Зачем вы ковыряетесь в этом?
И вот ведь действительно: стоит ли? Мне один ныне забаненный пользователь так и сказал: "Что вы все время ковыряетесь в этом?" Правда, я забанил его не за то, что он так написал, а за какое-то беспросветное презрение к моей личной боли, к моему неостывающему интересу в отношении погибших без суда и следствия и даже не на войне.
Самые вежливые из моих критиков пишут мне: "Зачем? Ведь страна встала на путь единения, и в прошлом надо находить поводы радоваться именно тому, что нас объединяет, то есть великой победе в войне".
Я знаю, что чем дальше в лес, тем больше будут казаться щепками те, кто так же, как и погибшие в бою, "не долюбил, не докурил последней папиросы". Я знаю, что чем дальше в лес, тем больше будет напоминать двухметрового корабела наш сухорукий и изрытый оспой недоучившийся семинарист, с разбега вдруг ставший и лучшим полководцем, и лингвистом, и биологом, и самым эффективным менеджером на земле.
После фильма Дудя о Колыме я столкнулся с огромным количеством людей, с которыми я даже не знаю, как построить разговор. Некоторые из них издеваются и говорят, что моя боль проистекает из того, что я не видел на Колыме джакузи. Другие призывают меня быть честным, настаивая на цифрах жертв, которые кажутся им приемлемыми.
Весь ужас моего положения в том, что и их цифры, и с меньшим количеством нулей, представляются мне преступными и зловещими. Это число тех, кто не успел открыть что-то в науке, написать что-то хорошее для детей, начертить что-то очень важное для страны, принять одно из тех решений, чуть-чуть пригасившее бы ужас, в который вылилось молниеносное продвижение германских войск в трагическом 41-м году.
"Зачем вы ковыряетесь в этом?" - спрашивают они меня тогда, когда отчаянно похожие на своих предшественников люди ковыряются в чужих рюкзаках и шьют дела людям, которых только общая волна возмущения спасла от 20-ти погубленных ни во что лет.
Вы уж меня простите: я буду пытливо интересоваться Большим террором, потому что он чреват для нас маленьким, но недопустимым после всего, что случилось с нашей страной. А цифры - я соглашусь на любые из них. Они все равно сочатся жертвенной кровью.
И не смоются никакими уговорами забыть о них или простить...
Самые вежливые из моих критиков пишут мне: "Зачем? Ведь страна встала на путь единения, и в прошлом надо находить поводы радоваться именно тому, что нас объединяет, то есть великой победе в войне".
Я знаю, что чем дальше в лес, тем больше будут казаться щепками те, кто так же, как и погибшие в бою, "не долюбил, не докурил последней папиросы". Я знаю, что чем дальше в лес, тем больше будет напоминать двухметрового корабела наш сухорукий и изрытый оспой недоучившийся семинарист, с разбега вдруг ставший и лучшим полководцем, и лингвистом, и биологом, и самым эффективным менеджером на земле.
После фильма Дудя о Колыме я столкнулся с огромным количеством людей, с которыми я даже не знаю, как построить разговор. Некоторые из них издеваются и говорят, что моя боль проистекает из того, что я не видел на Колыме джакузи. Другие призывают меня быть честным, настаивая на цифрах жертв, которые кажутся им приемлемыми.
Весь ужас моего положения в том, что и их цифры, и с меньшим количеством нулей, представляются мне преступными и зловещими. Это число тех, кто не успел открыть что-то в науке, написать что-то хорошее для детей, начертить что-то очень важное для страны, принять одно из тех решений, чуть-чуть пригасившее бы ужас, в который вылилось молниеносное продвижение германских войск в трагическом 41-м году.
"Зачем вы ковыряетесь в этом?" - спрашивают они меня тогда, когда отчаянно похожие на своих предшественников люди ковыряются в чужих рюкзаках и шьют дела людям, которых только общая волна возмущения спасла от 20-ти погубленных ни во что лет.
Вы уж меня простите: я буду пытливо интересоваться Большим террором, потому что он чреват для нас маленьким, но недопустимым после всего, что случилось с нашей страной. А цифры - я соглашусь на любые из них. Они все равно сочатся жертвенной кровью.
И не смоются никакими уговорами забыть о них или простить...