Об изменениях в языке: извне и изнутри
К этому: https://kot-kam.livejournal.com/3042934.html
За тему притяжательных прилагательных я взялся потому, что она интересна сама по себе, но прежде всего потому, что мне хотелось показать на нейтральном примере, как именно происходят изменения в языке. Притяжательные прилагательные уникальны, помимо всего прочего, еще и тем, что это вопрос в самом деле практически нейтральный, сугубо лингвистический. Их употребление никак не затрагивает ни политику, ни культуру, их не подняли на знамя ни ревнители, ни охранители, ни граммар-наци, ни борцы за все хорошее против всего плохого. Даже удивительно, как это их проглядели-то. Никто не бегает с криками: "Не смейте говорить "папин", "папа" - это аппроприация, первое склонение принадлежит женскому роду!", или наоборот: "Кто не употребляет притяжательных прилагательных - тот поганый общечеловек, даешь исконно-русские формы!" Можно было спокойно показать на пальцах: вот, смотрите, такие-то формы сохраняются, такие-то уходят, и никакая политика тут ни при чем, это сугубо внутренняя жизнь языка, река, текущая подо льдом незримо для человеческого взгляда. Вот как оно работает само по себе, когда никто не пытается вмешиваться сознательно (ну, кроме старорежимных переводчиков, которые втихаря пихают эти устаревающие формы в произведения Толкина).
Как правило, любые изменения в языке: исчезновение старого, появление нового, замена чего-то старого на что-то новое, - сопровождаются бурной реакцией присутствующих. Одни радостно подхватывают и перенимают, другие бунтуют и негодуют. Это и неудивительно: язык слишком сильно связан с экстралингвистической ситуацией, все человеческие взаимодействия, начиная с политики и кончая семейным бытом, завязаны на язык, все изменения во "внешнем мире" так или иначе отражаются на языке, а стало быть, и изменения в языке не могут не влиять на внешний мир. Идея "А давайте назовем кизил хурмой, и во рту сразу станет сладко!" так же вечна и вездесуща, как идея вечного двигателя. Да, она примерно так же рациональна и осуществима, но это если соединить два блока ременной передачей, ежу понятно, что такое само крутиться не станет; а вот если вместо двух блоков взять какие-нибудь очень сложные устройства, желательно основанные на новом, недавно открытом принципе, уж такая-то машина, наверное, должна заработать, а? А если паровой двигатель поставить? А если электрический? А если сверхпроводимость? А торсионные генераторы? Ну?! Эх... Идея называния кизила хурмой еще навязчивей. Ведь это же язык, это же все в головах, ведь это же не грубая реальность, а чистая психология, а значит, как скажем, так и будет! Ну?! Э-э...
В общем, нет. Если язык у людей в головах, это еще не значит, что им можно вертеть и крутить как хочешь. Законы языка по-своему не менее упрямы, чем законы физики.
Тут еще подлость какая: для большинства людей, пусть даже толковых и образованных, но не филологов, язык - это слова. Знаешь слова - знаешь язык, выучил слова - выучил язык, поменяешь слова - поменяешь язык. Да. Но нет. Во фразе "Глокая куздра штеко будланула бокра и курдячит бокренка" нет ни одного значимого русского слова - тем не менее эта фраза русская. Даже на украинском она будет выглядеть совершенно иначе (увидите - не ошибетесь). Слова - это лексика. Лексический уровень языка - самый гибкий, самый изменчивый, самый податливый ко всем внешним воздействиям. Он не случайно такой: он отображает всю изменчивость внешнего мира. Любые исторические изменения, будь то петровское прорубание окна в Европу, или революция, или глобализация и появление интернета, приносят с собой огромный ворох новых слов, целый пласт новой, неслыханной лексики. Со стороны кажется: батюшки мои! Все, конец русскому языку! Нынче по-русски никто не говорит, все бормочут на немецком, лепечут на французском, болбочут на английском! Это новояз какой-то!
Ха! Не тут-то было. Там, в глубине, под россыпями новых, модных иностранных слов и словечек, русский остается русским, немецкий - немецким, французский - французским. Потому что лексика - это еще не весь язык, и заимствованные слова втягиваются в мясорубку русской фонетики, обрастают русскими морфемами, встают в строй русского синтаксиса. Все равно, когда волна схлынет, девяносто девять процентов из них отвалится за ненадобностью, а про оставшиеся пятьдесят лет спустя никто уже не вспомнит, что они не наши, нерусские. "Конец языку" выглядит совсем иначе, но об этом не будет речи в этой саге.
На других уровнях языка изменения совершаются не так. Фонетика, морфология, синтаксис - все они куда медлительней, куда неповоротливей. И попытки воздействовать на них воспринимаются совсем иначе. Одно дело, знаете ли, в квартире занавесочки поменять, обои переклеить. А несущую стену снести - это совсем другое. Благо, что внести изменения на этих уровнях далеко не так просто, как сломать стенку в квартире. Язык - штука живая, упорная, и очень, очень инерционная. На самом деле, если вдуматься, зрелище возникает завораживающее. Да, с одной стороны - он целиком в головах, и любая Маша, любой Вася могут говорить как им вздумается и коверкать язык как угодно. А с другой стороны - все вот эти личные мнения, личные представления сотен миллионов Маш и Вась, ныне живущих, умерших и еще не родившихся, о том, как говорить правильно, а как неправильно, слагаются в чудовищную, восхитительную махину, шестерни которой проворачиваются веками, и запустить движение их в одиночку или даже группой так же немыслимо, как остановить. Можно только двигаться вместе с ней или бессильно упираться. Тебя даже не раздавит, нет - махина слишком велика для этого: тебя просто не заметит. Взять хотя бы еще одно изменение, совершающееся у нас на глазах: замена безударной флексии -ы/-и на ударную -а/-я. Это изменение, в отличие от исчезновения притяжательных прилагательных, как раз не нейтрально. Оно заметно и ощутимо для носителей старой нормы, и вызывает целый спектр эмоций от негодования до смирения. Шестьдесят лет назад Чуковский пишет: "Если бы мне даже и вздумалось сейчас написать: «Крымские тополи», или: «томы Шекспира», я могу быть заранее уверенным, что в моей книге напечатают: «Крымские тополя», «тома Шекспира»". Для него, восьмидесятилетнего, "томы" еще норма, но норма устаревшая, и он сам это сознает. На протяжении всего ХХ века шла бескровная битва, перетягивание каната между старой и новой нормами. "Редакторы" или "редактора"? "Офицеры" или "офицера"? "Якори" или "якоря"? "Директоры" или "директора"? "Тракторы" или "трактора"? "Доктора"? "Профессора"? "Крема"? И новое, свеженькое заимствованное слово "драйвер" тотчас же оказалось втянутым в эту чужую, казалось бы, для него битву. Что победит: культурные, официальные "драйверы" - или простецкие разговорные "драйвера"?
Поэтому что бороться с нововведениями на этих уровнях, что требовать нововведений на этих уровнях - одинаково бессмысленные телодвижения. Ну идите, поборитесь даже не с землетрясением - с движением литосферных плит. Вы можете внести мелкие изменения в своем кругу, среди тех Маш и Вась, кто почему-либо хочет и согласен меняться вместе с вами. Вы можете попортить немало кровушки тем Машам и Васям, которые с вами не согласны. Но в целом вероятность того, что ваши нововведения сохранятся или те изменения, которым вы противитесь, не произойдут, целиком и полностью зависит от того, насколько вы сумели поймать волну. От того, насколько колеса языка и без вас уже катились в нужную сторону. Так, к примеру: в английском языке сейчас уже практически стало нормой употребление they singular. Если речь в третьем лице идет о человеке, чей пол/гендер неизвестен или безразличен в данном случае, про этого человека говорят не "он" (по умолчанию предполагая, что это мужчина), а "они". Там, типа, "Из-за угла показалась черная фигура, их лица было не видно". (Понятно же, что это изменение на уровне грамматики, а не на уровне лексики, хотя речь всего об одном слове, да? Это я на всякий случай спрашиваю). Ну да-а, разумеется, это феминистки такое выдумали. Ну, во-первых, такое выдумали не феминистки. Первые случаи употребления they singular "Большой Оксфордский словарь" фиксирует еще в шестнадцатом веке: 1535 Fisher Ways perf. Relig. "He neuer forsaketh any creature vnlesse they before haue forsaken them selues" ("He never forsakes any creature unless they before have forsaken themselves"). Ну и во-вторых, одно дело - употребление в печатном тексте, у которого есть редактор и корректор, которые знают, как правильно, и считают нужным придерживаться существующей нормы. А как говорят и пишут живые люди, и как эти люди станут писать и говорить, когда волна схлынет и фокус общественного внимания переключится на другие проблемы - там видно будет. Может, останется they singular единственной нормой. Может, останется вариантом нормы. А может, попросту забудется и выйдет из употребления. Та же фигня с многочисленными идеологизированными нововведениями, которые сейчас пытаются навязать русскому или там украинскому языку. Давайте спокойненько сядем и покурим лет этак двадцать. А тогда и поглядим, что останется, а что развеется. У нас еще есть шанс увидеть это самим.
За тему притяжательных прилагательных я взялся потому, что она интересна сама по себе, но прежде всего потому, что мне хотелось показать на нейтральном примере, как именно происходят изменения в языке. Притяжательные прилагательные уникальны, помимо всего прочего, еще и тем, что это вопрос в самом деле практически нейтральный, сугубо лингвистический. Их употребление никак не затрагивает ни политику, ни культуру, их не подняли на знамя ни ревнители, ни охранители, ни граммар-наци, ни борцы за все хорошее против всего плохого. Даже удивительно, как это их проглядели-то. Никто не бегает с криками: "Не смейте говорить "папин", "папа" - это аппроприация, первое склонение принадлежит женскому роду!", или наоборот: "Кто не употребляет притяжательных прилагательных - тот поганый общечеловек, даешь исконно-русские формы!" Можно было спокойно показать на пальцах: вот, смотрите, такие-то формы сохраняются, такие-то уходят, и никакая политика тут ни при чем, это сугубо внутренняя жизнь языка, река, текущая подо льдом незримо для человеческого взгляда. Вот как оно работает само по себе, когда никто не пытается вмешиваться сознательно (ну, кроме старорежимных переводчиков, которые втихаря пихают эти устаревающие формы в произведения Толкина).
Как правило, любые изменения в языке: исчезновение старого, появление нового, замена чего-то старого на что-то новое, - сопровождаются бурной реакцией присутствующих. Одни радостно подхватывают и перенимают, другие бунтуют и негодуют. Это и неудивительно: язык слишком сильно связан с экстралингвистической ситуацией, все человеческие взаимодействия, начиная с политики и кончая семейным бытом, завязаны на язык, все изменения во "внешнем мире" так или иначе отражаются на языке, а стало быть, и изменения в языке не могут не влиять на внешний мир. Идея "А давайте назовем кизил хурмой, и во рту сразу станет сладко!" так же вечна и вездесуща, как идея вечного двигателя. Да, она примерно так же рациональна и осуществима, но это если соединить два блока ременной передачей, ежу понятно, что такое само крутиться не станет; а вот если вместо двух блоков взять какие-нибудь очень сложные устройства, желательно основанные на новом, недавно открытом принципе, уж такая-то машина, наверное, должна заработать, а? А если паровой двигатель поставить? А если электрический? А если сверхпроводимость? А торсионные генераторы? Ну?! Эх... Идея называния кизила хурмой еще навязчивей. Ведь это же язык, это же все в головах, ведь это же не грубая реальность, а чистая психология, а значит, как скажем, так и будет! Ну?! Э-э...
В общем, нет. Если язык у людей в головах, это еще не значит, что им можно вертеть и крутить как хочешь. Законы языка по-своему не менее упрямы, чем законы физики.
Тут еще подлость какая: для большинства людей, пусть даже толковых и образованных, но не филологов, язык - это слова. Знаешь слова - знаешь язык, выучил слова - выучил язык, поменяешь слова - поменяешь язык. Да. Но нет. Во фразе "Глокая куздра штеко будланула бокра и курдячит бокренка" нет ни одного значимого русского слова - тем не менее эта фраза русская. Даже на украинском она будет выглядеть совершенно иначе (увидите - не ошибетесь). Слова - это лексика. Лексический уровень языка - самый гибкий, самый изменчивый, самый податливый ко всем внешним воздействиям. Он не случайно такой: он отображает всю изменчивость внешнего мира. Любые исторические изменения, будь то петровское прорубание окна в Европу, или революция, или глобализация и появление интернета, приносят с собой огромный ворох новых слов, целый пласт новой, неслыханной лексики. Со стороны кажется: батюшки мои! Все, конец русскому языку! Нынче по-русски никто не говорит, все бормочут на немецком, лепечут на французском, болбочут на английском! Это новояз какой-то!
Ха! Не тут-то было. Там, в глубине, под россыпями новых, модных иностранных слов и словечек, русский остается русским, немецкий - немецким, французский - французским. Потому что лексика - это еще не весь язык, и заимствованные слова втягиваются в мясорубку русской фонетики, обрастают русскими морфемами, встают в строй русского синтаксиса. Все равно, когда волна схлынет, девяносто девять процентов из них отвалится за ненадобностью, а про оставшиеся пятьдесят лет спустя никто уже не вспомнит, что они не наши, нерусские. "Конец языку" выглядит совсем иначе, но об этом не будет речи в этой саге.
На других уровнях языка изменения совершаются не так. Фонетика, морфология, синтаксис - все они куда медлительней, куда неповоротливей. И попытки воздействовать на них воспринимаются совсем иначе. Одно дело, знаете ли, в квартире занавесочки поменять, обои переклеить. А несущую стену снести - это совсем другое. Благо, что внести изменения на этих уровнях далеко не так просто, как сломать стенку в квартире. Язык - штука живая, упорная, и очень, очень инерционная. На самом деле, если вдуматься, зрелище возникает завораживающее. Да, с одной стороны - он целиком в головах, и любая Маша, любой Вася могут говорить как им вздумается и коверкать язык как угодно. А с другой стороны - все вот эти личные мнения, личные представления сотен миллионов Маш и Вась, ныне живущих, умерших и еще не родившихся, о том, как говорить правильно, а как неправильно, слагаются в чудовищную, восхитительную махину, шестерни которой проворачиваются веками, и запустить движение их в одиночку или даже группой так же немыслимо, как остановить. Можно только двигаться вместе с ней или бессильно упираться. Тебя даже не раздавит, нет - махина слишком велика для этого: тебя просто не заметит. Взять хотя бы еще одно изменение, совершающееся у нас на глазах: замена безударной флексии -ы/-и на ударную -а/-я. Это изменение, в отличие от исчезновения притяжательных прилагательных, как раз не нейтрально. Оно заметно и ощутимо для носителей старой нормы, и вызывает целый спектр эмоций от негодования до смирения. Шестьдесят лет назад Чуковский пишет: "Если бы мне даже и вздумалось сейчас написать: «Крымские тополи», или: «томы Шекспира», я могу быть заранее уверенным, что в моей книге напечатают: «Крымские тополя», «тома Шекспира»". Для него, восьмидесятилетнего, "томы" еще норма, но норма устаревшая, и он сам это сознает. На протяжении всего ХХ века шла бескровная битва, перетягивание каната между старой и новой нормами. "Редакторы" или "редактора"? "Офицеры" или "офицера"? "Якори" или "якоря"? "Директоры" или "директора"? "Тракторы" или "трактора"? "Доктора"? "Профессора"? "Крема"? И новое, свеженькое заимствованное слово "драйвер" тотчас же оказалось втянутым в эту чужую, казалось бы, для него битву. Что победит: культурные, официальные "драйверы" - или простецкие разговорные "драйвера"?
Поэтому что бороться с нововведениями на этих уровнях, что требовать нововведений на этих уровнях - одинаково бессмысленные телодвижения. Ну идите, поборитесь даже не с землетрясением - с движением литосферных плит. Вы можете внести мелкие изменения в своем кругу, среди тех Маш и Вась, кто почему-либо хочет и согласен меняться вместе с вами. Вы можете попортить немало кровушки тем Машам и Васям, которые с вами не согласны. Но в целом вероятность того, что ваши нововведения сохранятся или те изменения, которым вы противитесь, не произойдут, целиком и полностью зависит от того, насколько вы сумели поймать волну. От того, насколько колеса языка и без вас уже катились в нужную сторону. Так, к примеру: в английском языке сейчас уже практически стало нормой употребление they singular. Если речь в третьем лице идет о человеке, чей пол/гендер неизвестен или безразличен в данном случае, про этого человека говорят не "он" (по умолчанию предполагая, что это мужчина), а "они". Там, типа, "Из-за угла показалась черная фигура, их лица было не видно". (Понятно же, что это изменение на уровне грамматики, а не на уровне лексики, хотя речь всего об одном слове, да? Это я на всякий случай спрашиваю). Ну да-а, разумеется, это феминистки такое выдумали. Ну, во-первых, такое выдумали не феминистки. Первые случаи употребления they singular "Большой Оксфордский словарь" фиксирует еще в шестнадцатом веке: 1535 Fisher Ways perf. Relig. "He neuer forsaketh any creature vnlesse they before haue forsaken them selues" ("He never forsakes any creature unless they before have forsaken themselves"). Ну и во-вторых, одно дело - употребление в печатном тексте, у которого есть редактор и корректор, которые знают, как правильно, и считают нужным придерживаться существующей нормы. А как говорят и пишут живые люди, и как эти люди станут писать и говорить, когда волна схлынет и фокус общественного внимания переключится на другие проблемы - там видно будет. Может, останется they singular единственной нормой. Может, останется вариантом нормы. А может, попросту забудется и выйдет из употребления. Та же фигня с многочисленными идеологизированными нововведениями, которые сейчас пытаются навязать русскому или там украинскому языку. Давайте спокойненько сядем и покурим лет этак двадцать. А тогда и поглядим, что останется, а что развеется. У нас еще есть шанс увидеть это самим.