Протопоп Аввакум: слово живое и мертвое
К предыдущему.
Ну, насчет "мертвенно страшного языка" положительных персонажей Фонвизина Вайль и Генис, конечно, загнули. Мертвенно страшный - это Андрей Платонов скорее, а речь Стародума и Правдина максимум неживая. Но, наверное, современному (ну, плюс-минус современному, в конце концов, между Вайлем и Генисом и нынешним школьником лежит та еще пропасть лет и слов) читателю этот язык классического резонера и впрямь представляется чем-то жутким (и решительно невозможно вообразить, что им можно, допустим, шутить, язвить, объясняться в любви - а ведь шутили же!) Но если кому охота заглянуть в истинную бездну между живым разговорным языком и языком литературно-книжным, надо отправиться в прошлое еще на сто с лишним лет дальше и раскрыть житие протопопа Аввакума, им самим написанное. Только, разумеется, непременно в оригинале. Существует и перевод на современный русский язык - этот текст и в самом деле нуждается в переводе, - но мы его трогать не станем.
Житие протопопа Аввакума, помимо его исторической и культурной ценности, в первую очередь есть ценнейший памятник языка той эпохи. Причем обоих языков. Потому что о делах священных и высоких материях Аввакум повествует грамотным литературным языком, коим владеет в совершенстве. А рассказывая о собственных мытарствах, непринужденно переходит на простой разговорный язык. То есть, с одной стороны:
"Мы же речем: потеряли новолюбцы существо Божие испадением от истиннаго Господа, святаго и животворящаго духа. По Дионисию: коли уж истины испали, тут и сущаго отверглися. Бог же от существа своего испасти не может, и еже не быти, несть того в нем: присносущен истинный Бог наш..."
и так далее, и тому подобное, он может так страницами. С другой же стороны:
"На первое возвратимся. Таже ин начальник на мя рассвирепел: приехав с людьми ко двору моему, стрелял из луков и из пищалей с приступом. А аз в то время, запершися, молился с воплем ко владыке: «Господи, укроти ево и примири, ими же веси судьбами!» И побежал от двора, гоним святым духом. Таже в нощь ту прибежали от него и зовут меня со многими слезами: «батюшко-государь! Евфимей Стефановичь при кончине и кричит неудобно, бьет себя и охает, а сам говорит: дайте мне батька Аввакума! за него Бог меня наказует!» ... Егда ж привезоша мя на двор, выбежала жена ево Неонила и ухватала меня под руку, а сама говорит: «поди-тко, государь наш батюшко, поди-тко, свет наш кормилец!» И я сопротив того: «чюдно! давеча был блядин сын, а топерва - батюшко! Больно у Христа тово остра шелепуга та: скоро повинился муж твой!»"
или:
"Егда в Даурах я был, на рыбной промысл к детям по льду зимою по озеру [Байкалу] бежал на базлуках; там снегу не живет, морозы велики живут, и льды толсты замерзают, - близко человека толщины; пить мне захотелось и, гараздо от жажды томим, итти не могу; среди озера стало: воды добыть нельзя, озеро верст с восьмь; стал, на небо взирая, говорить: «Господи, источивый из камени в пустыни людям воду, жаждущему Израилю, тогда и днесь ты еси! напой меня, ими же веси судьбами, владыко, Боже мой!» Ох, горе! не знаю, как молыть; простите, Господа ради! Кто есмь аз? умерый пес! - Затрещал лед предо мною и расступился чрез все озеро сюду и сюду и паки снидеся: гора великая льду стала, и, дондеже уряжение бысть, аз стах на обычном месте и, на восток зря, поклонихся дважды или трижды, призывая имя Господне краткими глаголы из глубины сердца. Оставил мне Бог пролубку маленьку, и я, падше, насытился. И плачю и радуюся, благодаря Бога. Потом и пролубка содвинулася, и я, востав, поклоняся Господеви, паки побежал по льду куды мне надобе, к детям".
Ибо, как говорит сам Аввакум в предисловии,
"...И аще что реченно просто, и вы, Господа ради, чтущии и слышащии, не позазрите просторечию нашему, понеже люблю свой русской природной язык, виршами философскими не обык речи красить, понеже не словес красных бог слушает, но дел наших хощет".
То есть не скажешь, конечно, что герои Шукшина могли бы так говорить - а современник Пушкина и Гоголя, какой-нибудь персонаж Лескова, отчего бы и нет?
Ну, насчет "мертвенно страшного языка" положительных персонажей Фонвизина Вайль и Генис, конечно, загнули. Мертвенно страшный - это Андрей Платонов скорее, а речь Стародума и Правдина максимум неживая. Но, наверное, современному (ну, плюс-минус современному, в конце концов, между Вайлем и Генисом и нынешним школьником лежит та еще пропасть лет и слов) читателю этот язык классического резонера и впрямь представляется чем-то жутким (и решительно невозможно вообразить, что им можно, допустим, шутить, язвить, объясняться в любви - а ведь шутили же!) Но если кому охота заглянуть в истинную бездну между живым разговорным языком и языком литературно-книжным, надо отправиться в прошлое еще на сто с лишним лет дальше и раскрыть житие протопопа Аввакума, им самим написанное. Только, разумеется, непременно в оригинале. Существует и перевод на современный русский язык - этот текст и в самом деле нуждается в переводе, - но мы его трогать не станем.
Житие протопопа Аввакума, помимо его исторической и культурной ценности, в первую очередь есть ценнейший памятник языка той эпохи. Причем обоих языков. Потому что о делах священных и высоких материях Аввакум повествует грамотным литературным языком, коим владеет в совершенстве. А рассказывая о собственных мытарствах, непринужденно переходит на простой разговорный язык. То есть, с одной стороны:
"Мы же речем: потеряли новолюбцы существо Божие испадением от истиннаго Господа, святаго и животворящаго духа. По Дионисию: коли уж истины испали, тут и сущаго отверглися. Бог же от существа своего испасти не может, и еже не быти, несть того в нем: присносущен истинный Бог наш..."
и так далее, и тому подобное, он может так страницами. С другой же стороны:
"На первое возвратимся. Таже ин начальник на мя рассвирепел: приехав с людьми ко двору моему, стрелял из луков и из пищалей с приступом. А аз в то время, запершися, молился с воплем ко владыке: «Господи, укроти ево и примири, ими же веси судьбами!» И побежал от двора, гоним святым духом. Таже в нощь ту прибежали от него и зовут меня со многими слезами: «батюшко-государь! Евфимей Стефановичь при кончине и кричит неудобно, бьет себя и охает, а сам говорит: дайте мне батька Аввакума! за него Бог меня наказует!» ... Егда ж привезоша мя на двор, выбежала жена ево Неонила и ухватала меня под руку, а сама говорит: «поди-тко, государь наш батюшко, поди-тко, свет наш кормилец!» И я сопротив того: «чюдно! давеча был блядин сын, а топерва - батюшко! Больно у Христа тово остра шелепуга та: скоро повинился муж твой!»"
или:
"Егда в Даурах я был, на рыбной промысл к детям по льду зимою по озеру [Байкалу] бежал на базлуках; там снегу не живет, морозы велики живут, и льды толсты замерзают, - близко человека толщины; пить мне захотелось и, гараздо от жажды томим, итти не могу; среди озера стало: воды добыть нельзя, озеро верст с восьмь; стал, на небо взирая, говорить: «Господи, источивый из камени в пустыни людям воду, жаждущему Израилю, тогда и днесь ты еси! напой меня, ими же веси судьбами, владыко, Боже мой!» Ох, горе! не знаю, как молыть; простите, Господа ради! Кто есмь аз? умерый пес! - Затрещал лед предо мною и расступился чрез все озеро сюду и сюду и паки снидеся: гора великая льду стала, и, дондеже уряжение бысть, аз стах на обычном месте и, на восток зря, поклонихся дважды или трижды, призывая имя Господне краткими глаголы из глубины сердца. Оставил мне Бог пролубку маленьку, и я, падше, насытился. И плачю и радуюся, благодаря Бога. Потом и пролубка содвинулася, и я, востав, поклоняся Господеви, паки побежал по льду куды мне надобе, к детям".
Ибо, как говорит сам Аввакум в предисловии,
"...И аще что реченно просто, и вы, Господа ради, чтущии и слышащии, не позазрите просторечию нашему, понеже люблю свой русской природной язык, виршами философскими не обык речи красить, понеже не словес красных бог слушает, но дел наших хощет".
То есть не скажешь, конечно, что герои Шукшина могли бы так говорить - а современник Пушкина и Гоголя, какой-нибудь персонаж Лескова, отчего бы и нет?