ДВА ПИСЬМА
Мужчина пишет женщине
Любимая…
Пожалуй, если честным быть,
то не «любимая» в том, главном,
первом и надёжном смысле.
Но, всё-таки, любимая,
ведь было бы несносно вовсе жить,
когда б не память о тебе, не мысли
о нежности, распахнутости вширь
твоей… ну да, души… души…
Московская квартира где-то в центре -
там, где дома зимой седеют
благородно, и карнизы
белы, как брови старой профессуры…
Не вечное, не мудрое снег сеет,
возможно, но милосердное…
Попрятались амуры,
однако, ангелов пресветлые фигуры
почти видны, угадываются за
снежинок рябью…
И загораются твои глаза
рождественскими тёплыми свечами…
Просторна кухня, где живут
болтливые кастрюли и тарелки,
которые глубоки, или мелки,
но служат честно - так бы нам служить…
А коридор заставлен от и до.
Полуоткрыто узкое окно,
и в щель струится сумеречный холод,
а я ответ - табачную струю
вдуваю в снегом убелённый город.
Не знаю, как всё выглядит в раю,
но в серо-голубом особенном покое
навеки растворяется всё злое,
и торжествуют жёлтые огни.
Зима. Квартира. Мы одни.
Точнее, не одни - нас двое.
Ты на диване, ноги подобрав,
сидишь мифологически-спокойно.
Я в кресле рассуждаю.
Не так уж важно - прав я, иль не прав:
когда в любой момент, чтоб легче стало жить,
могу, как груз, себя сложить
я рядом с той, которая обнимет.
И чья слегка прохладная ладонь
хотя отчасти тяжесть снимет.
Уходят стены ввысь.
Она и я в одно слились.
Живой водой в меня - твои слова.
И не болит уже так сильно голова.
И близко-близко твой сверкает глаз…
Не позвонил бы кто-нибудь сейчас…
Зимой на тротуарах… Впрочем,
на тротуары лучше не смотреть.
И мысли на ходу - прилеплены, как скотчем
к случайным малозначащим вещам.
А после ноги вытирать о половик,
следить, чтоб грипп в тебя коварно не проник,
чтоб собеседник долго не вещал…
А там ещё - одно, другое…
Но вот когда нас было двое…
Там, в центре… может, в сердцевине…
И сумерки, и узкое окно…
Всей дребедени не было в помине,
и свет сиял, хоть было и темно…
Любимая не так, как надо,
любимая не до конца,
любимая, насколько мог любить -
ты мне была действительно - награда,
я не прошу меня простить,
но знаешь…
думаю, что я тобой прощён,
поскольку памятью о наших встречах
я до сих пор надёжно защищён.
Женщина отвечает мужчине
Я, конечно, никогда
тебе не отошлю письма,
которое пишу.
И не пишу, а сочиняю на ходу,
идя к метро, оплёванная
осенним и насмешливым дождём.
Плюс ветер в спину, он
подгоняет в шею,
как конвойный.
Как видишь, я ещё ношу тебя в себе,
раз ты мне продолжаешь
нашёптывать сравнения - свои.
А я… Что я? Раздроблена на мелочи,
ты их назвал… не помню…
«Черепками жизни»?
Помыть посуду в кухне, чай поставить,
с подругой встретиться, конверт ей передать.
Да что там! Я живу, читаю, подметаю,
иногда - смотрю в окно,
там - авторское нудное кино,
хотя деревья, как актёры, - ничего.
По крайней мере, очень органичны.
Круг интересов, в общем, ограничен…
Да что же я! хотела избежать
размера, рифмы и сравнений всяких,
а вот невольно…
Можно написать, что смысл есть во всём,
и объяснить, и подтвердить примером.
Но только, милый,
когда были мы вдвоём -
тогда всему была другая мера.
Как объяснить мне то, что твой пиджак
мог складкой улыбнуться рукава.
И что кружилась сладко голова,
лишь только… взгляд… улыбка…
мягкий голос…
Как хорошо, что ты не прочитаешь
ни строчки из того, что я сейчас…
Ну вот метро. Спускаюсь по ступеням.
Мобильник в сумке дважды оживал.
Здесь люди, запах тёплый и привычный.
Иду, иду. Сапог немного жмёт…
Скорей бы уж зима, тогда бы -
небо, глядящее глазами добрых звёзд,
и на снегу - как дети их - малюсенькие искры.
И синее, и белое вокруг…
И золотистый свет - бальзамом,
и, конечно, - ёлка, наряженная на короткий срок,
чтобы под ней Христос родиться мог.
И перечесть со всхлипом Пастернака…
Не в тот вагон попала я, однако…
Мне нужно же на «Рижскую», а я…
Всё, выхожу! Не думаю! Пока!
Потуже шарф и сумку ближе к шее!..
Как выбить ты из колеи умеешь!
Ты это и хотел наверняка!
Ты защищён? Ну что же, очень рада.
Но больше не пиши. Прошу тебя -
не надо!
Любимая…
Пожалуй, если честным быть,
то не «любимая» в том, главном,
первом и надёжном смысле.
Но, всё-таки, любимая,
ведь было бы несносно вовсе жить,
когда б не память о тебе, не мысли
о нежности, распахнутости вширь
твоей… ну да, души… души…
Московская квартира где-то в центре -
там, где дома зимой седеют
благородно, и карнизы
белы, как брови старой профессуры…
Не вечное, не мудрое снег сеет,
возможно, но милосердное…
Попрятались амуры,
однако, ангелов пресветлые фигуры
почти видны, угадываются за
снежинок рябью…
И загораются твои глаза
рождественскими тёплыми свечами…
Просторна кухня, где живут
болтливые кастрюли и тарелки,
которые глубоки, или мелки,
но служат честно - так бы нам служить…
А коридор заставлен от и до.
Полуоткрыто узкое окно,
и в щель струится сумеречный холод,
а я ответ - табачную струю
вдуваю в снегом убелённый город.
Не знаю, как всё выглядит в раю,
но в серо-голубом особенном покое
навеки растворяется всё злое,
и торжествуют жёлтые огни.
Зима. Квартира. Мы одни.
Точнее, не одни - нас двое.
Ты на диване, ноги подобрав,
сидишь мифологически-спокойно.
Я в кресле рассуждаю.
Не так уж важно - прав я, иль не прав:
когда в любой момент, чтоб легче стало жить,
могу, как груз, себя сложить
я рядом с той, которая обнимет.
И чья слегка прохладная ладонь
хотя отчасти тяжесть снимет.
Уходят стены ввысь.
Она и я в одно слились.
Живой водой в меня - твои слова.
И не болит уже так сильно голова.
И близко-близко твой сверкает глаз…
Не позвонил бы кто-нибудь сейчас…
Зимой на тротуарах… Впрочем,
на тротуары лучше не смотреть.
И мысли на ходу - прилеплены, как скотчем
к случайным малозначащим вещам.
А после ноги вытирать о половик,
следить, чтоб грипп в тебя коварно не проник,
чтоб собеседник долго не вещал…
А там ещё - одно, другое…
Но вот когда нас было двое…
Там, в центре… может, в сердцевине…
И сумерки, и узкое окно…
Всей дребедени не было в помине,
и свет сиял, хоть было и темно…
Любимая не так, как надо,
любимая не до конца,
любимая, насколько мог любить -
ты мне была действительно - награда,
я не прошу меня простить,
но знаешь…
думаю, что я тобой прощён,
поскольку памятью о наших встречах
я до сих пор надёжно защищён.
Женщина отвечает мужчине
Я, конечно, никогда
тебе не отошлю письма,
которое пишу.
И не пишу, а сочиняю на ходу,
идя к метро, оплёванная
осенним и насмешливым дождём.
Плюс ветер в спину, он
подгоняет в шею,
как конвойный.
Как видишь, я ещё ношу тебя в себе,
раз ты мне продолжаешь
нашёптывать сравнения - свои.
А я… Что я? Раздроблена на мелочи,
ты их назвал… не помню…
«Черепками жизни»?
Помыть посуду в кухне, чай поставить,
с подругой встретиться, конверт ей передать.
Да что там! Я живу, читаю, подметаю,
иногда - смотрю в окно,
там - авторское нудное кино,
хотя деревья, как актёры, - ничего.
По крайней мере, очень органичны.
Круг интересов, в общем, ограничен…
Да что же я! хотела избежать
размера, рифмы и сравнений всяких,
а вот невольно…
Можно написать, что смысл есть во всём,
и объяснить, и подтвердить примером.
Но только, милый,
когда были мы вдвоём -
тогда всему была другая мера.
Как объяснить мне то, что твой пиджак
мог складкой улыбнуться рукава.
И что кружилась сладко голова,
лишь только… взгляд… улыбка…
мягкий голос…
Как хорошо, что ты не прочитаешь
ни строчки из того, что я сейчас…
Ну вот метро. Спускаюсь по ступеням.
Мобильник в сумке дважды оживал.
Здесь люди, запах тёплый и привычный.
Иду, иду. Сапог немного жмёт…
Скорей бы уж зима, тогда бы -
небо, глядящее глазами добрых звёзд,
и на снегу - как дети их - малюсенькие искры.
И синее, и белое вокруг…
И золотистый свет - бальзамом,
и, конечно, - ёлка, наряженная на короткий срок,
чтобы под ней Христос родиться мог.
И перечесть со всхлипом Пастернака…
Не в тот вагон попала я, однако…
Мне нужно же на «Рижскую», а я…
Всё, выхожу! Не думаю! Пока!
Потуже шарф и сумку ближе к шее!..
Как выбить ты из колеи умеешь!
Ты это и хотел наверняка!
Ты защищён? Ну что же, очень рада.
Но больше не пиши. Прошу тебя -
не надо!