вечном страхе перед завтрашним днем; право мучиться всевозможными лютыми болями.
Длинная пауза.
- Да, это все мои права, и я их требую.
- Что ж, пожалуйста, осуществляйте эти ваши права, - сказал Мустафа Монд, пожимая плечами.
Но будь я проклят, - взорвался бешено Дикарь, - будь я проклят, если дам экспериментировать над собой и дальше! Хоть проси меня все Главноуправители мира. Завтра я уже уберусь отсюда.
- А куда? - спросили Гельмгольц с Бернардом.
Дикарь пожал плечами.
- Мне все равно куда. Куда-нибудь, где смогу быть один.
Затяжное самогрызенье, по согласному мнению всех моралистов, является занятием самым нежелательным. Поступив скверно, раскайся, загладь, насколько можешь, вину и нацель себя на то, чтобы в следующий раз поступить лучше. Ни в коем случае не предавайся нескончаемой скорби над своим грехом. Барахтанье в дерьме - не лучший способ очищения.
Взять хотя бы эту его манию уединяться, удаляться от общества. Ну чем можно заняться, уединясь вдвоем? (Не считая секса, разумеется, но невозможно же заниматься все время только этим.) Ну, правда, чем заняться, уйдя от общества? Да практически нечем.
Дорога таблетка к невеселому дню.
- А ты бы разве не хотела быть свободной?
- Не знаю, о чем ты говоришь. Я и так свободна. Свободна веселиться, наслаждаться. Теперь каждый счастлив.
- Да, - засмеялся Бернард. - "Теперь каждый счастлив". Мы вдалбливаем это детям начиная с пяти лет. Но разве не манит тебя другая свобода - свобода быть счастливой как-то по-иному? Как-то, скажем, по-своему, а не на общий образец?
- Все говорят, что я ужасно пневматична, - задумчивым тоном сказала Ленайна, похлопывая себя по бедрам.
- Ужасно, -- подтвердил Бернард, но в глазах его мелькнула боль.
"Будто о куске мяса говорят", - подумал он.
Ленайна поглядела на него с некоторой тревогой:
- А не кажется тебе, что я чересчур полненькая?
"Нет", - успокоительно качнул он головой. ("Будто о куске мяса...")
- Я ведь как раз в меру?
Бернард кивнул.
- По всем статьям хороша?
- Абсолютно по всем, - заверил он и подумал: "Она и сама так на себя смотрит. Ей не обидно быть куском мяса".
Бернард вышел гордо, хлопнув дверью, ликуя от мысли, что он один геройски противостоит всему порядку вещей; его окрыляло, пьянило сознание своей особой важности и значимости. Даже мысль о гонениях не угнетала, а скорей бодрила.
Однако были в Бернарде неприятнейшие черты. Это хвастовство, например. И чередуется оно с приступами малодушной жалости к себе. И эта удручающая привычка храбриться после драки, задним числом выказывать необычайное присутствие духа, ранее отсутствовавшего.
Гельмгольц терпеть этого не мог - именно потому, что любил Бернарда.
- Но это просто замечательно! - воскликнула Ленайна. - Прямо ехать никуда больше не хочется. Шестьдесят кортов!..
- А в резервации ни одного не будет, - предупредил Бернард. - И ни духов, ни телевизора, ни даже горячей воды. Если ты без этого не сможешь, то оставайся и жди меня здесь.
Ленайна даже обиделась:
- Отчего же не смогу? Я только сказала, что тут замечательно, потому что... ну потому, что замечательная же вещь прогресс.
Своими еретическими взглядами на спорт и сому, своими скандальными нарушениями норм половой жизни, своим отказом следовать учению Господа нашего Форда и вести себя во внеслужебные часы "как дитя в бутыли",
- Директор осенил себя знаком Т, - он разоблачил себя, дамы и господа, как враг Общества, как разрушитель Порядка и Стабильности, как злоумышленник против самой Цивилизации.
Для нее возврат в цивилизацию значил возвращение к соме, означал возможность лежать в постели и предаваться непрерывному сомотдыху без похмельной рвоты или головной боли, без того чувства, какое бывало всякий раз после пейотля, будто совершила что-то жутко антиобщественное, навек опозорившее. Сома не играет с тобой таких шуток. Она
- средство идеальное, а если, проснувшись наутро, испытываешь неприятное ощущение, то неприятное не само по себе, а лишь сравнительно с радостями забытья. И поправить положение можно -- можно сделать забытье непрерывным.
- А Шекспира они читают? - спросил Дикарь, когда, направляясь в биохимические лаборатории, они проходили мимо школьной библиотеки.
- Ну разумеется, нет, - сказала директриса, зардевшись.
- Библиотека наша, - сказал доктор Гэфни, - содержит только справочную литературу. Развлекаться наша молодежь может в ощущальных кинозалах. Мы не поощряем развлечений, связанных с уединением.
ТРИ НЕДЕЛИ В ВЕРТОПЛАНЕ. СУПЕРПОЮЩИЙ, СИНТЕТИКО-РЕЧЕВОЙ, ЦВЕТНОЙ СТЕРЕОСКОПИЧЕСКИЙ ОЩУЩАЛЬНЫЙ ФИЛЬМ. С СИНХРОННЫМ ОРГАНО-ЗАПАХОВЫМ СОПРОВОЖДЕНИЕМ.
Одно из главных назначений друга - подвергаться (в смягченной и символической форме) тем карам, что мы хотели бы, да не можем обрушить на врагов.
- Неужели вам любо быть рабами? - услышали они голос Дикаря, войдя в вестибюль умиральницы. Дикарь раскраснелся, глаза горели страстью и негодованием. -- любо быть младенцами? Вы - сосунки, могущие лишь вякать и мараться, - бросил он дельтам в лицо, выведенный из себя животной тупостью тех, кого пришел освободить.
- Потому что он - старье; вот главная причина. Старье нам не нужно.
- Но старое ведь бывает прекрасно.
- Тем более. Красота притягательна, и мы не хотим, чтобы людей притягивало старье. Надо, чтобы им нравилось новое.
- Но ваше новое так глупо, так противно. Эти фильмы, где все только летают вертопланы и ощущаешь, как целуются. - Он сморщился брезгливо. - Мартышки и козлы! - Лишь словами Отелло мог он с достаточной силой выразить свое презрение и отвращение.
- Потому что мир наш - уже не мир "Отелло". Как для "фордов" необходима сталь, так для трагедий необходима социальная нестабильность.
Теперь же мир стабилен, устойчив. Люди счастливы; они получают все то, что хотят, и не способны хотеть того, чего получить не могут. Они живут в достатке, в безопасности; не знают болезней; не боятся смерти; блаженно не ведают страсти и старости; им не отравляют жизнь отцы с матерями; нет у них ни жен, ни детей, ни любовей -- и, стало быть, нет треволнений; они так сформованы, что практически не могут выйти из рамок положенного. Если же и случаются сбои, то к нашим услугам сома.
В натуральном виде счастье всегда выглядит убого рядом с цветистыми прикрасами несчастья. И, разумеется, стабильность куда менее колоритна, чем нестабильность. А удовлетворенность совершенно лишена романтики сражений со злым роком, нет здесь красочной борьбы с соблазном, нет ореола гибельных сомнений и страстей. Счастье лишено грандиозных эффектов.
- Оптимальный состав народонаселения, - говорил далее Мустафа, - смоделирован нами с айсберга, у которого восемь девятых массы под водой, одна девятая над водой.
- Отвратный? Им он вовсе не кажется таковым. Напротив, он приятен им.
Он не тяжел, детски прост. Не перегружает ни головы, ни мышц. Семь с половиной часов умеренного, неизнурительного труда, а затем сома в таблетках, игры, беззапретное совокупление и ощущалки. Чего еще желать им?
- вопросил Мустафа. - Ну правда, они могли бы желать сокращения рабочих часов. И, разумеется, можно бы и сократить. В техническом аспекте проще простого было бы свести рабочий день для низших каст к трем-четырем часам.
Но от этого стали бы они хоть сколько-нибудь счастливей? Отнюдь нет.
Эксперимент с рабочими часами был проведен еще полтора с лишним века назад.
Во всей Ирландии ввели четырехчасовой рабочий день. И что же это дало в итоге? Непорядки и сильно возросшее потребление сомы - и больше ничего. Три с половиной лишних часа досуга не только не стали источником счастья, но даже пришлось людям глушить эту праздность сомой. Наше Бюро изобретений забито предложениями по экономии труда. Тысячами предложений! - Монд широко взмахнул рукой.- Почему же мы не проводим их в жизнь? Да для блага самих же рабочих; было бы попросту жестоко обрушивать на них добавочный досуг. То же и в сельском хозяйстве. Вообще можно было бы индустриально синтезировать все пищевые продукты до последнего кусочка, пожелай мы только. Но мы не желаем.
Мы предпочитаем держать треть населения занятой в сельском хозяйстве. Ради их же блага -- именно потому, что сельскохозяйственный процесс получения продуктов берет больше времени, чем индустриальный. Кроме того, нам надо заботиться о стабильности. Мы не хотим перемен. всякая перемена - угроза для стабильности. И это вторая причина, по которой мы так скупо вводим в жизнь новые изобретения. Всякое чисто научное открытие является потенциально разрушительным; даже и науку приходится иногда рассматривать как возможного врага. Да, и науку тоже.
- Да, но какой науки? - возразил Мустафа насмешливо. - Вас не готовили в естествоиспытатели, и судить вы не можете. А я был неплохим физиком в свое время. Слишком даже неплохим; я сумел осознать, что вся наша наука - нечто вроде поваренной книги, причем правоверную теорию варки никому не позволено брать под сомнение и к перечню кулинарных рецептов нельзя ничего добавлять иначе, как по особому разрешению главного повара.
Мы даем науке заниматься лишь самыми насущными сиюминутными проблемами. Всем другим изысканиям неукоснительнейше ставятся препоны.
Всеобщее счастье способно безостановочно двигать машины; истина же и красота - не способны.
Так что, разумеется, когда властью завладевали массы, верховной ценностью становилось всегда счастье, а не истина с красотой.
"От Бога можно не зависеть лишь пока ты молод и благополучен; всю жизнь ты независимым не проживешь". А у нас теперь молодости и благополучия хватает на всю жизнь. Что же отсюда следует? Да то, что мы можем не зависеть от Бога. "Религиозное чувство возместит нам все наши утраты". Но мы ничего не утрачиваем, и возмещать нечего; религиозность становится излишней. И для чего нам искать замену юношеским страстям, когда страсти эти в нас не иссякают никогда? Замену молодым забавам, когда мы до последнего дня жизни резвимся и дурачимся по-прежнему? Зачем нам отдохновение, когда наш ум и тело всю жизнь находят радость в действии? Зачем успокоение, когда у нас есть сома? Зачем неколебимая опора, когда есть прочный общественный порядок?
- А все равно, - не унимался Дикарь, - в Бога верить естественно, когда ты одинок, совсем один в ночи, и думаешь о смерти...
- Но у нас одиночества нет, - сказал Мустафа. - Мы внедряем в людей нелюбовь к уединению и так строим их жизнь, что оно почти невозможно.
- Ну а самоотречение, самопожертвование? Будь у вас Бог, был бы тогда резон для самоотречения.
- Но индустриальная цивилизация возможна лишь тогда, когда люди не отрекаются от своих желаний, а, напротив, потворствуют им в самой высшей степени, какую только допускают гигиена и экономика. В самой высшей, иначе остановятся машины.
- Был бы тогда резон для целомудрия! -- проговорил Дикарь, слегка покраснев.
- Но целомудрие рождает страсть, рождает неврастению. А страсть с неврастенией порождают нестабильность. А нестабильность означает конец цивилизации. Прочная цивилизация немыслима без множества услаждающих пороков.
- Но в Боге заключается резон для всего благородного, высокого, героического. Будь у вас...
- Милый мой юноша, - сказал Мустафа Монд. - Цивилизация абсолютно не нуждается в благородстве или героизме. Благородство, героизм -- это симптомы политической неумелости. В правильно, как у нас, организованном обществе никому не доводится проявлять эти качества. Для их проявления нужна обстановка полнейшей нестабильности. Там, где войны, где конфликт между долгом и верностью, где противление соблазнам, где защита тех, кого любишь, или борьба за них, -- там, очевидно, есть некий смысл в благородстве и героизме. Но теперь нет войн. Мы неусыпнейше предотвращаем всякую чрезмерную любовь. Конфликтов долга не возникает; люди так сформованы, что попросту не могут иначе поступать, чем от них требуется. И то, что от них требуется, в общем и целом так приятно, стольким естественным импульсам дается теперь простор, что, по сути, не приходится противиться соблазнам. А если все же приключится в кои веки неприятность, так ведь у вас всегда есть сома, чтобы отдохнуть от реальности. И та же сома остудит ваш гнев, примирит с врагами, даст вам терпение и кротость. В прошлом, чтобы достичь этого, вам требовались огромные усилия, годы суровой нравственной выучки. Теперь же вы глотаете две-три таблетки -- и готово дело. Ныне каждый может быть добродетелен. По меньшей мере половину вашей нравственности вы можете носить с собою во флакончике. Христианство без слез - вот что такое сома.
- Но слезы ведь необходимы. Вспомните слова Отелло: "Если каждый шторм кончается такой небесной тишью, пусть сатанеют ветры, будя смерть"1. Старик индеец нам сказывал о девушке из Мацаки. Парень, захотевший на ней жениться, должен был взять мотыгу и проработать утро в ее огороде. Работа вроде бы легкая; но там летали мухи и комары, не простые, а волшебные. Женихи не могли снести их укусов и жал. Но один стерпел -- и в награду получил ту девушку.
- Прелестно! - сказал Главноуправитель. - Но в цивилизованных странах девушек можно получать и не мотыжа огороды; и нет у нас жалящих комаров и мух. Мы всех их устранили столетия тому назад.
- Но мне любы неудобства.
- А нам -- нет, -- сказал Главноуправитель. -- Мы предпочитаем жизнь с удобствами.
- Не хочу я удобств. Я хочу Бога, поэзии, настоящей опасности, хочу свободы, и добра, и греха.
- Иначе говоря, вы требуете права быть несчастным, -- сказал Мустафа.
- Пусть так, -- с вызовом ответил Дикарь. -- Да, я требую.
- Прибавьте уж к этому право на старость, уродство, бессилие; право на сифилис и рак; право на недоедание; право на вшивость и тиф; право жить в вечном страхе перед завтрашним днем; право мучиться всевозможными лютыми болями.
Длинная пауза.
- Да, это все мои права, и я их требую.
- Что ж, пожалуйста, осуществляйте эти ваши права, - сказал Мустафа Монд, пожимая плечами.
Но будь я проклят, - взорвался бешено Дикарь, - будь я проклят, если дам экспериментировать над собой и дальше! Хоть проси меня все Главноуправители мира. Завтра я уже уберусь отсюда.
- А куда? - спросили Гельмгольц с Бернардом.
Дикарь пожал плечами.
- Мне все равно куда. Куда-нибудь, где смогу быть один.