КИНЕМАТОГРАФ
Кинематограф
Первые фильмы.
Нет, не чёрно-белые, а
в стиле гризайль, то есть
оттенков серого, акварельно-тонкого
цвета.
Но, всё же,
может,
и чёрно-белые… Повесть
о чёрном фраке и белом изнеженном платье.
Драма - до слёз и мороза по коже:
девы! не связывайтесь со знатью!
Это сперва вы стоите с колоннобразной статью,
но появляется из ущелья
складок тяжёлых портьерных -
чёрный красавец с пластроном,
ослепительней молнии... Пара неверных
движений и взглядов,
чуть больше, чем нужно, веселья…
И - кульминация эпопеи:
женщина рушится статуей,
как в последний день Помпеи…
Прочие фраки, как тучи,
прочие платья, как волны -
над обломками движутся
с ужасом бело-чёрным.
И сидящий перед экраном
тапёр, с искривленною шеей
(привык он играть с оглядкой
на творящееся мельтешенье) -
туловищем повторяет движенья,
рваную пластику киногероев;
не играет, а пальцами клавиши роет,
склоняется, как хирург, над чёрно-белым
трепещущим телом
клавиатуры…
Акварельная фильма,
и белым мелом очерченный
контур тапёрской фигуры.
Да… Чарли Чаплин…
Точно чернильные капли -
чёрные слёзы, стоящие
в обведённых страданьем глазах.
Котелок, подпрыгивающий, как живой,
на вставших дыбом вихрах,
точно на пламени языках.
Гнётся и не ломается тонкая трость…
Вспучился кубик усов.
Вечный странник, вечно незванный гость -
мается, шляется, куда-то бежать готов…
Он - застрявшая в горле города кость.
Захлёбывающийся от жестов
и лишённый слов,
мальчик.
Или голубь на раскалённой жести
кровли.
Тот, кто кровно
связан с каждым,
но, по чести,
никому не нужен, кроме своих оков.
Полицейские гонятся
по его следам.
Бедный птенец,
прячущийся то здесь, то там…
Немое кино… А потом -
тридцатых мутноватая канитель.
На медленно распахнутую постель,
блондинка садится, мерцая
шёлком и словно платиной облитой
головой…
Детектив с зализанными сердито
висками.
А злодей - толстый, лицо - масляною халвой.
Или другой есть злодейский тип -
срезанный шляпой лоб,
воротник пальто вздыбился, к ушам прилип,
и усиков «минус»,
вычитающий совесть знак.
Долгие паузы.
Хороший герой к камину
движется долго…
так солнце проходит свой зодиак.
Уютные комнаты.
Зеркал непроницаемые физии.
Улиц тихие омуты,
с домами, которые словно унизили:
декорации, намалёваны приблизительно;
впереди - ещё ничего, но вдали -
так, геометрия для зрителя,
прямоугольники, торчащие из земли…
Матовое сияние с годами,
гаснет, смывается светом дневным.
И Брандо с крепкой челюстью
и, как в камне выбитыми чертами,
глядит исподлобья, сквозь чёрный дым, -
на чужие жилеты и женские прелести.
Перекинул ногу через седло
круторогого мотоцикла,
двинул подбородком: «Опять не повезло!»
и рванул к горизонту, кривящемуся кисло
брюзгливым невыразительным ртом.
Потом…
Ну да, ну да, Феллини -
без тонких графических линий,
а с пятнами маслом,
рубящий густыми мазками.
Что-то зажглось - потом погасло,
возникла маска,
скрылась, как в полусне.
Кто-то ладонью ласкает камень,
кто-то, танцуя,
корчится еретиком в огне.
Старики, старухи со сжёванными
вмятыми ртами,
красотки, распёртые желаниями.
А если уж про темперамент,
то у Феллини, как мужья с жёнами,
спорят облака с почвой,
а деревья жестикулируют,
объясняясь со зданиями.
И не толпа у Феллини, а клумба
с выскакивающими из себя цветами.
И визгливо смеётся румба…
И звуки - тоже - густыми мазками.
Бергман - резчик по дереву.
И у героев фильмов его -
лица деревянных святых.
Медленно глазами следят за потерями,
особо не делают ничего,
боясь антинордической суеты.
Камни. Вода, гладящая равномерно
короткошерстный песок.
Комнаты, где линии сходятся
в точке, единственно верной,
и зловеще сужается потолок,
будто он на людей охотится.
Многозначительность твёрдого
дерева, продуманного резцом
и прорезанного острым взглядом.
Похоронная скромность пейзажа, гордого
тем, что никому он не станет отцом,
и всегда будет далёк, оставаясь рядом.
Дальше, дальше…
«Крёстный отец». Автоматная очередь…
«Однажды в Америке»…
Де Ниро, раздвинувший,
как занавес,
морщины
в обаятельнейшей улыбке.
В шляпах мужчины.
Горят машины.
Над ними от жара - воздух зыбкий.
И красотки губами пробуют вина,
сливая багровое
с кармином помады.
И быстрей,
и ещё разнообразней,
и Делон, неотразимый
даже за миг до казни,
и Бертолуччи,
могучий
Бернардо…
И кто-то другой,
молодой,
но бездарный.
Наконец, надёжный,
как средство от простуд,
и такой же ничтожный -
крепко свинченный Голливуд…
Всего не опишешь.
Много чего витает ещё
за скобками утомлённых висков.
Музыка звучит всё тише, тише…
Последние титры.
Чёрный экран.
Темней глубины веков.
Я люблю кино.
Восхищают несущиеся колесницы.
Пейзажи, проступающие
один сквозь другой.
И лица, лица, лица -
с глазами, глубоко проникающими,
или беседующими с Пустотой,
или просто - распустившие ресницы.
Лежит на столе монета -
золотая деталь,
затерявшаяся в космосе комнаты планета.
И вдруг становится так жаль,
героя, скитающегося где-то…
И музыка иногда передаёт приветы -
оттуда, где если и есть печаль,
то светлого, утешительного цвета.
И озаряется светом даль…
Я люблю кино.
Первые фильмы.
Нет, не чёрно-белые, а
в стиле гризайль, то есть
оттенков серого, акварельно-тонкого
цвета.
Но, всё же,
может,
и чёрно-белые… Повесть
о чёрном фраке и белом изнеженном платье.
Драма - до слёз и мороза по коже:
девы! не связывайтесь со знатью!
Это сперва вы стоите с колоннобразной статью,
но появляется из ущелья
складок тяжёлых портьерных -
чёрный красавец с пластроном,
ослепительней молнии... Пара неверных
движений и взглядов,
чуть больше, чем нужно, веселья…
И - кульминация эпопеи:
женщина рушится статуей,
как в последний день Помпеи…
Прочие фраки, как тучи,
прочие платья, как волны -
над обломками движутся
с ужасом бело-чёрным.
И сидящий перед экраном
тапёр, с искривленною шеей
(привык он играть с оглядкой
на творящееся мельтешенье) -
туловищем повторяет движенья,
рваную пластику киногероев;
не играет, а пальцами клавиши роет,
склоняется, как хирург, над чёрно-белым
трепещущим телом
клавиатуры…
Акварельная фильма,
и белым мелом очерченный
контур тапёрской фигуры.
Да… Чарли Чаплин…
Точно чернильные капли -
чёрные слёзы, стоящие
в обведённых страданьем глазах.
Котелок, подпрыгивающий, как живой,
на вставших дыбом вихрах,
точно на пламени языках.
Гнётся и не ломается тонкая трость…
Вспучился кубик усов.
Вечный странник, вечно незванный гость -
мается, шляется, куда-то бежать готов…
Он - застрявшая в горле города кость.
Захлёбывающийся от жестов
и лишённый слов,
мальчик.
Или голубь на раскалённой жести
кровли.
Тот, кто кровно
связан с каждым,
но, по чести,
никому не нужен, кроме своих оков.
Полицейские гонятся
по его следам.
Бедный птенец,
прячущийся то здесь, то там…
Немое кино… А потом -
тридцатых мутноватая канитель.
На медленно распахнутую постель,
блондинка садится, мерцая
шёлком и словно платиной облитой
головой…
Детектив с зализанными сердито
висками.
А злодей - толстый, лицо - масляною халвой.
Или другой есть злодейский тип -
срезанный шляпой лоб,
воротник пальто вздыбился, к ушам прилип,
и усиков «минус»,
вычитающий совесть знак.
Долгие паузы.
Хороший герой к камину
движется долго…
так солнце проходит свой зодиак.
Уютные комнаты.
Зеркал непроницаемые физии.
Улиц тихие омуты,
с домами, которые словно унизили:
декорации, намалёваны приблизительно;
впереди - ещё ничего, но вдали -
так, геометрия для зрителя,
прямоугольники, торчащие из земли…
Матовое сияние с годами,
гаснет, смывается светом дневным.
И Брандо с крепкой челюстью
и, как в камне выбитыми чертами,
глядит исподлобья, сквозь чёрный дым, -
на чужие жилеты и женские прелести.
Перекинул ногу через седло
круторогого мотоцикла,
двинул подбородком: «Опять не повезло!»
и рванул к горизонту, кривящемуся кисло
брюзгливым невыразительным ртом.
Потом…
Ну да, ну да, Феллини -
без тонких графических линий,
а с пятнами маслом,
рубящий густыми мазками.
Что-то зажглось - потом погасло,
возникла маска,
скрылась, как в полусне.
Кто-то ладонью ласкает камень,
кто-то, танцуя,
корчится еретиком в огне.
Старики, старухи со сжёванными
вмятыми ртами,
красотки, распёртые желаниями.
А если уж про темперамент,
то у Феллини, как мужья с жёнами,
спорят облака с почвой,
а деревья жестикулируют,
объясняясь со зданиями.
И не толпа у Феллини, а клумба
с выскакивающими из себя цветами.
И визгливо смеётся румба…
И звуки - тоже - густыми мазками.
Бергман - резчик по дереву.
И у героев фильмов его -
лица деревянных святых.
Медленно глазами следят за потерями,
особо не делают ничего,
боясь антинордической суеты.
Камни. Вода, гладящая равномерно
короткошерстный песок.
Комнаты, где линии сходятся
в точке, единственно верной,
и зловеще сужается потолок,
будто он на людей охотится.
Многозначительность твёрдого
дерева, продуманного резцом
и прорезанного острым взглядом.
Похоронная скромность пейзажа, гордого
тем, что никому он не станет отцом,
и всегда будет далёк, оставаясь рядом.
Дальше, дальше…
«Крёстный отец». Автоматная очередь…
«Однажды в Америке»…
Де Ниро, раздвинувший,
как занавес,
морщины
в обаятельнейшей улыбке.
В шляпах мужчины.
Горят машины.
Над ними от жара - воздух зыбкий.
И красотки губами пробуют вина,
сливая багровое
с кармином помады.
И быстрей,
и ещё разнообразней,
и Делон, неотразимый
даже за миг до казни,
и Бертолуччи,
могучий
Бернардо…
И кто-то другой,
молодой,
но бездарный.
Наконец, надёжный,
как средство от простуд,
и такой же ничтожный -
крепко свинченный Голливуд…
Всего не опишешь.
Много чего витает ещё
за скобками утомлённых висков.
Музыка звучит всё тише, тише…
Последние титры.
Чёрный экран.
Темней глубины веков.
Я люблю кино.
Восхищают несущиеся колесницы.
Пейзажи, проступающие
один сквозь другой.
И лица, лица, лица -
с глазами, глубоко проникающими,
или беседующими с Пустотой,
или просто - распустившие ресницы.
Лежит на столе монета -
золотая деталь,
затерявшаяся в космосе комнаты планета.
И вдруг становится так жаль,
героя, скитающегося где-то…
И музыка иногда передаёт приветы -
оттуда, где если и есть печаль,
то светлого, утешительного цвета.
И озаряется светом даль…
Я люблю кино.