День мужика с дубиной
Косарекс душевно написал о трансформации «Дня советской армии» в «День мужчин». Все же, как и в случае 8 марта, не правильно сводить этот праздник к чисто «гендерному». Национальная традиция празднования 8 марта относится не просто к полу, но к определенным традиционным поведенческим ролям: «женщина-мать», «женщина-любимая», «женщина - дочь своего отца» и т.п. Женщина в рамках этого праздника не мыслится вне контекста Семьи (хотя бы будущей). Так же и 23 февраля в народном сознании связано не просто с «самцом», а с «мужчиной-защитником», который в идеале - «мужчина при оружии» (хотя и не обязательно «военный»). Здесь тоже всплывает традиционная поведенческая роль. В этом смысле оба праздника - консервативные и противостоящие «духу времени», в котором прописано размывание традиционных мужских и женских ролей и отказ от семьи как базовой ячейки общества.
В этой трактовке становится понятно, почему этот праздник вырос из «красной», «левой» и эгалитарной, а не из «белой», «правой» и элитаристской традиции. Левая идея (в ее классическом варианте) предполагает срывание с людей культурного слоя, отказ от сословного разделения ролей, так что каждый мужчина, независимо от сословия, возвращается к первобытному формату «мужика с дубьем», «кроманьонца», «пещерного коммуниста». Напротив, в радикально правом варианте лишь избранные сословия имеют право быть при оружии и выступать в роли защитников. Распространение идеи «защитника» на всех вообще мужчин - подрывает устои сословного общества. Если крепостной мешает барину сечь плеткой свою жену, то он, в рамках ценностей сословного общества, не «защитник», а преступник и бунтовщик. Так что праздник все-таки «левый» и эгалитарный по своей идее, даже если забыть о его связи с Красной Армией.
Здесь, на первый взгляд, возникает парадокс: как «левизна» может сочетаться с «консервативностью»? Это не консервативность в смысле «балов и хрустящих булок», а ультра-консервативность, отсылающая к досословному, догосударственному обществу относительного равенства, к эпохе варварской «военной демократии» (когда и сложились наиболее общие традиционные гендерные стереотипы).
В этой трактовке становится понятно, почему этот праздник вырос из «красной», «левой» и эгалитарной, а не из «белой», «правой» и элитаристской традиции. Левая идея (в ее классическом варианте) предполагает срывание с людей культурного слоя, отказ от сословного разделения ролей, так что каждый мужчина, независимо от сословия, возвращается к первобытному формату «мужика с дубьем», «кроманьонца», «пещерного коммуниста». Напротив, в радикально правом варианте лишь избранные сословия имеют право быть при оружии и выступать в роли защитников. Распространение идеи «защитника» на всех вообще мужчин - подрывает устои сословного общества. Если крепостной мешает барину сечь плеткой свою жену, то он, в рамках ценностей сословного общества, не «защитник», а преступник и бунтовщик. Так что праздник все-таки «левый» и эгалитарный по своей идее, даже если забыть о его связи с Красной Армией.
Здесь, на первый взгляд, возникает парадокс: как «левизна» может сочетаться с «консервативностью»? Это не консервативность в смысле «балов и хрустящих булок», а ультра-консервативность, отсылающая к досословному, догосударственному обществу относительного равенства, к эпохе варварской «военной демократии» (когда и сложились наиболее общие традиционные гендерные стереотипы).