Большой театр, часть 4
Удивительные параллели с современностью обнаруживаются: в этой части записок тоже мельком речь о двойном самоубийстве молодых девушек. Воспоминания писались в начале 1980-х, в этой части речь идет о начале 1930-х годов.
За «Петушком» шла «Псковитянка». Существенного участия мы в ней не принимали, хотя почему-то, во всяком случае, какое-то время, в мастерской Федоровского торчали. Единственно, что помню: я делала нагрудный знак Грозному, то есть его модель для чеканки, но это в модельной мастерской. Делала я его из толстого картона, склеивая, где было нужно, картон в несколько слоев. Работала очень острым ножом. Мне нравилось это делать и то, что получилось. Но теперь не об этом.
Был у Ф.Ф. товарищ - Иван Порфирьевич Порфирьев. Был он однокашник Ф.Ф. В наше время Порьфирьич, как его называли все за глаза, был зав. Бутафорской мастерской. Говорили, что он пил, но что он был очень хороший художник. И вот, когда пошла в мастерские «Псковитянка», Порфирьевич удавился. Рассказывали так: Порфирьевич, главный осветитель театра Пантелеев, художник Кольбе (Григорий Федорович, в театре назывался «Гриша - ангел непорочный». Он был замечателен тем, что всегда с ним случалось что-нибудь нескладное) и кто-то еще в обеденный перерыв, встретившись в столовой, сели за один столик и заказали обед. Порфирьевич, сказав, что ему нужно на минутку сходить домой (он жил рядом), ушел. Принесли обед, товарищи пообедали, а Порфирьевича все нет и нет. Не зная, что делать с обедом и начав беспокоиться, Кольбе пошел за ним. Оказалось, что комната заперта изнутри. Заглянув в окно (был первый этаж), Кольбе увидел, Что Иван Порфирьевич висит на поставленной «на попа» кровати. Похороны были тяжелые, в крематории. Видно было, что Федоровский очень переживает случившееся. Среди художников шли разговоры, что в этой трагедии косвенно виноват он. Будто бы Иван Порфирьевич рассказывал кому-то из своих друзей, что Ф.Ф. пригласил его в соавторы на «Псковитянку», пообещав официально это оформить и включить его в афишу. Порфирьевичу это было нужно, чтобы вырваться из административной работы, заняться близким ему делом. И вот будто бы когда эскизы были написаны (что Иван Порфирьевич эскизы писал, я и Киса видели), Ф.Ф. своего обещания не выполнил, сказав, что дирекция это сделать не согласилась.
Уже когда мы работали на «Игоре», пришел Кольбе попросить у Ф.Ф. лист картона. Федоровского он не застал и сказал нам: «Скажите Ф.Ф., что если он не даст мне картон, я удавлюсь». Я по своей манере ляпать не думая, точно передала Федоровскому слова Кольбе. Федоровский без тени улыбки на это ответил: «Я этого от Кольбе никак не ожидал».
Чтобы покончить с трагическими происшествиями в театре: около колосников была прибита картина (не помню, что на ней было изображено); мы спросили рабочих, чья это живопись и почему она здесь. Рабочие ответили, что это картина двух художниц, незадолго до нашего поступления бросившихся с колосников. Они это сделали, связавшись за руки черной лентой, в последнем акте балета «Красный мак», когда на сцене была Гельцер, будто бы в пику ей и Курилко, художника спектакля. Публика ничего не заметила, ничего не заметил и оркестрант, отец одной из самоубийц: по сцене «метался» свет прожекторов, девушек моментально заслонили артисты кордебалета. Сцену довели до конца и только тогда закрыли занавес. Курилко будто бы долго «куда следует» таскали. Медицинская экспертиза установила, что у одной из девиц был типичный мозг самоубийцы, а вторая была человеком со слабой волей. Это один из вариантов, который мы слышали об этой трагедии. Осветитель Пантелеев тоже кончил жизнь, бросившись с колосников в филиале.
В мой первый отпуск, а он у художников был полтора месяца, Аборины пригласили меня поехать с ними в Углич. <…>
Кажется, сразу после отпуска мы попали к Памфилову на «Щелкунчика». Памфилова Володю беспризорником подобрал художник Орехово-зуевского клуба Василий Николаевич Соколов. Он его кормил, учил рисовать. Мальчик оказался способным. Во время просмотра какого-то спектакля Луначарским Соколов показал ему Володю. Не знаю, были ли какие-нибудь промежуточные инстанции, но в результате оба они оказались в Большом театре, Памфилов под покровительством Малиновской. Ему как молодому художнику, выдвиженцу, дали оформить «Щелкунчика», спектакль балетного техникума, а нас троих ему в помощники. Памфилов был человек талантливый, но очень низкой культуры (он, например, собирался писать картину «9-я симфония Чайковского»), а главное: хороший живописец не всегда имеет дар театрального художника. И оформление спектакля получилось посредственное, без выдумки. Ему позднее Станиславский пробовал дать оформить «Пиковую даму», но из этого ничего не получилось.
Собственно, о работе с Памфиловым нечего и рассказать, мы от нее ничего не получили. А вот о быте - можно. Работали мы в балетном техникуме. Там видели его питомцев и их занятия. Это было интересно. Малышки были очень милыми, непосредственными, а третьеклассники уже начинали чувствовать себя артистами со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Питались мы в буфете, а когда наступили каникулы, буфет закрыли и дело наше стало плохо. Были карточки. Ходить в столовую театра далековато, долго, и мы - даже трудно этому поверить! - в учительской балетного техникума… разжигали костерик. Мы ставили на пол кирпичи, клали на них железку, на железку щепки и поджигали. Мы обжаривали черный хлеб, соленые грибы, кипятили чай и пили его с немыслимыми пирожными, которые еще можно было купить. И так продолжалось все две недели каникул. Не понимаю, как нас не застукали за этим занятием. Вот, собственно, все, что помнится об этой работе. Даже не помню обычной радости, волнения от премьеры.
Кажется, в этот же театральный сезон я без Кисы и Жени работала у Макарова. Он оформлял балет Адана «Жизель». Вместе со мной работала Тамара Дьякова, цветущая, простецкая, довольно хорошенькая девица. Я ее немного знала по модельной мастерской, и она мне даже нравилась. Но при ближайшем рассмотрении она оказалась лживым неприятным человеком. К примеру: мы договорились вместе завтра идти к зубному врачу. Я прошу Родиона Родионовича нас отпустить, а Тамара заявляет: «У меня нет ни одного больного зуба, и я никуда не собираюсь». Оставалось только теряться от такого нахальства. Макаров мне симпатизировал, и я ему тоже. Ему нравилась моя работа, и все наиболее ответственное в макете доставалось мне. В дальнейшем я с Тамарой работать отказалась. Премьера «Жизели», наверное, своей лиричностью радовала, хотя ее оформление вряд ли было большой находкой.
За «Петушком» шла «Псковитянка». Существенного участия мы в ней не принимали, хотя почему-то, во всяком случае, какое-то время, в мастерской Федоровского торчали. Единственно, что помню: я делала нагрудный знак Грозному, то есть его модель для чеканки, но это в модельной мастерской. Делала я его из толстого картона, склеивая, где было нужно, картон в несколько слоев. Работала очень острым ножом. Мне нравилось это делать и то, что получилось. Но теперь не об этом.
Был у Ф.Ф. товарищ - Иван Порфирьевич Порфирьев. Был он однокашник Ф.Ф. В наше время Порьфирьич, как его называли все за глаза, был зав. Бутафорской мастерской. Говорили, что он пил, но что он был очень хороший художник. И вот, когда пошла в мастерские «Псковитянка», Порфирьевич удавился. Рассказывали так: Порфирьевич, главный осветитель театра Пантелеев, художник Кольбе (Григорий Федорович, в театре назывался «Гриша - ангел непорочный». Он был замечателен тем, что всегда с ним случалось что-нибудь нескладное) и кто-то еще в обеденный перерыв, встретившись в столовой, сели за один столик и заказали обед. Порфирьевич, сказав, что ему нужно на минутку сходить домой (он жил рядом), ушел. Принесли обед, товарищи пообедали, а Порфирьевича все нет и нет. Не зная, что делать с обедом и начав беспокоиться, Кольбе пошел за ним. Оказалось, что комната заперта изнутри. Заглянув в окно (был первый этаж), Кольбе увидел, Что Иван Порфирьевич висит на поставленной «на попа» кровати. Похороны были тяжелые, в крематории. Видно было, что Федоровский очень переживает случившееся. Среди художников шли разговоры, что в этой трагедии косвенно виноват он. Будто бы Иван Порфирьевич рассказывал кому-то из своих друзей, что Ф.Ф. пригласил его в соавторы на «Псковитянку», пообещав официально это оформить и включить его в афишу. Порфирьевичу это было нужно, чтобы вырваться из административной работы, заняться близким ему делом. И вот будто бы когда эскизы были написаны (что Иван Порфирьевич эскизы писал, я и Киса видели), Ф.Ф. своего обещания не выполнил, сказав, что дирекция это сделать не согласилась.
Уже когда мы работали на «Игоре», пришел Кольбе попросить у Ф.Ф. лист картона. Федоровского он не застал и сказал нам: «Скажите Ф.Ф., что если он не даст мне картон, я удавлюсь». Я по своей манере ляпать не думая, точно передала Федоровскому слова Кольбе. Федоровский без тени улыбки на это ответил: «Я этого от Кольбе никак не ожидал».
Чтобы покончить с трагическими происшествиями в театре: около колосников была прибита картина (не помню, что на ней было изображено); мы спросили рабочих, чья это живопись и почему она здесь. Рабочие ответили, что это картина двух художниц, незадолго до нашего поступления бросившихся с колосников. Они это сделали, связавшись за руки черной лентой, в последнем акте балета «Красный мак», когда на сцене была Гельцер, будто бы в пику ей и Курилко, художника спектакля. Публика ничего не заметила, ничего не заметил и оркестрант, отец одной из самоубийц: по сцене «метался» свет прожекторов, девушек моментально заслонили артисты кордебалета. Сцену довели до конца и только тогда закрыли занавес. Курилко будто бы долго «куда следует» таскали. Медицинская экспертиза установила, что у одной из девиц был типичный мозг самоубийцы, а вторая была человеком со слабой волей. Это один из вариантов, который мы слышали об этой трагедии. Осветитель Пантелеев тоже кончил жизнь, бросившись с колосников в филиале.
В мой первый отпуск, а он у художников был полтора месяца, Аборины пригласили меня поехать с ними в Углич. <…>
Кажется, сразу после отпуска мы попали к Памфилову на «Щелкунчика». Памфилова Володю беспризорником подобрал художник Орехово-зуевского клуба Василий Николаевич Соколов. Он его кормил, учил рисовать. Мальчик оказался способным. Во время просмотра какого-то спектакля Луначарским Соколов показал ему Володю. Не знаю, были ли какие-нибудь промежуточные инстанции, но в результате оба они оказались в Большом театре, Памфилов под покровительством Малиновской. Ему как молодому художнику, выдвиженцу, дали оформить «Щелкунчика», спектакль балетного техникума, а нас троих ему в помощники. Памфилов был человек талантливый, но очень низкой культуры (он, например, собирался писать картину «9-я симфония Чайковского»), а главное: хороший живописец не всегда имеет дар театрального художника. И оформление спектакля получилось посредственное, без выдумки. Ему позднее Станиславский пробовал дать оформить «Пиковую даму», но из этого ничего не получилось.
Собственно, о работе с Памфиловым нечего и рассказать, мы от нее ничего не получили. А вот о быте - можно. Работали мы в балетном техникуме. Там видели его питомцев и их занятия. Это было интересно. Малышки были очень милыми, непосредственными, а третьеклассники уже начинали чувствовать себя артистами со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Питались мы в буфете, а когда наступили каникулы, буфет закрыли и дело наше стало плохо. Были карточки. Ходить в столовую театра далековато, долго, и мы - даже трудно этому поверить! - в учительской балетного техникума… разжигали костерик. Мы ставили на пол кирпичи, клали на них железку, на железку щепки и поджигали. Мы обжаривали черный хлеб, соленые грибы, кипятили чай и пили его с немыслимыми пирожными, которые еще можно было купить. И так продолжалось все две недели каникул. Не понимаю, как нас не застукали за этим занятием. Вот, собственно, все, что помнится об этой работе. Даже не помню обычной радости, волнения от премьеры.
Кажется, в этот же театральный сезон я без Кисы и Жени работала у Макарова. Он оформлял балет Адана «Жизель». Вместе со мной работала Тамара Дьякова, цветущая, простецкая, довольно хорошенькая девица. Я ее немного знала по модельной мастерской, и она мне даже нравилась. Но при ближайшем рассмотрении она оказалась лживым неприятным человеком. К примеру: мы договорились вместе завтра идти к зубному врачу. Я прошу Родиона Родионовича нас отпустить, а Тамара заявляет: «У меня нет ни одного больного зуба, и я никуда не собираюсь». Оставалось только теряться от такого нахальства. Макаров мне симпатизировал, и я ему тоже. Ему нравилась моя работа, и все наиболее ответственное в макете доставалось мне. В дальнейшем я с Тамарой работать отказалась. Премьера «Жизели», наверное, своей лиричностью радовала, хотя ее оформление вряд ли было большой находкой.