О Столыпине
... В мире, где Франко управлял Испанией на протяжении жизни целого поколения и умер в собственной постели в президентском дворце и где Хомейни, возглавив персидский Джихад, смог изменить ход истории Ирана, было бы неразумно ставить реальную историю в зависимость от эволюционных Законов Прогресса. Конечно, общая историография нужна и поучительна, однако конкретные результаты политических битв, «пути» и «повороты» различных обществ вывести из нее невозможно.
Кроме того, рассматривая модели социальных изменений, можно увидеть, помимо общих и уникальных, также несколько типичных путей из докапиталистических укладов. Один из этих путей, который сегодня мы обычно называем путем «развивающихся обществ» (что само по себе, возможно, является чрезмерной генерализацией и нуждается в категориях), был характерен для России на рубеже веков.
В 1904-1906 годах Столыпин столкнулся с Россией, которая была разительно непохожа на образ, сложившийся у его поколения, и у него хватило мужества посмотреть правде в глаза. Поэтому он начал борьбу за послереволюционную Россию, которая существенно отличалась бы от той России, в которой он вырос и за которую все еще держался и класс, к которому он принадлежал, и сам царь.
В чем же значение выбранного им пути? Кроме того, с тех пор реформы, похожие на столыпинские, снова и снова предпринимаются то в одной, то в другой стране мира[38]. Почему? И наконец, Столыпин потерпел поражение не от законов истории, а от конкретных политических сил. Но что это были за силы?
Прагматический склад ума Столыпина и его ближайших помощников означал, что теоретическое и концептуальное содержание того, что они пытались сделать, никогда не было выражено ими в виде связной теории. Им недоставало Адама Смита или Фридриха Листа, которые выработали бы основополагающие принципы, на базе которых те или иные правительства и правители могли бы строить свои экономические стратегии. Лучшие теоретические умы России были заняты другими проблемами. Тем не менее, несмотря на свою сугубо практическую направленность, политике Столыпина и его команде суждено было войти в историю теоретической мысли как России, так и других стран (где она стала известна благодаря работам таких исследователей, как А. Гершенкрон из Гарварда или относившийся к ней критически П. Бэран из Стэнфорда, рассматривавших ее как ядро «теории развития», споров по проблемам «модернизации» и «зависимости», определявших экономические стратегии во всем мире в 1950-1970-е годы).
Судя по этой проверке, а также и по результатам, к которым привела его борьба за структурное преобразование общества, Столыпина можно назвать революционером мысли и действия, хотя скорее всего такое определение его самого бы удивило. Кроме того, возможность успеха его реформ нельзя исключать по чисто теоретическим соображениям.
Стратегия Столыпина принимала во внимание не только историю Европы и желание «догнать Европу», но также и некоторые основные элементы российского своеобразия. Классическая политическая экономия Адама Смита и Рикардо отразила и исследовала первую капиталистическую волну в Европе. Фридриху Листу принадлежит первая поправка к этой теории, которая стала выражением политики «второй волны» индустриализации в Германии и Японии. То же самое остается справедливым и для правительственной политики России, проводимой Витте.
Суть этого подхода заключалась в политике государственного вмешательства через протекционизм, т. е. частичный контроль и стимуляцию рынков, инвестиций, кредитов и прибылей в целях обеспечения роста «молодых отраслей промышленности», прежде чем данная страна начнет пожинать плоды мировой рыночной экономики. Уроки 1899-годов - экономический кризис, военное поражение и революции - научили немногих наиболее талантливых российских сановников (включая Витте, который, тем не менее, не получил возможности применить свое новое понимание на практике) следующему: для того чтобы страна достигла вожделенного экономического роста и прогресса, необходимо ввести вторую поправку к классической экономической науке.
В соответствии с этой точкой зрения, только тогда могли начать действовать экономические стратегии «первой поправки», как они заработали в Германии. Это должно было подвести страну к такому этапу, когда можно было бы использовать предписания и цели классической политической экономии, а Россия стала бы равноправным партнером на мировом капиталистическом рынке.
Вторая поправка к классической школе политической экономии отражала новое понимание того, что радикальное социальное преобразование сельского общества и государственного аппарата - революция сверху- должны происходить до или, по крайней мере, одновременно с проведением протекционистской политики индустриализации. Пустить эти процессы на самотек «рынка» (даже при условии существования протекционистских барьеров) значило создать «узкое место» и вызвать кризис, останавливая экономическое развитие страны.
Столыпинский «пакет реформ» и дальнейшие шаги, которые из него вытекали, были нацелены на осуществление второй поправки, хотя они никогда и не выражались в подобных терминах. Эта программа по преодолению российского кризиса остается логичной и в условиях многих современных «развивающихся обществ». Вот почему такие программы до сих пор привлекают к себе внимание экономистов и политиков.
Однако логика сама по себе не гарантирует достижения политических результатов. В период 1906-1911 годов вопрос заключался в том, способен ли Столыпин осуществить свою стратегию - обезвредить своих врагов и мобилизовать социальные силы, способные воплотить его идеи в жизнь?
Против Столыпина-«вешателя» выступали все силы, которые сражались с самодержавием в 1905-1907 годах. Для радикалов он олицетворял репрессивную природу царизма. Для «инородцев» он символизировал позже также и русский национализм. Кроме того, против его революционных планов широких реформ ополчились реакционеры и консерваторы из чиновничьей и помещичьей среды, позиции которых укрепились в результате поражения революции, а также благодаря личным пристрастиям самодержавного правителя страны, который дулся в Зимнем дворце.
Даже вышедшие из общин крестьяне не оказывали политическую поддержку прогрессу по-столыпински, а уж сопротивление со стороны крестьянских общин было временами отчаянным и часто весьма эффективным. Аграрный компонент реформ вызвал волну приватизации и колонизации земель, однако к 1911 году оба этих процесса начали затухать. А любимое детище правительственной реформы - хутора - заняли не более 1/10 площади «новых» частных земель.
С точки зрения партийной политики столыпинская администрация состояла в негласном союзе с октябристами. Когда к 1909 году Столыпин был вынужден повернуть вправо, его главной опорой в Думе оказались только так называемые националисты- весьма аморфная парламентская фракция, не имевшая практически никакой организационной сети на местах. Это означало отход от партии, которая считалась слабой по своему политическому и интеллектуальному потенциалу, в сторону группировки, не обладавшей никакими ресурсами вообще.
Столыпинская программа была «революцией сверху», которую не поддерживал ни один крупный общественный класс, ни одна партия или общественная организация. Поэтому кажется невероятным, как мог Столыпин, располагая столь ничтожной поддержкой, замахиваться на столь коренные социальные
преобразования.
Он опирался лишь на горстку людей, которые решили осуществлять эти преобразования на практике. Они были готовы принять этот вызов вследствие своего высокого положения в исключительно могущественной бюрократии, а также высокомерия российских сановников, которые считали себя полномочными представителями 400-летней истории непрерывно растущей России и самодержавной монархии.
Как и некоторые представители российской либеральной интеллигенции XIX века, они верили в то, что основным достоинством царской власти была ее способность игнорировать социальные обстоятельства и любые «партикулярные» представления, стоять над законом и влиять на ход истории, подчиняя обстоятельства своей воле и насаждая то, что «нужно для блага России».
Тем не менее, для того, чтобы осуществить те социальные преобразования, которые они замышляли, им нужны были «кадры» - эффективный «генштаб» специалистов с теоретическим воображением и достаточно большая армия исполнителей, обладающих не обычной чиновничьей аккуратностью, но рвением и энтузиазмом. Надо отметить, что персонал, занимавшийся осуществлением аграрной реформы, и впрямь несколько изменился к лучшему: на место ограниченных и патриархальных земских начальников пришли более компетентные, прогрессивные и профессиональные чиновники нового министерства сельского хозяйства (ГУЗЗа).[40] Однако это усилие было ограничено лишь сферой сельского хозяйства, в ГУЗЗе работало не так уж много людей, и к тому же их преданность премьеру зачастую вызывала сомнения.
Чтобы успешно использовать мощь государства в целях преобразования России вопреки яростному сопротивлению могущественной оппозиции, Столыпину нужно было не только царское благоволение, законодательная поддержка и экономические ресурсы, но что-то вроде опричников царя Ивана Грозного, интеллигентов из «Земли и воли», которые «пошли в народ», или же крестьянских сыновей - комсомольцев и чекистов, руками которых осуществлялся сталинский курс 1929-1937 годов. Ни ядро российских политических активистов, ни консервативное дворянство, ни те крестьяне, которые могли бы выиграть от этих реформ,- ни одна из этих групп не оказала Столыпину такой поддержки. Что касается самого Столыпина, то он, по-видимому, даже не понимал, что для совершения революции необходима когорта революционеров.
Последующий период показал, насколько не случайной была неудача Столыпина использовать силу государства в деле преобразования России. При следующем за Столыпиным главе правительства, Коковцове, маховик, запущенный столыпинскими инициативами, еще некоторое время крутился, и был наконец введен в действие закон о страховании рабочих. Нового премьер-министра довольно дружественно приветствовала правая пресса, однако спустя очень короткое время на него начались такие же реакционные нападки, как и на Столыпина.
Люди и идеи, олицетворяющие пусть даже частично «революцию сверху», отвергались безоговорочно. Консервативные монархисты, которые определяли политику, хотели теперь ни много ни мало как возвращения к порядкам, существовавшим до 1905 года, когда министры действовали как личные исполнители царской воли, и парламентских институтов, которые обладали бы лишь сугубо совещательными полномочиями. Факт назначения министра внутренних дел против воли Коковцова (в 1912 году) и отставка в конце концов самого Коковцова (в 1914 году) означали, что первая из этих целей была достигнута и полномочия премьер-министра урезаны.
В 1914 году, когда началась Первая мировая война, активно обсуждался новый правительственный переворот, направленный на дальнейшее ограничение функций Думы. За оставшиеся до краха империи годы не появилось ни одного другого предложения по существенному изменению российского законодательства, которое исходило бы от правящих кругов.
Опыт Первой мировой войны выявил истинную сущность царского правительства - некомпетентного и коррумпированного в той же мере, как реакционного и лакейского. К 1915 году консервативная IV Дума выступала таким же единым фронтом против политики правительства, как и революционная II Дума в 1907 году. То же самое касается подпольной оппозиции. В правительстве не было ни одного деятеля, который мог бы встать вровень со Столыпиным как полицейский, администратор и как «революционер сверху». Война проигрывалась, командование армии и государственный аппарат были деморализованы. За стенами дворцов и барских особняков, канцелярий и командных пунктов нарастало негодование низов, уныние «образованной публики» и беспокойство чиновничества и офицерства. Когда в 1917 году грянула следующая революция, она не стала кровавой битвой врагов, сцепившихся в смертельной схватке. Монархия просто развалилась как карточный домик от малейшего толчка. Не оказалось ни одной социальной силы, которая попыталась бы ее защитить.
* Отрывок из книги Теодора Шанина «Революция как момент истины» (М.: Изд-во «Весь мир», 1997. Глава VI. Параграф 1)