Гордость.
Гордость вовсе не в том, чтобы обрушить на возлюбленного подлеца гневные филиппики, обнажив кровоточащее сердце. Надавать ему пощечин и, рыдая, обвинить в убийстве любви. Даже не в том, чтобы, вскинув подбородок, развернуться и уйти. Гордость в том, чтобы вообще не позволить никому узнать, что у тебя что-то кровоточит: одеться в красное с головы до ног. Дыша ровно, - контроль дыхания! - улыбнуться и сказать:
-Я? Обиделась? О чем ты? Я вообще ни на кого не обижаюсь, где ты услышал это словечко из словаря пэтэушниц? - и удивленно усмехнуться, изогнуть брови, распахнуть глаза...
-Больно? Ты? Мне? Да о чем ты? Господи, какая чепуха! (хихикнуть) У тебя паранойя...
И дальше импровизировать.
-Твой поступок? Ну, я же так давно тебя знаю, это вполне в твоем стиле. Было бы странно, если бы я стала удивляться, - засмеяться серебряным колокольчиком.
-Конечно, мы друзья, а как же иначе?
Нежно и легкомысленно:
-Ты же знаешь, как я люблю тебя, чудо мое...
-Да, тебе тоже. Я тоже спешу. Пока, милый, увидимся!
И только после этого можно опуститься медленно на пол и скорчиться уродливой ящерицей. Можно зажмуриться, сморщиться и исказить рот гуинпленовской сардонической гримасой, с такой силой напрягая небо в безголосом спазме, что шею сведет судорогой и в голове начнут взрываться тысячи маленьких бомб. Теперь можно сколько угодно биться в конвульсиях, и выдавливать скрюченными пальцами сухие глаза, царапая щеки.
Теперь, когда сделано самое важное, можно даже заплакать.
-Я? Обиделась? О чем ты? Я вообще ни на кого не обижаюсь, где ты услышал это словечко из словаря пэтэушниц? - и удивленно усмехнуться, изогнуть брови, распахнуть глаза...
-Больно? Ты? Мне? Да о чем ты? Господи, какая чепуха! (хихикнуть) У тебя паранойя...
И дальше импровизировать.
-Твой поступок? Ну, я же так давно тебя знаю, это вполне в твоем стиле. Было бы странно, если бы я стала удивляться, - засмеяться серебряным колокольчиком.
-Конечно, мы друзья, а как же иначе?
Нежно и легкомысленно:
-Ты же знаешь, как я люблю тебя, чудо мое...
-Да, тебе тоже. Я тоже спешу. Пока, милый, увидимся!
И только после этого можно опуститься медленно на пол и скорчиться уродливой ящерицей. Можно зажмуриться, сморщиться и исказить рот гуинпленовской сардонической гримасой, с такой силой напрягая небо в безголосом спазме, что шею сведет судорогой и в голове начнут взрываться тысячи маленьких бомб. Теперь можно сколько угодно биться в конвульсиях, и выдавливать скрюченными пальцами сухие глаза, царапая щеки.
Теперь, когда сделано самое важное, можно даже заплакать.