ПРУСТ
Николай Викторович Охотников понимал, что стареет. Не только по внешним признакам, к ним он давно привык, а по узости числа знакомых, готовых подтвердить, что когда-то по такому-то адресу проживал именно он, а не полный его тезка-одногодок.
Память не подводила. Вся жизнь, по городам и годам, лежала как на ладони, но она была прежняя жизнь, употребленная, негодная. Увидев за окном первый снег, Сапожников убеждал себя, что он пролежит до августа. Почему именно до августа, он не мог ответить толком даже самому себе. А поделиться прогнозом ему было не с кем.
Вспоминались почему-то исключительно пустяки - ни одной солидной вещи, ни одной чеканной фразы по типу сталинского тоста за русский народ.
Самое обидное, что и добыты они были без усилий, по дешевке, либо на тормозах, либо в дурацкой спешке, вдруг не достанется. У всех будет, а тебе и вспомнить не о чем. Что лежит под ногами, то и подбирал. Все так делали. Подчас не глядя. Как принято пользоваться электричеством, водой, книгами с абонемента.
Самые бесполезные слова и поступки восстанавливались так явственно, словно были сказаны и совершены неделю назад, хотя неделю назад ничего такого не происходило.
Какой-то старик монотонно спрашивал "что ты делаешь" в тот момент, когда маленький Огородников ничего не делал, он просто следил за шмелем на клумбе.
Монотонно журчала в радиоточке "Самара-городок", в чужом доме. В тысяче таких же домов, куда по выходным водят в гости таких как он.
Глядя на первый снег за окном, Охотникову хотелось выдать что-нибудь пронзительное, но он догадывался сколько пронзительных фраз посвящено снежной теме до него, без него.
Странное дело, перевирая собственную фамилию, он не валял дурака. Последнее время ему нравилась мысль, будто он и сам не знает, как звали его родителей, а выяснить сколько они от него скрывали в полном объеме, теперь это, конечно, не реально.
Кое-что останется тайной навсегда.