История Изобразительного Искусства (поэма)
ИСТОРИЯ ИЗОБРАЗИТЕЛЬНОГО ИСКУССТВА
* * *
Там, в изначальности,
сквозь облака веков,
в реальности,
где было мало слов,
но много оголтелого усердия
в затачивании камня для копья -
там чьё-то созревающее «Я»
давало ток -
не знаю, электрический, воздушный…
А может, тот -
горячий терпкий сок,
по жилам разбегающийся с кровью,
и дикий пращур с верой простодушной
фигуру прорезал коровью
татуировкой на широкой мышце камня.
Корова с полумесяцем рогов,
как небо - исполинская,
с узором из кругов,
распластывалась, чёрная, как ночь,
на стенке.
Охотник с приготовленным копьём
смотрел с неодобрительным оттенком
в затылок разлохмаченный творца.
И думал: «Вроде, мы вдвоём,
но вместе с тем - не вместе
до конца...»
Прислушивался первобытный лес
к прозрачной песне, льющейся с небес…
* * *
Вот города и терема -
растут.
То там, то тут
в объятья заключают стены крепостей
дома, людей. По всей
земле, разрезанной на тысячи частей,
встают дворцы и башни,
презрительные к «низости» вчерашней.
Языческие храмы равнодушны
ко всем и ко всему,
и даже к красоте своей воздушной.
Колонны
белы, гладки, как матроны.
И росписями изукрашен камень.
Внутри - оранжевыми дразнит языками
в железных плошках
жертвенников пламень -
тех, кто пришёл, чтоб погадать немножко…
Огромные цари земли и неба
сидят на тронах, бородами упираясь
в колени, что круглее солнца и луны.
Царям неважно - был ты, или не был,
слепым всезнанием полны
глаза их, белые, как ветром вздутый парус…
Египет, Греция и Рим
веками рисовали грим
на лицах рябоватых городов.
К отвесным храмовым вискам
лепились башни. И вставлялись
хрустальные глаза в глазницы статуй…
Плясал орнамент по волнам
и мозаичным концентрическим кругам…
Дворец смотрелся увеличенной цитатой.
Но за античностью, нарядной
в своей лениво-белой наготе,
волк варварства крадётся жадный,
принюхиваясь к маленьким следам.
* * *
Средневековье пахнет плотью,
камнем, сеном.
А плоть для хищных ханжеских ноздрей,
конечно, пахнет только тленом.
Готически становятся острей
в Эдем нацеленные копья крыш,
взрыхляется, как почва, камень,
и расцветает Нотр-Дам. Париж
красуется домов рельефными боками.
Стоят святые в позах прихотливых,
свободны стали дерево и камень!
И статуи ожившими руками
показывают в небо и на нас.
А лица ангелов - то искристо-игривы,
то сужены печалью.
И не найти средь миллиона глаз
святых отцов и матерей достойных,
кичливых феодалов и крестьянок,
монахов и пажей, как рюмки стройных,
глубоких старцев и весёлых куртизанок -
да, не найти живого взгляда одного,
в глазах плывущее туманом «Ничего»…
Проехали охотники на блёклом гобелене.
Монах перед распятьем на колени
упал, раскрыв объятья
для благодати.
В молитвеннике перед первым словом
расцвёл цветами вдруг венец терновый…
Не знаю, что искали в небесах
тонзурами блестящие монахи,
но Бог послал на землю Ренессанс,
чтоб разогнать
когтисто-перепончатые страхи,
и чтобы стали взгляды оживать…
Эпоха Возрождения.
В Германии - философы в беретах
носами тянутся то к рукописи,
то куда-то в даль.
Там Альбрехт Дюрер тонкими перстами
вплетает в линии высокую печаль…
В Италии - понятно.
Мудрый Джотто
старается поведать что-то
негромкими оттенками Любви.
Округло жестами друг с другом люди
общаются на фресках. И к Иуде
склоняет медленно лицо Христос.
И клюв острит, кто на Него донёс.
Мадонна Рафаэля движется на нас,
и ждёт ответа - здесь, сейчас.
Герои Леонардо всё из века в век
глядят на нас из-под тяжёлых век…
Да, кстати, в то же время
вне мастерских - проламывали темя
кому-то серебристым топором.
Нож выдернув из раны, вытирали
атласной скользко-красной епанчой.
И дожи развращённые играли
улыбкой, точно чётками…
И закипали -
вОйны, и, порой,
клубился дым, но контурами чёткими
вдруг проступал в блестящих латах строй…
И слепленный из облаков
Христос Буонарроти
по-итальянски - жестом
низвергал того, кто был в почёте,
но предавал и продавал
на каждом повороте
дыхание сбивающей судьбы.
Яд растворялся, гасла суета…
Церковным воском плакала Пьета…
* * *
Да, время шло -
то плыло, то сочилось.
Семнадцатый - лихой и звонкий век
со шпагами и кружевами
пошёл со звоном шпор
и шелестом широких юбок.
Контрастный свет в полотнах,
то есть - второстепенное глотает темнота,
но золотыми облаками нагота
зато сияет, побеждая тень.
Стоят плечом к плечу и ночь, и день.
Да, в общем, многое тогда стояло рядом:
смешные карлики - во франтовских нарядах;
Ван Дейка, Рубенса - худые кавалеры
с усами, радостью закрученными вверх
и с тёмною водою глаз тоскливых;
шитьё и жемчуг в сочетаньях прихотливых
у благородных тонколицых дам,
с тревогою смотрящих в сердце нам.
Архитектура сложных натюрмортов,
где дичь мертва, но торжествует гордо
прозрачного бокала башня.
И фон глубок, немного страшной
космической поющей пустотой.
Салфетка скомкана пресыщенной рукой,
и кожуры лимона серпантин
свисает свитком в темноте картин…
И бритой головою блудный сын
уходит в грудь простившего отца,
лицо которого закатным солнцем
склоняется на полотне Рембрандта…
Того, кто золотил своим талантом
багровую и чёрную реальность…
* * *
Кареты стук,
как сердца стук,
всё чаще, чаще
дробный звук.
Галантней реверанс,
длиннее жест.
И пейзажист
глядит окрест
земля расширилась,
как юбка над каркасом,
и обрастает с каждым часом
пристройками и завитками
Европа, удивлённая собой.
Бывает, жаркою порой
пастух идёт за стадом,
вслед за овечьей пыльною толпой,
и упирается бесцветным взглядом
в дворец, всплывающий над садом
блестящим куполом…
И в трещинах морщин
у пастуха - не часто, иногда -
проступит сцена Страшного Суда.
Век восемнадцатый
с букетами нарядов,
причёсками, собачками и проч..
Увял и канул в ночь.
Затем - Ампир,
и на портрете - сумрачный кумир,
тот, что опоясал мир
корсетом жёсткой власти -
это он -
голубоглазый миф - Наполеон!
* * *
У классицизма - геометрия во всём.
Уравновешен дом,
и люди в нём
продуманной походкой отмеряют,
как циркули, шаги.
За белыми дверями
прямых углов и треугольников нагих
немое и высокое величье.
И дамы выглядят весьма антично
в туниках, складками струящимися в пол.
Давид манеру рисовать нашёл
так, чтобы самый воздух на картине
был чистой математикой, и стынет
в холодное Ничто серьёзный взгляд
фигур, построившихся в ряд
с крестами многочисленных наград.
И сонмище наяд
волнуется античными руками.
Затем вскипает грозовой Делакруа,
и оборванцы с криками «ура!»
идут за оголившей грудь Свободой…
Чуть смазанные рощи и аллеи,
ещё портреты чьи-то, и… светлее
становится мазков цветущий сад.
Вдруг на холстах сверкает солнце,
Бог воскресает, оживает взгляд:
и радость мечется вперёд, и вбок, и вниз…
Сиренью пахнет гнущий волны бриз…
Из пены светлой вышел Импрессионизм.
Расплывчато-влюблённый Ренуар…
Гогена масло, раскалённое жарой...
Ван Гога страстью взвинченный пожар…
Моне с мерцающей прекрасною водой…
И кисточку сжимающий, как стек,
полураздавленный судьбой Лотрек.
* * *
Двадцатый век…
На цифры римские взглянув,
я вижу в нём ежа,
того, что против танков.
Щетинистая сталь.
И отчего-то делается жалко…
Стремленье электрических огней
не прекращается до наших дней.
Погибших миллионы
и останков,
пожалуй, не найти…
Погоны, стоны, механизмов тонны,
глухое министерство обороны,
клубящиеся сизые притоны,
вгоняемые в магазин патроны,
разрубленные топором иконы,
сплетенье красных, белых и зелёных,
колючкой перечёркнутая зона,
падение незыблемого трона,
скрывающиеся в листве кордоны,
седьмое поколенье покемонов,
надгробья мелкие айфонов и смартфонов,
доспехи чёрно-серого ОМОНа,
давящее беззвучие Закона,
препоны на пути влюблённых,
и взгляды жгучие приговорённых,
и ложного могущества корона…
Да… не было ещё такого фона
для натюрморта, или для портрета…
Ну что же, это скверная примета,
когда великим станет (рад ты, иль не рад) -
колодца чёрного квадрат…
Тогда играет линией косой
зрачки расширивший могучий Пикассо;
тогда, усами оттолкнувшись от земли,
парит над миром Сальвадор Дали;
и, отвернувшись к полумесяцу молчит
плечами пожимающий Магритт…
И льётся краска, путь струи так долог!..
В извилинах цветных блуждает Поллок.
Разбитое на тыщи направлений,
искусство разбрелось…
Так после наводнений
обломки по бесчувственной воде
плывут, плывут…
И, может, где-то гений
сидит при свечке, пишет на холсте,
и с ним лишь Тот, Кто царствует везде.
И свечки язычком подрагивает чувство,
способное ещё воспламенить Искусство.
* * *
Там, в изначальности,
сквозь облака веков,
в реальности,
где было мало слов,
но много оголтелого усердия
в затачивании камня для копья -
там чьё-то созревающее «Я»
давало ток -
не знаю, электрический, воздушный…
А может, тот -
горячий терпкий сок,
по жилам разбегающийся с кровью,
и дикий пращур с верой простодушной
фигуру прорезал коровью
татуировкой на широкой мышце камня.
Корова с полумесяцем рогов,
как небо - исполинская,
с узором из кругов,
распластывалась, чёрная, как ночь,
на стенке.
Охотник с приготовленным копьём
смотрел с неодобрительным оттенком
в затылок разлохмаченный творца.
И думал: «Вроде, мы вдвоём,
но вместе с тем - не вместе
до конца...»
Прислушивался первобытный лес
к прозрачной песне, льющейся с небес…
* * *
Вот города и терема -
растут.
То там, то тут
в объятья заключают стены крепостей
дома, людей. По всей
земле, разрезанной на тысячи частей,
встают дворцы и башни,
презрительные к «низости» вчерашней.
Языческие храмы равнодушны
ко всем и ко всему,
и даже к красоте своей воздушной.
Колонны
белы, гладки, как матроны.
И росписями изукрашен камень.
Внутри - оранжевыми дразнит языками
в железных плошках
жертвенников пламень -
тех, кто пришёл, чтоб погадать немножко…
Огромные цари земли и неба
сидят на тронах, бородами упираясь
в колени, что круглее солнца и луны.
Царям неважно - был ты, или не был,
слепым всезнанием полны
глаза их, белые, как ветром вздутый парус…
Египет, Греция и Рим
веками рисовали грим
на лицах рябоватых городов.
К отвесным храмовым вискам
лепились башни. И вставлялись
хрустальные глаза в глазницы статуй…
Плясал орнамент по волнам
и мозаичным концентрическим кругам…
Дворец смотрелся увеличенной цитатой.
Но за античностью, нарядной
в своей лениво-белой наготе,
волк варварства крадётся жадный,
принюхиваясь к маленьким следам.
* * *
Средневековье пахнет плотью,
камнем, сеном.
А плоть для хищных ханжеских ноздрей,
конечно, пахнет только тленом.
Готически становятся острей
в Эдем нацеленные копья крыш,
взрыхляется, как почва, камень,
и расцветает Нотр-Дам. Париж
красуется домов рельефными боками.
Стоят святые в позах прихотливых,
свободны стали дерево и камень!
И статуи ожившими руками
показывают в небо и на нас.
А лица ангелов - то искристо-игривы,
то сужены печалью.
И не найти средь миллиона глаз
святых отцов и матерей достойных,
кичливых феодалов и крестьянок,
монахов и пажей, как рюмки стройных,
глубоких старцев и весёлых куртизанок -
да, не найти живого взгляда одного,
в глазах плывущее туманом «Ничего»…
Проехали охотники на блёклом гобелене.
Монах перед распятьем на колени
упал, раскрыв объятья
для благодати.
В молитвеннике перед первым словом
расцвёл цветами вдруг венец терновый…
Не знаю, что искали в небесах
тонзурами блестящие монахи,
но Бог послал на землю Ренессанс,
чтоб разогнать
когтисто-перепончатые страхи,
и чтобы стали взгляды оживать…
Эпоха Возрождения.
В Германии - философы в беретах
носами тянутся то к рукописи,
то куда-то в даль.
Там Альбрехт Дюрер тонкими перстами
вплетает в линии высокую печаль…
В Италии - понятно.
Мудрый Джотто
старается поведать что-то
негромкими оттенками Любви.
Округло жестами друг с другом люди
общаются на фресках. И к Иуде
склоняет медленно лицо Христос.
И клюв острит, кто на Него донёс.
Мадонна Рафаэля движется на нас,
и ждёт ответа - здесь, сейчас.
Герои Леонардо всё из века в век
глядят на нас из-под тяжёлых век…
Да, кстати, в то же время
вне мастерских - проламывали темя
кому-то серебристым топором.
Нож выдернув из раны, вытирали
атласной скользко-красной епанчой.
И дожи развращённые играли
улыбкой, точно чётками…
И закипали -
вОйны, и, порой,
клубился дым, но контурами чёткими
вдруг проступал в блестящих латах строй…
И слепленный из облаков
Христос Буонарроти
по-итальянски - жестом
низвергал того, кто был в почёте,
но предавал и продавал
на каждом повороте
дыхание сбивающей судьбы.
Яд растворялся, гасла суета…
Церковным воском плакала Пьета…
* * *
Да, время шло -
то плыло, то сочилось.
Семнадцатый - лихой и звонкий век
со шпагами и кружевами
пошёл со звоном шпор
и шелестом широких юбок.
Контрастный свет в полотнах,
то есть - второстепенное глотает темнота,
но золотыми облаками нагота
зато сияет, побеждая тень.
Стоят плечом к плечу и ночь, и день.
Да, в общем, многое тогда стояло рядом:
смешные карлики - во франтовских нарядах;
Ван Дейка, Рубенса - худые кавалеры
с усами, радостью закрученными вверх
и с тёмною водою глаз тоскливых;
шитьё и жемчуг в сочетаньях прихотливых
у благородных тонколицых дам,
с тревогою смотрящих в сердце нам.
Архитектура сложных натюрмортов,
где дичь мертва, но торжествует гордо
прозрачного бокала башня.
И фон глубок, немного страшной
космической поющей пустотой.
Салфетка скомкана пресыщенной рукой,
и кожуры лимона серпантин
свисает свитком в темноте картин…
И бритой головою блудный сын
уходит в грудь простившего отца,
лицо которого закатным солнцем
склоняется на полотне Рембрандта…
Того, кто золотил своим талантом
багровую и чёрную реальность…
* * *
Кареты стук,
как сердца стук,
всё чаще, чаще
дробный звук.
Галантней реверанс,
длиннее жест.
И пейзажист
глядит окрест
земля расширилась,
как юбка над каркасом,
и обрастает с каждым часом
пристройками и завитками
Европа, удивлённая собой.
Бывает, жаркою порой
пастух идёт за стадом,
вслед за овечьей пыльною толпой,
и упирается бесцветным взглядом
в дворец, всплывающий над садом
блестящим куполом…
И в трещинах морщин
у пастуха - не часто, иногда -
проступит сцена Страшного Суда.
Век восемнадцатый
с букетами нарядов,
причёсками, собачками и проч..
Увял и канул в ночь.
Затем - Ампир,
и на портрете - сумрачный кумир,
тот, что опоясал мир
корсетом жёсткой власти -
это он -
голубоглазый миф - Наполеон!
* * *
У классицизма - геометрия во всём.
Уравновешен дом,
и люди в нём
продуманной походкой отмеряют,
как циркули, шаги.
За белыми дверями
прямых углов и треугольников нагих
немое и высокое величье.
И дамы выглядят весьма антично
в туниках, складками струящимися в пол.
Давид манеру рисовать нашёл
так, чтобы самый воздух на картине
был чистой математикой, и стынет
в холодное Ничто серьёзный взгляд
фигур, построившихся в ряд
с крестами многочисленных наград.
И сонмище наяд
волнуется античными руками.
Затем вскипает грозовой Делакруа,
и оборванцы с криками «ура!»
идут за оголившей грудь Свободой…
Чуть смазанные рощи и аллеи,
ещё портреты чьи-то, и… светлее
становится мазков цветущий сад.
Вдруг на холстах сверкает солнце,
Бог воскресает, оживает взгляд:
и радость мечется вперёд, и вбок, и вниз…
Сиренью пахнет гнущий волны бриз…
Из пены светлой вышел Импрессионизм.
Расплывчато-влюблённый Ренуар…
Гогена масло, раскалённое жарой...
Ван Гога страстью взвинченный пожар…
Моне с мерцающей прекрасною водой…
И кисточку сжимающий, как стек,
полураздавленный судьбой Лотрек.
* * *
Двадцатый век…
На цифры римские взглянув,
я вижу в нём ежа,
того, что против танков.
Щетинистая сталь.
И отчего-то делается жалко…
Стремленье электрических огней
не прекращается до наших дней.
Погибших миллионы
и останков,
пожалуй, не найти…
Погоны, стоны, механизмов тонны,
глухое министерство обороны,
клубящиеся сизые притоны,
вгоняемые в магазин патроны,
разрубленные топором иконы,
сплетенье красных, белых и зелёных,
колючкой перечёркнутая зона,
падение незыблемого трона,
скрывающиеся в листве кордоны,
седьмое поколенье покемонов,
надгробья мелкие айфонов и смартфонов,
доспехи чёрно-серого ОМОНа,
давящее беззвучие Закона,
препоны на пути влюблённых,
и взгляды жгучие приговорённых,
и ложного могущества корона…
Да… не было ещё такого фона
для натюрморта, или для портрета…
Ну что же, это скверная примета,
когда великим станет (рад ты, иль не рад) -
колодца чёрного квадрат…
Тогда играет линией косой
зрачки расширивший могучий Пикассо;
тогда, усами оттолкнувшись от земли,
парит над миром Сальвадор Дали;
и, отвернувшись к полумесяцу молчит
плечами пожимающий Магритт…
И льётся краска, путь струи так долог!..
В извилинах цветных блуждает Поллок.
Разбитое на тыщи направлений,
искусство разбрелось…
Так после наводнений
обломки по бесчувственной воде
плывут, плывут…
И, может, где-то гений
сидит при свечке, пишет на холсте,
и с ним лишь Тот, Кто царствует везде.
И свечки язычком подрагивает чувство,
способное ещё воспламенить Искусство.