Saturnia regna
Автор - juss1. Это цитата этого сообщения
Saturnia regna
Гилберт Мюррей, "Пять стадий греческой религии".
Глава "Saturnia regna".
оригинал:
http://www.sacred-texts.com/cla/fsgr/fsgr05.htm
Многие из тех, кто готовы признать для мира важность греческой поэзии, греческого искусства и греческой философии, могут скорее почувствовать, что парадоксальным было бы высказывание, что греческая религия дает особенно много нашим исследованиям в настоящее время. Греческая религия, которая ассоциируется с романтической, тривиальной и не совсем поучительной мифологией, повсеместно казалась одним из слабых мест на броне этих гигантов древнего мира. Но все-таки осмелюсь заявить, что греческая религия практически так же велика, как мысль и литература, не только потому что вся она прошла через странный свет чувства и воображения, и детали ее постоянно облекаются красотой посредством того инстинктивного чувства артистической формы, которое мы особенно связываем с классической Грецией, но также по двум конкретным историческим причинам. На первом месте то, что каждый, кто изучает эту туманную завораживающую сферу человеческой разумной деятельности, которую мы можем назвать истоками религии, найдет в Греции необычное количество материала, принадлежащего к очень ранней эпохе. В своем детализированном характере и разнообразии древнегреческие источники нельзя сравнить ни с чем. И, во-вторых, в этой сфере, как и в прочих, в Древней Греции видно победоносное, но и трагическое различие между началом в самом низу и бедственным непрочным, положением высот. Едва ли не найдется хотя бы одно страшное явление первобытного суеверия, следов которого мы бы не нашли в наших греческих памятниках. Едва ли есть хотя бы одна высота духовной мысли, достигнутой в мире, у которой не было бы прообраза во всем протяженности древнегреческой литературы, что лежит между Фалесом и Плотином, включая множество «учителей мудрости» и святого Павла.
Развитие греческой религии естественным образом делится на три стадии, все они исторически важны. Сначала была первобытная Euetheiaили эпоха Неведения, до того, как Зевс начал волновать человеческие умы, стадия, к которой наши антропологи и исследователи находят параллели во всех частях света. Доктор Пройсс использует для обозначения этого восхитительное слово «Urdummheit», или «Первозданная глупость». В некоторых отношениях типично греческая, в других отношениях - общая с подобными стадиями мышления во всем мире, которую склонны считать нормальным началом всякой религии, или практически нормальным исходным материалом, из которого создается религия. В этом есть нечто непривлекательно, но я признаюсь, что для меня в изучении этих «Грубых устройств небес» есть нечто завораживающее, во всяком случае, так, как они появляются в Древней Греции, где каждое отдельное «грубое устройство», как оно является, есть нечто осененное красотой и преображенное неким духом возвышенных стремлений.
Второй была олимпийская или классическая стадия, стадия, в которой, для добра или зла, неумело или успешно, весь примитивный хаос был приведен в некое подобие порядка. Это был этап великих олимпийских богов, которые правили искусством и поэзией, властвовали над воображением Рима, и распространили свой вид романтической власти даже на Средневековье. Это была стадией, которую мы истинно или ложно узнаем из статуй и справочников по мифологии. Критики говорили, что олимпийская стадия имела ценность только для искусства, но не для религии. И это только одна из сторон проблемы, которую мы должны исследовать.
В-третьих, был эллинистический период, начавшийся приблизительно во время Платона, и простирающийся до святого Павла и ранних гностиков. Первое издание считало этот период единым целым, но я сейчас разделил его посредством написания новой главы «Движения четвертого века до н.э.», сделав его моей третьей стадией. Это был время, когда разум греков, еще полный созидательной энергии, первый раз откликнулся на двойной упадок мира, в который он верил: явный крах олимпийской религии и упадок города-государства. Оба потерпели крах, и каждый тщетно пытался обеспечить положение другому. Ответ Греции заключался в создании существовавших долгое время двух типах философии, которые даже сейчас влияют на человеческую этику, это были киническая и стоическая школа, с одной стороны, и эпикурейская- с другой. Яполагаю, собственноговоря, эти школы принадлежат истории религии. Последователи Аристотеля скорее породили школу прогрессивной науки, а последователи Платона- школу утонченного скептицизма. Религиозная сторона мысли Платона не раскрылась в полную силу до времени Плотина в третьем веке, о религиозной стороне мысли Аристотеля, можно сказать, не впадая в неуместное противоречие, что она не раскрылась до Фомы Аквинского в тринадцатом.
Старая третья стадия, следовательно, сейчас становится четвертой, при этом сравниваются поздние и более популярные течения эллинистической эпохи, периода, основанного на осознании неуспеха в разных сферах жизни, и последовательно затронутого как болезненностью, так и духовной экзальтацией, которая так часто сопутствует нездоровью. Не только в силу упадка олимпийской теологии и свободного города-государства, разрушенного в тот период полуварварскими военными монархиями; оно в тот период пережила постепенно две неудачи-неудачу человеческого управления, даже подкрепленную силой Рима или благосостоянием Египта в достижении хорошей жизни для людей; и неудачу великой проповеди Эллинизма, в долго длящейся попытке Греции обучить развращенный варварский мир, что, видимо, привело к испорченности и варваризации тех самых идеалов, которые она пыталась распространять. Это чувство неуспеха, эта постоянная утрата надежды в мире, в трезвом расчете и организованных человеческих усилиях, возвратила греков позднего времени к своей душе, к стремлению к личной святости, к эмоциям, мистериям и откровениям, к сравнительному пренебрежению этим преходящим и несовершенным миром ради некого вымышленного мира за пределом, в котором не должно было быть зла и разложения, как вчера, так сегодня, так и завтра. Эти четыре периода были действительно важными периодами греческой мысли, формирующими ее; но мы можем также устремить наш взор на пятую стадию, возможно, исторически не имевшую большого значения, но, по крайней мере, романтическую, интересную и достойную в значительной степени уважения, когда старая религия вновь возродилась во времена Юлиана для последнего духовного протеста против всепобеждающего «атеизма» христиан. Я пропускаю Плотина, так же, как в предыдущих разделах я пропустил Платона и Аристотеля, и по той же самой причине. Как правило, в писаниях круга Юлиана и даже более в том, что осталось от популярных верований, тенденции нашей четвертой стадии усилены согласно возросшей потребности в определенных догматах и еще более глубоком осознании краха мира.
Я не начну повествование с какого-либо определения религии. Религию, как поэзию и большая часть того, что является живым, нельзя определить. Но можно привести некое ее описание, или, по крайней мере, некие характерные черты. Во-первых, в сущности, религия имеет дело с неизведанной областью человеческого опыта. Большая часть человеческой жизни была тщательно исследована и изучена; мы понимаем причины; и нас не смущают проблемы. Этообластьпозитивногознания. Но повсюду вокруг нас, с каждой стороны есть неведомая область, лишь края ее исследованы, и те несовершенно; это как раз и есть то, с чем имеет дело религия. И, во-вторых, мы можем заметить, что религия имеет дело со своей областью не осторожными обычными методами взвешенного интеллектуального исследования, но прямо и методами эмоций либо подсознательного постижения. Например, сложилось так, что сельское хозяйство всецело относится к ведению религии; а сейчас оно всецело относится к ведению науки. В древности, если поле было бесплодно, его владелец, возможно, предполагал, что причиной его являет «порча», или проступок где-либо. Он мог перечислить все свои возможные проступки, или проступки кого-либо из своих близких и предков, и когда он в итоге обнаруживал причину невзгод, шаги, которые он должен был предпринять, были теми, которые не должны были повлиять на химическое строение почвы, но они должны были умиротворить его собственные чувства вины и страха, или воображаемых эмоций воображаемых существ, которым он причинил обиду. Современный человек, находясь в том же самом затруднительном положении, возможно, вообще не подумает о религии, по крайней мере, на ранних стадиях, возможно, он скажет, что этот как раз случаях для более глубокого вспахивания или для томас-шлака (прим. пер. - особое удобрение). Позднее, когда несчастье начинало следовать за несчастьем, он чувствовал, что отмечен чем-то, я думаю, что тогда даже обычный современный человек начал бы размышлять по поводу своих грехов. Третья характерная черта вытекает из первой. Область неведомого, окружающая нас со всех сторон, кажется бесконечной, следовательно, когда мы единожды допускаем, что явления области неведомого являются тем, что влияет на наше обычное поведение в жизни, мы их склонны считать безграничными, всевластными и всепроницающими. То, что запрещено религией, нельзя делать ни в коем случае; ни даже все искушения, которые может предложить жизнь, не могут нарушить хрупкое равновесие. Новдействительностиравновесиянет. Человек, который заключает сделку с совестью, нерелигиозен; религиозный человек знает, что он не получит ничего, если приобретет нечто в сем мире и утратит свое положение в вечном и будущем (1).
Собираюсь ли я обозначить различие между религией и простым суеверием? Не сейчас. Позднее, возможно, мы так и или иначе это увидим. Суеверие- это название, данное низменной или испорченной форме религии, той разновидности религии, которую мы не одобряем. Граница, если мы таковую обозначим, будет всего лишь произвольно проведенной через очень сложный и продолжительный процесс линией.
Подразумевает ли этот вывод то, что все существующие в мире религии ложны? Этонетак. Очевидно, что большая часть проанализированных интеллектуальных убеждений является ложными; и я убежден, что глубоко верующий одной из миллиона существующих религий в душе считает, что оставшиеся от миллиона неверны, если не порочно ложны. Это я думаю, нам должно быть ясно. Но факт остается фактом - человек должен находиться в неком отношении к неведомому, таинственному, следы жизни которого окружают его со всех сторон. И со своей стороны я удовлетворюсь, сказав, что его метод должен быть во многом основан на том, что святой Павел зовет pistis, вера: это есть некое отношение не сознательного интеллекта, но всего существа, использующего все силы чувствительности, все тончайшие и самые невыразимые щупальца и антенны, чтобы хоть как-то соприкоснуться с тем, что неуловимо посредством точного ощущения или осознающего разума. Что мы можем получить - это незащищенное, но драгоценное владение. Мы не получаем догмы, по крайней мере, определенной догмы, но мы получаем намного большее. Мы получаем нечто, что можно с трудом определить, что пребывает в сердце не только религии, но также и искусства и поэзии и во всех высочайших устремлениях человеческого чувства. Я верю, что иногда мы действительно достигаем истинного руководства там, где опыт и рассуждение терпят поражение (2). Это величайший труд, оставшийся для религии, но мы должны всегда об этом помнить две вещи: первое, что ответственность за ошибку огромна, в действительности почти безгранична; что результаты ошибки в результате самоуверенности ужасны. Возможно, во всей истории самые худшие вещи, совершенные в мире в высшей степени порядочными людьми, были совершены во время религии, и я не думаю, что это перестает быть истинным даже сейчас. Все Средневековье люди придерживались странного и на наш взгляд очевидно безумного верования, что обычным последствием заблуждения в религии будет вечное наказание. И посредством тех грехов, в которые их ввергла ложная вера, они практически доказывали истинность подобного. Записи о преследованиях времен раннего христианства и Средневековья, которые есть прямой результат самонадеянных религиозных заблуждений, интересным образом приближаются к концепции порочного проклятого.
Возвращаясь непосредственно к нашей теме, я должен здесь продолжить, развивая пока новый и не подкрепленный авторитетами взгляд на развитие греческой религии; читатель меня простит, если, так широко рассматривая тему, я очерчу ее контур в общем, опустив множество характеристик, и процитирую только отрывки свидетельств.
Тем, что вело нас в заблуждение в наших попытках понимания первобытных стадий греческой религии, было широко распространенным практически неистребимым заблуждение, связанным с трактовкой Гомера как чего-то примитивного и более часто с нашей подсознательной настойчивостью начинать исследования с «богов». Мистер Гартлэнд в своем выступлении в качестве президента одного из отделений Международного конгресса религий в Оксфорде (3) остановился на существенном факте, относящемся к первобытным религиями: что где бы слово «Бог» не использовалось наиболее заслуживающими доверия источниками, они все равно противоречат друг другу. Среди самых внимательных наблюдателей племен Арунта, например, некоторые считали, что у них нет понятия о Боге, другие - что они постоянно размышляли о Боге. Истина заключается же в том, что идея бога находилась высоко в небесах-я не говорю только лишь о Первопричине» без частей тела и страстей», но практически каждое существо, которые мы естественным образом можем назвать «бог»- есть идея, которую нелегко понять первобытному человеку. Это изысканная и утонченная идея, приобретшая облик в ходе веков философии и размышлений. И мы должны помнить о том, что одна из главных мировых религий, буддизм, достиг величайших моральных и интеллектуальных высот не использую вообще идею Бога; вместо этого имеется дхарма, Вечный закон (4).
Кроме некоторых философов, как христианских, так и мусульманских, боги обычного человека, как правило, что было само собой разумеющимся, были антропоморфны. Люди нее тратили усилий, пытаясь их представить себе каким-либо еще образом. Во многих случаях у них было настоящее человеческое тело; почти все они обладали-конечно, в наивысшем развитии-его сознанием, разумом и умственными свойствами. Даже сейчас нас поражает то, что средневековый араб говорил, что называть Бога милостивым или праведным или приписывать ему некие подобные свойства - это поступать подобно язычнику и это так же низменно, как говорить то, что у него есть борода (5). Итак, греческие боги на первый взгляд кажутся вполне конкретно определенными и антропоморфными. Статуи и вазы недвусмысленно утверждают об этом, и это также подтверждается литературой. Конечно, мы должны отбросить некоторые свидетельства, которые ввели в заблуждение Винкельмана, те, что относятся исключительно к римскому и исключительно к александрийскому искусству и мифологии; но даже если мы обратимся к пятому веку нашей эры, мы обнаружим, что господствующие представления, хотя и были во многом благородны, все же они были антропоморфны. Мы обнаружим прочно укоренившееся олимпийское патриархальное семейство: Зевс отец богов и людей, его жена Гера, его сын Аполлон, его дочь Афина, его братья Посейдон и Гадес и все остальные. Возможно, мы о каждом из них думаем в большей или меньшей степени как о статуе, привычка думать так неверна и действительно абсурдна, как и представление о «Труде» и «Скорби» как статуях, потому что Роден и Сент-Годенс так их изображали. И это была привычка, которую ощущали даже сами древние греки (6): их искусство, скульптура, живопись, если их применить их к религии, были столько опасно успешны: они усиливали и делали живым антропоморфизм, который изначально был порождением обычной человеческой лености. Процесс превращения ветров и рек в антропоморфных богов не есть результат использования воображения с особым рвением. Это как раз и есть результат того, что этого не делалось. Ветер. Очевидно, живой, это видит даже глупец. Будучи живым, он дует - почему? Естественно, как ты и я дуем. Он ломает вещи, он кричит и танцует, он шепчет и говорит. И даже если мы не пытаемся напрячь воображение и понять, как человек науки, что же по-настоящему происходит, мы естественно полагаем, что он делает это все нормальным образом, единственным, который известен нам. Даже если вы поклоняетесь зверю или камню, вы практически антропоморфизируете его. Действительно, он должен иметь совершенно четкий контур, чтобы вы могли воспринять его. Но он говорит, действует и борется, как человек-как вы можете увидеть в «Австралийских сказках», опубликованных миссис Лангло Паркер-потому что вы не потрудились придумать иной способ поведения. Эта разновидность антропоморфизма-или, как мистер Гладстон обычно его зовет, «антропофизизм»-человечность природы-первобытна и неизбежна: точеные статуи богов различны и в Греции только благодаря работкам скульпторов.
Мы должны заглянуть за этих богов- творения художников и воображение литераторов, и увидеть, использовали или подразумевали ли религиозные мыслители той эпохи, те же самые возвышенные человеческие идеи. Мы обнаружим, что Парменид говорит нам, что Бог совпадает с Вселенной, которая сферична и неподвижна (7), Гераклит- что Бог есть день и ночь, лето и зима, война и мир, сытость и голод. Ксенофан - что бог все видит, все слышит, и все постигает разумом (8) и в силу его предполагаемого человеческого блика, что если бы быки и львы говорили о Боге, несомненно, они говорили бы, что он бык или лев (9) Мы должны отметить интуитивный язык поэтов, использующих слово theos во множестве самых тончайших значений, для которых наше слово «Бог» слишком грубо, слишком лично, слишком антропоморфно. Toeutuhein, «счастливое бытие», есть «бог» и нечто большее, чем «бог»; togignoskeinfilous, «узнать друга» после долгого отсутствия, есть «бог»; вино есть «бог» чье тело проливают на пирах в честь богов; и в неписанном законе человеческого сознания «великий бог живет и не стареет». (10) Вы скажете, что это всего лишь поэзия или философия: это представляет собой особую теорию или особую метафору. Я так не думаю. Язык такого рода используется повсеместно без какого-либо объяснения или оправдания. Очевидно, что аудитория его понимала и считала естественным. Если он и был метафоричным, то метафоры были порождены текущим образом мысли и обычными переживаниями. И, не вдаваясь в подробности, я думаю, что мы можем уверенно заключить, что та почва, на которой такой язык, как этот, вырос, не была какой-либо из систем антропоморфной теологии с четкими очертаниями. Несомненно, ни один из этих поэтов, если бы ему нужно было нарисовать облик одного из этих совершенно бесформенных «Богов», не придал бы ему человеческий облик. Это был общепризнанный символ, как скрытая покрывалом есть символ «скорби» у Сент-Годенса.
Оригинал записи и комментарии на LiveInternet.ru
Saturnia regna
Гилберт Мюррей, "Пять стадий греческой религии".
Глава "Saturnia regna".
оригинал:
http://www.sacred-texts.com/cla/fsgr/fsgr05.htm
Многие из тех, кто готовы признать для мира важность греческой поэзии, греческого искусства и греческой философии, могут скорее почувствовать, что парадоксальным было бы высказывание, что греческая религия дает особенно много нашим исследованиям в настоящее время. Греческая религия, которая ассоциируется с романтической, тривиальной и не совсем поучительной мифологией, повсеместно казалась одним из слабых мест на броне этих гигантов древнего мира. Но все-таки осмелюсь заявить, что греческая религия практически так же велика, как мысль и литература, не только потому что вся она прошла через странный свет чувства и воображения, и детали ее постоянно облекаются красотой посредством того инстинктивного чувства артистической формы, которое мы особенно связываем с классической Грецией, но также по двум конкретным историческим причинам. На первом месте то, что каждый, кто изучает эту туманную завораживающую сферу человеческой разумной деятельности, которую мы можем назвать истоками религии, найдет в Греции необычное количество материала, принадлежащего к очень ранней эпохе. В своем детализированном характере и разнообразии древнегреческие источники нельзя сравнить ни с чем. И, во-вторых, в этой сфере, как и в прочих, в Древней Греции видно победоносное, но и трагическое различие между началом в самом низу и бедственным непрочным, положением высот. Едва ли не найдется хотя бы одно страшное явление первобытного суеверия, следов которого мы бы не нашли в наших греческих памятниках. Едва ли есть хотя бы одна высота духовной мысли, достигнутой в мире, у которой не было бы прообраза во всем протяженности древнегреческой литературы, что лежит между Фалесом и Плотином, включая множество «учителей мудрости» и святого Павла.
Развитие греческой религии естественным образом делится на три стадии, все они исторически важны. Сначала была первобытная Euetheiaили эпоха Неведения, до того, как Зевс начал волновать человеческие умы, стадия, к которой наши антропологи и исследователи находят параллели во всех частях света. Доктор Пройсс использует для обозначения этого восхитительное слово «Urdummheit», или «Первозданная глупость». В некоторых отношениях типично греческая, в других отношениях - общая с подобными стадиями мышления во всем мире, которую склонны считать нормальным началом всякой религии, или практически нормальным исходным материалом, из которого создается религия. В этом есть нечто непривлекательно, но я признаюсь, что для меня в изучении этих «Грубых устройств небес» есть нечто завораживающее, во всяком случае, так, как они появляются в Древней Греции, где каждое отдельное «грубое устройство», как оно является, есть нечто осененное красотой и преображенное неким духом возвышенных стремлений.
Второй была олимпийская или классическая стадия, стадия, в которой, для добра или зла, неумело или успешно, весь примитивный хаос был приведен в некое подобие порядка. Это был этап великих олимпийских богов, которые правили искусством и поэзией, властвовали над воображением Рима, и распространили свой вид романтической власти даже на Средневековье. Это была стадией, которую мы истинно или ложно узнаем из статуй и справочников по мифологии. Критики говорили, что олимпийская стадия имела ценность только для искусства, но не для религии. И это только одна из сторон проблемы, которую мы должны исследовать.
В-третьих, был эллинистический период, начавшийся приблизительно во время Платона, и простирающийся до святого Павла и ранних гностиков. Первое издание считало этот период единым целым, но я сейчас разделил его посредством написания новой главы «Движения четвертого века до н.э.», сделав его моей третьей стадией. Это был время, когда разум греков, еще полный созидательной энергии, первый раз откликнулся на двойной упадок мира, в который он верил: явный крах олимпийской религии и упадок города-государства. Оба потерпели крах, и каждый тщетно пытался обеспечить положение другому. Ответ Греции заключался в создании существовавших долгое время двух типах философии, которые даже сейчас влияют на человеческую этику, это были киническая и стоическая школа, с одной стороны, и эпикурейская- с другой. Яполагаю, собственноговоря, эти школы принадлежат истории религии. Последователи Аристотеля скорее породили школу прогрессивной науки, а последователи Платона- школу утонченного скептицизма. Религиозная сторона мысли Платона не раскрылась в полную силу до времени Плотина в третьем веке, о религиозной стороне мысли Аристотеля, можно сказать, не впадая в неуместное противоречие, что она не раскрылась до Фомы Аквинского в тринадцатом.
Старая третья стадия, следовательно, сейчас становится четвертой, при этом сравниваются поздние и более популярные течения эллинистической эпохи, периода, основанного на осознании неуспеха в разных сферах жизни, и последовательно затронутого как болезненностью, так и духовной экзальтацией, которая так часто сопутствует нездоровью. Не только в силу упадка олимпийской теологии и свободного города-государства, разрушенного в тот период полуварварскими военными монархиями; оно в тот период пережила постепенно две неудачи-неудачу человеческого управления, даже подкрепленную силой Рима или благосостоянием Египта в достижении хорошей жизни для людей; и неудачу великой проповеди Эллинизма, в долго длящейся попытке Греции обучить развращенный варварский мир, что, видимо, привело к испорченности и варваризации тех самых идеалов, которые она пыталась распространять. Это чувство неуспеха, эта постоянная утрата надежды в мире, в трезвом расчете и организованных человеческих усилиях, возвратила греков позднего времени к своей душе, к стремлению к личной святости, к эмоциям, мистериям и откровениям, к сравнительному пренебрежению этим преходящим и несовершенным миром ради некого вымышленного мира за пределом, в котором не должно было быть зла и разложения, как вчера, так сегодня, так и завтра. Эти четыре периода были действительно важными периодами греческой мысли, формирующими ее; но мы можем также устремить наш взор на пятую стадию, возможно, исторически не имевшую большого значения, но, по крайней мере, романтическую, интересную и достойную в значительной степени уважения, когда старая религия вновь возродилась во времена Юлиана для последнего духовного протеста против всепобеждающего «атеизма» христиан. Я пропускаю Плотина, так же, как в предыдущих разделах я пропустил Платона и Аристотеля, и по той же самой причине. Как правило, в писаниях круга Юлиана и даже более в том, что осталось от популярных верований, тенденции нашей четвертой стадии усилены согласно возросшей потребности в определенных догматах и еще более глубоком осознании краха мира.
Я не начну повествование с какого-либо определения религии. Религию, как поэзию и большая часть того, что является живым, нельзя определить. Но можно привести некое ее описание, или, по крайней мере, некие характерные черты. Во-первых, в сущности, религия имеет дело с неизведанной областью человеческого опыта. Большая часть человеческой жизни была тщательно исследована и изучена; мы понимаем причины; и нас не смущают проблемы. Этообластьпозитивногознания. Но повсюду вокруг нас, с каждой стороны есть неведомая область, лишь края ее исследованы, и те несовершенно; это как раз и есть то, с чем имеет дело религия. И, во-вторых, мы можем заметить, что религия имеет дело со своей областью не осторожными обычными методами взвешенного интеллектуального исследования, но прямо и методами эмоций либо подсознательного постижения. Например, сложилось так, что сельское хозяйство всецело относится к ведению религии; а сейчас оно всецело относится к ведению науки. В древности, если поле было бесплодно, его владелец, возможно, предполагал, что причиной его являет «порча», или проступок где-либо. Он мог перечислить все свои возможные проступки, или проступки кого-либо из своих близких и предков, и когда он в итоге обнаруживал причину невзгод, шаги, которые он должен был предпринять, были теми, которые не должны были повлиять на химическое строение почвы, но они должны были умиротворить его собственные чувства вины и страха, или воображаемых эмоций воображаемых существ, которым он причинил обиду. Современный человек, находясь в том же самом затруднительном положении, возможно, вообще не подумает о религии, по крайней мере, на ранних стадиях, возможно, он скажет, что этот как раз случаях для более глубокого вспахивания или для томас-шлака (прим. пер. - особое удобрение). Позднее, когда несчастье начинало следовать за несчастьем, он чувствовал, что отмечен чем-то, я думаю, что тогда даже обычный современный человек начал бы размышлять по поводу своих грехов. Третья характерная черта вытекает из первой. Область неведомого, окружающая нас со всех сторон, кажется бесконечной, следовательно, когда мы единожды допускаем, что явления области неведомого являются тем, что влияет на наше обычное поведение в жизни, мы их склонны считать безграничными, всевластными и всепроницающими. То, что запрещено религией, нельзя делать ни в коем случае; ни даже все искушения, которые может предложить жизнь, не могут нарушить хрупкое равновесие. Новдействительностиравновесиянет. Человек, который заключает сделку с совестью, нерелигиозен; религиозный человек знает, что он не получит ничего, если приобретет нечто в сем мире и утратит свое положение в вечном и будущем (1).
Собираюсь ли я обозначить различие между религией и простым суеверием? Не сейчас. Позднее, возможно, мы так и или иначе это увидим. Суеверие- это название, данное низменной или испорченной форме религии, той разновидности религии, которую мы не одобряем. Граница, если мы таковую обозначим, будет всего лишь произвольно проведенной через очень сложный и продолжительный процесс линией.
Подразумевает ли этот вывод то, что все существующие в мире религии ложны? Этонетак. Очевидно, что большая часть проанализированных интеллектуальных убеждений является ложными; и я убежден, что глубоко верующий одной из миллиона существующих религий в душе считает, что оставшиеся от миллиона неверны, если не порочно ложны. Это я думаю, нам должно быть ясно. Но факт остается фактом - человек должен находиться в неком отношении к неведомому, таинственному, следы жизни которого окружают его со всех сторон. И со своей стороны я удовлетворюсь, сказав, что его метод должен быть во многом основан на том, что святой Павел зовет pistis, вера: это есть некое отношение не сознательного интеллекта, но всего существа, использующего все силы чувствительности, все тончайшие и самые невыразимые щупальца и антенны, чтобы хоть как-то соприкоснуться с тем, что неуловимо посредством точного ощущения или осознающего разума. Что мы можем получить - это незащищенное, но драгоценное владение. Мы не получаем догмы, по крайней мере, определенной догмы, но мы получаем намного большее. Мы получаем нечто, что можно с трудом определить, что пребывает в сердце не только религии, но также и искусства и поэзии и во всех высочайших устремлениях человеческого чувства. Я верю, что иногда мы действительно достигаем истинного руководства там, где опыт и рассуждение терпят поражение (2). Это величайший труд, оставшийся для религии, но мы должны всегда об этом помнить две вещи: первое, что ответственность за ошибку огромна, в действительности почти безгранична; что результаты ошибки в результате самоуверенности ужасны. Возможно, во всей истории самые худшие вещи, совершенные в мире в высшей степени порядочными людьми, были совершены во время религии, и я не думаю, что это перестает быть истинным даже сейчас. Все Средневековье люди придерживались странного и на наш взгляд очевидно безумного верования, что обычным последствием заблуждения в религии будет вечное наказание. И посредством тех грехов, в которые их ввергла ложная вера, они практически доказывали истинность подобного. Записи о преследованиях времен раннего христианства и Средневековья, которые есть прямой результат самонадеянных религиозных заблуждений, интересным образом приближаются к концепции порочного проклятого.
Возвращаясь непосредственно к нашей теме, я должен здесь продолжить, развивая пока новый и не подкрепленный авторитетами взгляд на развитие греческой религии; читатель меня простит, если, так широко рассматривая тему, я очерчу ее контур в общем, опустив множество характеристик, и процитирую только отрывки свидетельств.
Тем, что вело нас в заблуждение в наших попытках понимания первобытных стадий греческой религии, было широко распространенным практически неистребимым заблуждение, связанным с трактовкой Гомера как чего-то примитивного и более часто с нашей подсознательной настойчивостью начинать исследования с «богов». Мистер Гартлэнд в своем выступлении в качестве президента одного из отделений Международного конгресса религий в Оксфорде (3) остановился на существенном факте, относящемся к первобытным религиями: что где бы слово «Бог» не использовалось наиболее заслуживающими доверия источниками, они все равно противоречат друг другу. Среди самых внимательных наблюдателей племен Арунта, например, некоторые считали, что у них нет понятия о Боге, другие - что они постоянно размышляли о Боге. Истина заключается же в том, что идея бога находилась высоко в небесах-я не говорю только лишь о Первопричине» без частей тела и страстей», но практически каждое существо, которые мы естественным образом можем назвать «бог»- есть идея, которую нелегко понять первобытному человеку. Это изысканная и утонченная идея, приобретшая облик в ходе веков философии и размышлений. И мы должны помнить о том, что одна из главных мировых религий, буддизм, достиг величайших моральных и интеллектуальных высот не использую вообще идею Бога; вместо этого имеется дхарма, Вечный закон (4).
Кроме некоторых философов, как христианских, так и мусульманских, боги обычного человека, как правило, что было само собой разумеющимся, были антропоморфны. Люди нее тратили усилий, пытаясь их представить себе каким-либо еще образом. Во многих случаях у них было настоящее человеческое тело; почти все они обладали-конечно, в наивысшем развитии-его сознанием, разумом и умственными свойствами. Даже сейчас нас поражает то, что средневековый араб говорил, что называть Бога милостивым или праведным или приписывать ему некие подобные свойства - это поступать подобно язычнику и это так же низменно, как говорить то, что у него есть борода (5). Итак, греческие боги на первый взгляд кажутся вполне конкретно определенными и антропоморфными. Статуи и вазы недвусмысленно утверждают об этом, и это также подтверждается литературой. Конечно, мы должны отбросить некоторые свидетельства, которые ввели в заблуждение Винкельмана, те, что относятся исключительно к римскому и исключительно к александрийскому искусству и мифологии; но даже если мы обратимся к пятому веку нашей эры, мы обнаружим, что господствующие представления, хотя и были во многом благородны, все же они были антропоморфны. Мы обнаружим прочно укоренившееся олимпийское патриархальное семейство: Зевс отец богов и людей, его жена Гера, его сын Аполлон, его дочь Афина, его братья Посейдон и Гадес и все остальные. Возможно, мы о каждом из них думаем в большей или меньшей степени как о статуе, привычка думать так неверна и действительно абсурдна, как и представление о «Труде» и «Скорби» как статуях, потому что Роден и Сент-Годенс так их изображали. И это была привычка, которую ощущали даже сами древние греки (6): их искусство, скульптура, живопись, если их применить их к религии, были столько опасно успешны: они усиливали и делали живым антропоморфизм, который изначально был порождением обычной человеческой лености. Процесс превращения ветров и рек в антропоморфных богов не есть результат использования воображения с особым рвением. Это как раз и есть результат того, что этого не делалось. Ветер. Очевидно, живой, это видит даже глупец. Будучи живым, он дует - почему? Естественно, как ты и я дуем. Он ломает вещи, он кричит и танцует, он шепчет и говорит. И даже если мы не пытаемся напрячь воображение и понять, как человек науки, что же по-настоящему происходит, мы естественно полагаем, что он делает это все нормальным образом, единственным, который известен нам. Даже если вы поклоняетесь зверю или камню, вы практически антропоморфизируете его. Действительно, он должен иметь совершенно четкий контур, чтобы вы могли воспринять его. Но он говорит, действует и борется, как человек-как вы можете увидеть в «Австралийских сказках», опубликованных миссис Лангло Паркер-потому что вы не потрудились придумать иной способ поведения. Эта разновидность антропоморфизма-или, как мистер Гладстон обычно его зовет, «антропофизизм»-человечность природы-первобытна и неизбежна: точеные статуи богов различны и в Греции только благодаря работкам скульпторов.
Мы должны заглянуть за этих богов- творения художников и воображение литераторов, и увидеть, использовали или подразумевали ли религиозные мыслители той эпохи, те же самые возвышенные человеческие идеи. Мы обнаружим, что Парменид говорит нам, что Бог совпадает с Вселенной, которая сферична и неподвижна (7), Гераклит- что Бог есть день и ночь, лето и зима, война и мир, сытость и голод. Ксенофан - что бог все видит, все слышит, и все постигает разумом (8) и в силу его предполагаемого человеческого блика, что если бы быки и львы говорили о Боге, несомненно, они говорили бы, что он бык или лев (9) Мы должны отметить интуитивный язык поэтов, использующих слово theos во множестве самых тончайших значений, для которых наше слово «Бог» слишком грубо, слишком лично, слишком антропоморфно. Toeutuhein, «счастливое бытие», есть «бог» и нечто большее, чем «бог»; togignoskeinfilous, «узнать друга» после долгого отсутствия, есть «бог»; вино есть «бог» чье тело проливают на пирах в честь богов; и в неписанном законе человеческого сознания «великий бог живет и не стареет». (10) Вы скажете, что это всего лишь поэзия или философия: это представляет собой особую теорию или особую метафору. Я так не думаю. Язык такого рода используется повсеместно без какого-либо объяснения или оправдания. Очевидно, что аудитория его понимала и считала естественным. Если он и был метафоричным, то метафоры были порождены текущим образом мысли и обычными переживаниями. И, не вдаваясь в подробности, я думаю, что мы можем уверенно заключить, что та почва, на которой такой язык, как этот, вырос, не была какой-либо из систем антропоморфной теологии с четкими очертаниями. Несомненно, ни один из этих поэтов, если бы ему нужно было нарисовать облик одного из этих совершенно бесформенных «Богов», не придал бы ему человеческий облик. Это был общепризнанный символ, как скрытая покрывалом есть символ «скорби» у Сент-Годенса.
Оригинал записи и комментарии на LiveInternet.ru