Из рассказа "У озера"
Это было накануне, а сегодня Сафонов, шумный как Джельсомино, мне сказал:
- На вот, почитай Витю Смирнова, автобуса пока мет.
Воспринимая раньше стихи Вити как нестройное эстетство, я почему-то вдруг, не характерным для себя образом, почувствовал напряженное, но сладостное настроение, словно уставший вдруг присел и приморил червячка.
Я удивлен был уже не столько прочитанным, сколько тем, что это удивление состоялось. И этот тихий восторг впоследствии меня не покидал настолько, что я испугался, что потеряю способность отличать плохое от хорошею. Коротко говоря, со мной начало что-то происходить, и я не мог уже этого не замечать, хотя думаю, что началось оно гораздо раньше, не с Вити, и даже не с одесских каштанов, присутствие которых я вдруг почувствовал здесь, в самом центре Среднего Урала, возле правления средне-уральских писателей. Это началось, скорее всего, вчера, когда я с моим другом Лехой зашел в магазин «Постельные принадлежности". Помимо белья в магазине был кофейный бар: стойка, кофе по-турецки в маленьких чашечках, шоколадки. Сама, конечно, эта ситуация, то есть ее образ, не могла бы претендовать на ту художественную силу, какую имеют каштаны, березы, сакуры, которые в сути своей изысканны и философичны. Но дело-то в том, что удивление мое происходило вовсе не от живописности ситуации, а от простого недоумения, непонимания, где же мы собственно находимся. Ощущение походило на качание на качелях, но не физиологическим «захватыванием духа», а каким-то пространственно-образным пошатыванием.
Мы звонко захихикали. Магазин закрывался, нас попросили, и мы вскачь, как солнечные зайчики, как пьяные дурачки, пошли к Майе, щекоча по дороге друг Друга рассказами о неожиданном впечатлении.
Усевшись у Майи на кухне (я пришел, чтобы попросить рассказы Громова), мы начали один из тех банальных кухонных разговоров, которые наши веселые братья по перу так любят продергивать и обсмеивать, - о биополе,
Я охотно открыл рот, и былички об экстрасенсизме вырисовывались в пластические картины, где некий мужчина спокойно и уверенно, как натренированный стрелок, попадающий в середину мишени, ущемлял и разрушал окружающую раковую опухоль ауру, а некая женщина, охлаждая свои целительные руки холодной водой, чтобы как-то остыть от извергающейся сияющей неведомей энергии, которая напоминала собой не столько свет, туман или радиоволны, сколько какое-то живое марево, настолько прозрачное, что его нельзя было ни услышать, ни увидеть, а лишь как-то нечаянно почувствовать, заподозрить, жизнь голая, без листьев, без стеблей, без протоплазмы, даже без самой себя.
Уже совсем вечером пришел Калужский, встал за спиной молча, словно готовился к удару по почкам. Я заерзал, а Леха сказал:
- Ну че, пошли! - Мы засобирались, зазавязывэли ботинки, зазастегивали плащи и куртки, вышли на улицу, там было темно, студено, а земля, мокрая днем от талой воды, заледенела, я обнял осину (а, быть может, ольху), Леха
- другую.
- Ну? Нету?
- Нету. Еще не отмерзли.
Наша попытка подзарядиться энергией от деревьев не удалась, тогда я обнял Леху. Он был прозрачен, как устрица, биополе в нем несомненно было, но мало, наверное, оттого что много курил.
- Жена будет ругаться, ое-ей, - сказал он. Я почувствовал, как Леха нарисовал в своих мыслях дорожку, ведущую к дому, он словно бы туда телепортировался, я мы, уже не составляя былого единства, разрушили нашу компанию и разошлись направо-налево, распрощавшись.
Возле Белинки Леха нырнул в троллейбус, но одиночество мое не затянулось, так как, подняв голову, я увидел неугасимое окно Касика. Я - туда. У них гость - армянин Витя из Киргизии, Витя говорит, говорит, говорит... О жарком из кабана, о голубых песцах, ненасытно, чувственно, женственно. А уже ночь. Вите надо домой, мне уже тоже невмоготу.
Заснуть не мог, весь ворочался, размышлял. Уснул под утро и сразу вставать - автобус, отвозящий на совещание, в 11. Так вот, не проспавшись, с урчащим животом, я прочитал и похвалил витисмирновское:
...И я писал, писал
И видел за слезами
Тебя, моя лиса,
С зелеными глазами.
Автобусы стояли за фонтаном у здания облисполкома. Участники будущего семинара растянулись табором вдоль проспекта, и бородатый критик «Урала", подгоняющий шествующих, словно гусиный выводок, прокричал;
- Эй! Молодые дарования! Шляпу! Шляпу кто забыл?
Весь ТЕКСТ