(no subject)
Были в Ясной Поляне. Сначала в Доме культуры на выступлении Коровина и Фагота, потом в усадьбе у графа Льва Николаевича. Коровин и Фагот были в рамках литературного фестиваля им. Бориса Слуцкого. Они были в меру лиричны, в меру драматичны, ироничны, задушевны, историчны и бесспорно поэтичны и даже немного прослезили. Было хорошо и уместно. Спасибо им за это. Растревоженные лирикой и литературой, мы с А. и Л. вышли из Дома культуры и решили еще впитать воздух этих мест. (Пара, сидевшая в зале позади нас, долго обсуждала, не пойти ли на толстовское кладбище. В конце концов, они собрались в усадьбу.) На нашем пути был магазин.- Нет ли у вас маленькой сладкой плюшки?- спросила я у продавщицы. - Нет, - отрезала она, - только батон. - Л. взяла пиво для мужа своего А., сделала маленький глоток и сказала: «Забытый вкус детства». У меня непроизвольно вздернулась правая бровь, и мы пошли в толстовские владения. К этому моменту утренние дождевые тучи поредели, солнце застенчиво шло по небу, стало суше и теплее, клейки листочки стали разворачиваться бойчее, желтая мать-и-мачеха, голубые первоцветы, мышиные орхидеи, нежные фиалки, щебет и трепыханье птичек в ветвях - всё манило и приглашало к гуляниям и легкому приключению.
В беседке-вышке, откуда Софья Андреевна высматривала Льва Николаевича, возвращающегося босым из Москвы или еще откуда, мы с удовлетворением увидели, что следы своего пребывания тут оставили не только наши соотечественники, но и зарубежные гости. Отдельно отмечу, что иностранцы более аккуратны в начертании.
Потом мы пошли к купальне, где Андрей Коровин, если верить его лирике, купался голым. На купальне ныне висит замок, а если заглянуть в щелочку, то видно, что внутри лежат свежесрезанные ивовые прутья, похоже, для того, чтобы отхлестать тех, кто осмелиться опять здесь нырять. Тут как раз подошел и сам Коровин. - В этом пруду топилась графиня Софья Андреевна, - сказал он спутникам. - Сорок раз топилась? - спросили те. - Да. И каждый раз за нею бежали 40 человек дворни, чтобы спасать, вытаскивая её из пруда, каждый приговаривал: лучше 40 раз по разу, чем ни разу 40 раз. - Умели люди развлекаться, - подытожили мы и ушли к террасе дома Толстого, где классик часто фотографировался.
Тут Лене позвонили. - Пришло время распахивать, - сказал Лене абонент. - Распахивайте буквально всё. - А надо ли выпрастывать? - спросила я, вспомнив свою тетушку Т., с которой и со всей её семьей мы тоже гуляли по Ясной Поляне - вообще по Ясной я ходила только с исключительно приятными людьми, ну если только были очень, очень редкие исключения, как выяснилось позже. - Да, можно и выпрастывать, насколько это возможно, - транслировала Л. ответ.
С детства терраса толстовского дома манит меня своими резными фигурами: кто они, зачем они? кто их делал? почему они именно такие? - было мне интересно, а тут как раз под нею лежала одна заготовочка половины человека,
которую вполне можно было взять на память, но мы смогли избежать искушения, за это мироздание показало нам, что Толстой любил не только детей, но и зверей: на террасе был аккуратно насыпан корм и сидела кошечка и хмуро смотрела на нас: надоели, обфотографированная, она сразу ушла.
Рассматривая оставшуюся террасу, мы заметили, что профили вырезанных на ней кур разные, каждая наособицу, со своим характером, и все они брезгливы.
Кура скорбная от несовершенства мира
Кура, брюзжащая о том, что прежде было лучше
Кура, брезгливо поджавшая губы
Дерево бедных, росшее в толстовские времена, отсутствует. В советские времена оно было, окончательно состарилось, на их излете посадили новое, колокол, в который надо было звонить, чтобы сообщить о своих бедах, висел на нем очень высоко, это дерево не прижилось. Не знак ли это того, что наступили новые, счастливые времена, а мы этого не замечаем?
В беседке-вышке, откуда Софья Андреевна высматривала Льва Николаевича, возвращающегося босым из Москвы или еще откуда, мы с удовлетворением увидели, что следы своего пребывания тут оставили не только наши соотечественники, но и зарубежные гости. Отдельно отмечу, что иностранцы более аккуратны в начертании.
Потом мы пошли к купальне, где Андрей Коровин, если верить его лирике, купался голым. На купальне ныне висит замок, а если заглянуть в щелочку, то видно, что внутри лежат свежесрезанные ивовые прутья, похоже, для того, чтобы отхлестать тех, кто осмелиться опять здесь нырять. Тут как раз подошел и сам Коровин. - В этом пруду топилась графиня Софья Андреевна, - сказал он спутникам. - Сорок раз топилась? - спросили те. - Да. И каждый раз за нею бежали 40 человек дворни, чтобы спасать, вытаскивая её из пруда, каждый приговаривал: лучше 40 раз по разу, чем ни разу 40 раз. - Умели люди развлекаться, - подытожили мы и ушли к террасе дома Толстого, где классик часто фотографировался.
Тут Лене позвонили. - Пришло время распахивать, - сказал Лене абонент. - Распахивайте буквально всё. - А надо ли выпрастывать? - спросила я, вспомнив свою тетушку Т., с которой и со всей её семьей мы тоже гуляли по Ясной Поляне - вообще по Ясной я ходила только с исключительно приятными людьми, ну если только были очень, очень редкие исключения, как выяснилось позже. - Да, можно и выпрастывать, насколько это возможно, - транслировала Л. ответ.
С детства терраса толстовского дома манит меня своими резными фигурами: кто они, зачем они? кто их делал? почему они именно такие? - было мне интересно, а тут как раз под нею лежала одна заготовочка половины человека,
которую вполне можно было взять на память, но мы смогли избежать искушения, за это мироздание показало нам, что Толстой любил не только детей, но и зверей: на террасе был аккуратно насыпан корм и сидела кошечка и хмуро смотрела на нас: надоели, обфотографированная, она сразу ушла.
Рассматривая оставшуюся террасу, мы заметили, что профили вырезанных на ней кур разные, каждая наособицу, со своим характером, и все они брезгливы.
Кура скорбная от несовершенства мира
Кура, брюзжащая о том, что прежде было лучше
Кура, брезгливо поджавшая губы
Дерево бедных, росшее в толстовские времена, отсутствует. В советские времена оно было, окончательно состарилось, на их излете посадили новое, колокол, в который надо было звонить, чтобы сообщить о своих бедах, висел на нем очень высоко, это дерево не прижилось. Не знак ли это того, что наступили новые, счастливые времена, а мы этого не замечаем?