(К1020) Почему Запад - крут, а Россия - хромоножка (Часть 2 из 2)
( Начало)
Часть II. Что не так с Россией?
Сакраментальный вопрос о том, является ли Россия частью Запада, или представляет собой отдельную, во всех смыслах лучшую (или худшую) цивилизацию, имеет в настоящее время только историческое значение. Поскольку Россия давно и прочно вестернизирована, то в контексте обсуждения книги Фергюсона (для которого «западность» - всего лишь набор эффективных институций), адекватная постановка вопроса такова: «Какой частью Запада является Россия? Первосортной, второсортной или третьесортной?» Даже крайние шовинисты согласятся с тем, что на первосортный и образцовый Запад Россия сегодня не тянет. Соответственно, вопрос «Что не так с Россией?» в развернутом виде звучит так: «Почему Россия является второсортной, больной, отстойной частью Запада, а не первосортной и образцовой?»
При этом «неродной» для России характер западной цивилизации оправданием служить не может. Вот, например, Япония относится сегодня к первосортному и образцовому Западу, хотя начала путь вестернизации значительно позже России, а до этого без всяких сомнений вообще не принадлежала к европейской ветви цивилизаций. Еще более поразительный пример - Южная Корея. Китай свою «сортность» в качестве Запада за последние десятилетия тоже повысил до уровня, выше современного российского. Хотя как раз в случае Китая - налицо сохранение элементов яркой цивилизационной уникальности. На примере Японии, Южной Кореи и Китая хорошо видно, что привычная в России и на Украине постановка вопроса, когда следование по западному пути пытаются увязать с «урожденной» европейскостью русских (или украинцев), скорее запутывает и «уводит не в ту степь». Многие исконные традиции Дальневосточной цивилизации оказались не менее полезными в контексте усвоения западных институций, чем «урожденная» принадлежность других народов к европейской цивилизации.
Есть много авторов, которых раздражает любое сомнение в том, что Россия принадлежит не только Западу, но и «Европе», в узком смысле этого слова. Они вообще не видят смысла в рассуждениях на тему неевропейской природы русских, а особенно - русской элиты. Это понятно, и это следует уважать, поскольку весьма часто из умозаключения «Россия - не Европа» (или «не вполне Европа») следует вывод: «А и ладно. Давайте тогда захрюкаем и будем валяться в луже. Это наш выбор». Но возможен ведь и другой вывод. Первый шаг к излечению от алкоголизма - признать, что проблема существует. Пока алкоголик сам не осознал, что он болен, все усилия окружающих будут напрасны. Дискуссия о мере причастности России к европейской цивилизации насчитывает уже два столетия, и в нее были вовлечены столпы русской культуры. Само существование и популярность этой темы по сути и являются тем самым первичным осознанием: «Я - Ваня, и я - алкоголик», с которого начинается путь к выздоровлению в клубе анонимных алкоголиков.
Продолжительность и навязчивость внутринациональных дискуссий о европейской принадлежности русских - симптом, сигнализирующий о наличии проблемы. Русские, безусловно, европейцы, но проблемные европейцы, с каким-то глючком, вирусом в голове. Это вирус, помимо прочего, заставляет русских сомневаться в собственной европейскости, но вряд ли это единственный симптом болезни. Задача русских интеллектуалов - выяснить, в чем проблема, и принять необходимые меры предосторожности, чтобы защитить русскую элиту от внезапных «срывов» и «запоев».
Хронический алкоголик вполне способен к осмысленному и плодотворному существованию, при условии жесткого воздержания от определенных действий. Нормальный человек может позволить себе «бокал токайского» по настроению, а алкоголик - не может, ибо результатом будет срыв и запой. Русская элита должна четко осознавать, что для нее является этим фатальным «бокалом вина», и иметь волю воздерживаться, как бы ни соблазнял ее пример западных коллег, которые это «вино», возможно, хлещут без всяких последствий целыми бочками. Нужно точно определить те вещи, о которых можно сказать: «что немцу - хорошо, то русскому - смерть».
Масштаб катастрофы, которая сокрушила Россию в XX веке, намекает на то, что червяк поселился в самой серединке яблока. Проблема - с самим средоточием западного цивилизационного выбора (как мы его определили), то есть со способностью верхнего слоя России делиться властью и собственностью с народом и обеспечивать устойчивое совмещение культуры и эгалитарности. Здесь будет уместно привести емкий комментарий Алексея Богословского:
«Фергюсон по сути ничего нового не сказал, просто спрятал главный фактор, общепризнанный в западной историографии, в один из шести. Трудовая этика подразумевала, что не только интеллектуалы, но и люди, занимавшиеся сложным физическим трудом, то есть ремесленники, имели право на личную свободу, оружие и политическую организацию в рамках городов. Всё это по умолчанию подразумевало право на определенную зажиточность, право в рамках коммуны (городской) самостоятельно регулировать свою жизнь, право перехода из цеха в цех и переезда из города в город. Понятно, что, если горожан начинали давить избыточными налогами и разрушать тем самым производственные и социальные нормы отношений, у горожан был ресурс к сопротивлению. Швейцарские кантоны это перенос городских прав на сельскую жизнь. Совсем не случайно швейцарцы стали успешно сочетать сельское хозяйство с часовым производством, которое нельзя было задавить поборами, то есть создать условия, когда после продажи партии часов у крестьянина не было денег на закупку сырья и деталей для новой партии.
Но столь же не случайно этот момент был произвольно выкинут Богемиком, поскольку нынешнее состояние Запада связано с попыткой отнять через монополизацию право на сохранение традиций в труде и мелком производстве. Причем, как мне рассказали про Австрию, сопротивление подобным наездам отчаянное, хоронить эту этику рановато. Но при таком наезде Богемика исчезает разница между Россией и Западом, поскольку в России наезды на трудовую этику русского народа были нормой. Ремесленников насильно переселяли, подавляли властью воевод цеховую организацию. Богачи имели право порабощать искусных мастеров в прямом смысле слова. Посессионные крестьяне, где мастера были зависимы не меньше крестьян, рубивших леса для производства древесного угля, крепостные художники и мастера работы по золоту, мебельщики, портные и так далее.
На Западе получилось, что капитализм мог выиграть конкуренцию у свободного производителя только за счет поднятия организации и технического обеспечения производства до необратимого уровня. В России, где города были под более сильным прессом власти, получилось нечто иное - производство лично зависимых крестьян оказалось убийственным для города. Городское население с 17-го по начало 19-го века упало с 13% населения до 8%. Сирота казанская - символ нищеты, вызванный разорением городов, чья производственная этика и личные права жителей оказались подавлены до потери ими конкурентоспособности. Более того, если брать ваш пересказ Богемика и пост Холмогорова, то обоих "цивилизованных" граждан просто тошнит от понятия протестантская этика, хотя в вольных городах католической Италии или Бельгии эта этика в производстве отлично существовала.
Когда прогрессивных граждан тошнит от свободы, необходимой для производственной конкуренции, похоже, они так и не поняли и душой не приняли условия, без которых современное, капиталистическое производство не возникло бы.
C чем я не согласен в этом рассуждении - обвинения в адрес Богемика в связи с тем, что он не счел важной институцию «трудовая этика». Все-таки мы пишем на русском языке и должны примеряться к российскому контексту. В России о «трудовой этике» больше всего любит рассуждать начальство, и понимает оно эту концепцию в весьма определенном ключе: «быдло должно усердно работать за Доширак, не требовать большего и беспрекословно слушаться начальство». То важное, о чем здесь говорится, уместнее отнести к фергюсоновской категории «имущественные и прочие права». А еще точнее, к теме «делиться властью и собственностью с народом», которая Фергюсоном насильственно «втиснута» в эту категорию (о чем мы говорили в первой части). Богословский, собственно, пишет о том, что на Западе на определенном этапе народ (горожане) удержал такую долю права на власть и собственность, которая позволила ему, как минимум, самоуправляться, прибыльно заниматься ремеслами и сохранять за собой плоды своего труда. Фергюсона (как и последовавшего за ним Богемика) можно обвинить лишь в том, что он заретушировал эту важную тему и не выдвинул ее на первый план, чего она заслуживает, особенно в российском контексте.
В истории России было только два периода, когда верхушка дала народу некоторое «послабление» от тотального бесправия, принуждения и грабежа, а также пыталась обеспечить гармонию между культурой и эгалитарностью. Во всяком случае, шла в правильную сторону, пока не споткнулась. Первый период - от реформ Александра II до катастрофы 1917 года. Второй - от позднего Сталина до краха СССР. Любопытно, что в обоих случаях катастрофический сценарий, сбивший страну с пути «правильной вестернизации», был запущен «сверху». В феврале 1917 года - со стороны российских элит и, в целом, образованного слоя. На исходе существования СССР ответственность за выбор наиболее деструктивного варианта декоммунизации тоже несет верхушка. Контрастный пример - Китай, который, преодолевая извращения коммунизма, не только не сбавил темпы развития, но, наоборот, именно в это время стал экономическим гигантом, а по уровню науки, высоких технологий и даже культуры далеко обогнал современную Россию.
Некоторые особенности допетровской истории России, а также периода, предшествующего Крымской войне, а также советского и постсоветского периодов, намекают на то, что верхушка России, независимо от происхождения и идеологии, побуждается к развитию только под угрозой физического уничтожения. Чуть только внешний мир дает ей возможность расслабиться, и она ясно показывает, какого рода игры ей интересны по-настоящему. А именно: жесткая сословная стратификация, отключение социальных лифтов, принуждение большей части населения к самым примитивным и неэффективным формам эксплуатации, которые обнуляют его экономический потенциал, перенаправление всех ресурсов на собственное потребление, роскошь и потлач. Этот «природный позыв» прямо противоречит западной цивилизационной доминанте и уподобляет Россию древневосточной деспотии.
Но это только полбеды. Когда начинает «припекать», и до власти в России, наконец, дорываются прогрессисты-модернизаторы, они в своем хамском отношении к народу нередко переплевывают бар-сибаритов застойных периодов, и обнаруживают себя еще большими рабовладельцами. Это фундаментальная проблема российских модернизаторов, начиная с Петра I и кончая большевиками и реформаторами 90-х (приятным исключением были только освободительные реформы Александра II). Для ускорения модернизации российский ум желает применить государственное насилие. Сопротивляющийся народ - подавить, закрепостить, разорить, репрессировать. А это, как нетрудно понять, логически противоречит идее делиться с народом властью и собственностью, развивать конкуренцию в сфере экономики и власти. Нельзя кого-то принуждать и подавлять, и одновременно давать ему ресурс для сопротивления, поскольку этот ресурс он сразу же направит против вашего принуждения. Российский модернизатор, любой идеологической окраски, решает эту дилемму всегда одинаково: подавить народ «для его же блага», отобрать у него остатки свободы, власти, собственности и человеческого достоинства в пользу прогрессорской верхушки, «хотя бы на время проведения реформ». Как мы теперь понимаем, прочитав Фергюсона, такими методами можно создать только «недозападную» Латинскую Америку, с ее каруселью перманентных кризисов и переворотов, не более того.
Неизбежный и страшный крах Российской Империи можно было предсказать еще в самом начале, узнав, к примеру, о таких «милых нюансах», как подъем индустрии силами крепостных рабов, насильно приписываемых к мануфактурам, или отчаянная петровская «война с бородами» (включая налог на бороды для крестьян). Реформы Петра, конечно, были противоречивы, и, помимо ужесточения гнета, там были элементы, связанные с предоставлением больших прав городскому среднему слою и специалистам. Но сам дух петровской модернизации содержал в себе величайшее презрение к подданным (включая элиты), к их рассудку и доброй воле, и в этом смысле был несовместим с задачей построения «первосортной» версии Запада.
«Подавление во имя Прогресса», лишение народа реальной доли власти и собственности иногда проводилось прямо, как в XVII-XVIII вв., иногда под соусом демагогии о «народовластии» (в СССР) и «демократии» (в ельцинской РФ). Как показывает опыт Петровской России, а также советский эксперимент, умелое применение кнута и пряника позволяет на какое-то время создать некоторое подобие фергюсоновских институций в отдельных нишах социума. Но без такого важного нюанса, как народ с властью, собственностью и гарантированными правами на руках, все это здание азиатского прогрессизма оказывается неустойчивым, выживает только при крайне грамотном «ручном» управлении и может рухнуть от малейшего потрясения или вообще на ровном месте.
Те российские модернизаторы, которые сегодня находятся на скамейке запасных, особенно «правые» и «элитаристы», этот урок не усвоили и, придя к власти, будут пытаться осуществить очередную серию преобразований за счет народа, надеясь, что каким-то чудесным образом в итоге получится привести его на Запад, не поделившись реальной властью и собственностью. И оправданий для этого они найдут себе массу: «это ведь не правильный народ, а испорченный - совки, ватники, алкаши, азиатские метисы и т.п., для их же блага и блага их детей никоим образом нельзя уважать их право на власть, собственность и личное достоинство».
Дополнительным соблазном для них может стать тот факт, что на самом Западе в последние десятилетия идет наступление на экономические и политические права граждан, прежние институции сворачиваются или выхолащиваются, насаждается полицейщина и монополизация. Но накопленная инерция развития так велика, что старые страны Запада все равно остаются на коне, хотя из-за гандикапа, создаваемого играми своей элиты, разрыв в экономике и технологии между ними и догоняющими странами, особенно Китаем, неуклонно сокращается. Западные элиты могут позволить себе «покутить» какое-то время, повставлять палки в колеса западным институциям, и отделаться лишь минимальным ущербом, который впоследствии можно исправить. Но у России такого преимущества нет. Продолжение войны с экономическими и политическими правами народа разрушит последние остатки европейского и западного в нашем социуме, даже по сравнению с уровнем Латинской Америки, и элита окончательно втопчет страну в Африку.
Не следует путать повторяющуюся «глючность» российской верхушки с дискурсом «биологического вырождения» элит и т.п. У свежеиспеченной советской/постсоветской верхушки глюки проявились даже в большей мере, чем у старенькой дворянской. По-видимому, изъян содержится в культурной матрице. В самой русской культуре есть что-то такое, что «срывает резьбу» у человека, ассоциирующего себя с вершиной социальной пирамиды. Или, наоборот, в русской культуре нет чего-то сдерживающего и образумливающего, что помогает элитариям более полноценных западных стран. Дефективна сама по себе российская элитарность, - не только по факту, но и по самой концепции. Как только русский-российский человек осознает себя «элитой», «солью земли» (или хотя бы мысленно вживается в этот образ), он неизбежно «заболевает головой», превращается в пафосного азиата (сонного или гиперактивного - не столь важно) и его сразу же нужно начинать «лечить от алкоголизма». Но кто же вылечит самих докторов?
Это, на мой взгляд, и есть основная причина российской «хромоногости» по сравнению с другими, более полноценными западными/северными странами. Хронически больная российская элитарность вынуждена как-то лечить себя от себя самой как от тяжелой болезни. Обдумывая эту ситуацию, мы приходим к интересным сопоставлениям.
Не потому ли отцами-основателями русской нации была избрана такая конфессия, как православие, с его культом всеобъемлющего смирения, любви, терпимости к людям и преодоления гордыни? Многие наивно видят в православии некий «вредный фактор», вызывающий наше отличие от «настоящей Европы». «Ах, вот если бы русские были католиками или кальвинистами, с их духом капитализма…» Но на самом деле получается, что православие - это необходимое лекарство от настоящей русской болезни, и в этом качестве оно более полезно, чем любая другая христианская конфессия. Причем полезно прежде всего элите, для собственного самообуздывания, а не в видах «воспитания народных масс».
В указанной перспективе органично выглядит народническое самоуничижение русской интеллигенции второй половины XIX, и вершина этой тенденции - контр-элитаризм и «опрощение» позднего Толстого. Современные правые видят в этом «корень болезни», то, что в итоге стимулировало Революцию. Но, возможно, это был как раз интуитивный поиск лекарства, попытка компенсировать или преодолеть больные аспекты русской элитарности. Февраль 1917 года, в конце концов, учинили отнюдь не толстовцы, а люди иного душевного склада.
Я вполне согласен с пафосом Галковского, Богемика и других интеллектуалов, призывающих нас опираться на опыт дореволюционной России. И опираться надо, конечно же, прежде всего на самое ценное вместилище этого опыта, открытое нам, - на то, что всем миром признано как самый великий и сладкий плод русской культуры: на русскую литературную классику и ее великих творцов.
Величайший гуманист Пушкин. Достоевский, защитник «маленького человека». Зрелый Толстой, с его народолюбием и опрощением, лично организовавший школу для крестьянских детей. Еще ранее - зрелый Гоголь, с его проповедью смирения, обращенной, по условиям того времени, не к неграмотному народу, а к образованной верхушке России. Все это выглядит как кусочки единого паззла, который творцы русской культуры так и не успели собрать в преддверии Катастрофы. Очевидно, речь шла об изобретении «волшебного эликсира», должного компенсировать врожденные дефекты русской элитарности. И направление этих поисков кажется логичным. Если элитарное сознание, рождающееся в российском пространстве, одержимо желанием превратить народ в темных бесправных рабов, вопреки собственным стратегическим выгодам, то разумно будет компенсировать это комплексом вины. «Элитарный взбрык» сознания уравновешивается контр-элитарным культурным импульсом. «Правильный» русский элитарий должен стесняться собственной элитарности и изживать этот стыд через служение народу, поднимая народ до собственного культурного уровня. Такой «правильный» русский элитарий автоматически превращается в идеального вестернизатора.
В конце XIX века этот созданный классиками «компенсаторный механизм» зашел дальше простого морализаторства и у значительной части русской интеллигенции превратился в неотъемлемую часть социальной роли. Более того, - в часть опознавалки «свой-чужой». Но интеллигенция (в массе) - это не элита. Тем более сегодня, когда большая часть интеллигенции (включая врачей, учителей, инженеров) по статусу составляет самую незащищенную часть народа, а сам народ, в социальном плане, по большей части, из интеллигенции и состоит (см. «Типичный русский - кто он?»). Тот, кто захочет продолжить славное дело Пушкина, Достоевского и Толстого, должен будет внедрить «народнические» комплексы в самосознание и систему опознания «свой-чужой» настоящей социальной верхушки. Это единственный способ превратить Россию из третьесортной в первосортную западную страну.
В толстовско-достоевском идеале мы получаем «кающуюся» элиту, воспринимающую свою элитарность как «первородный грех», который нужно изживать службой на благо народа. Индивиды, не способные хотя бы имитировать этот «ханжеский» стиль поведения, опознаются как «чужие» и из элиты безжалостно изгоняются. И эта элита вынуждена постоянно противостоять соблазну «нормальной» западной - самоуверенной и «развращенной» - элитарности. Любопытно, что это описание напоминает нам социальную демагогию советского периода, «образ настоящего партийца» и т.п. Очевидно, некоторые черты «советского» были взыскуемы (и подготавливались) высокой русской культурой задолго до 1917 года. Реальная советская верхушка, впрочем, не смогла выдержать такую высокую планку.
Снизим планку и мы, и перейдем к русской литературе «второго разбора» - к творчеству писателей-«деревенщиков» советской эпохи. Здесь многие начнут возмущаться, бросать помидоры: «Как же так, мы начинали разговор об условиях вестернизации, а теперь автор призывает учиться у деревенщиков, которые были врагами прогресса и звали народ из городов в деревню». На мой взгляд, неправильно винить авторов в том, что советский агитпроп использовал их творчество для своих утилитарных целей. Напомню, что советскому литературоведению удалось и многих авторов Золотого века задним числом превратить в «буревестников революции». Пафос «деревенщиков» все-таки антисоветский, направлен против насильственного большевистского прогрессорства. Архетипическая сцена «деревенской» литературы, по сути, воспроизводит дилемму, отраженную в последней части «Фауста» Гете, когда «железная поступь прогресса» наталкивается на протест маленького человека.
И у Гете в «Фаусте», и у «деревенщиков» (к примеру, Распутин, «Прощание с Матёрой») описывается одна и та же дилемма (близкая той, что описал Пушкин в «Медном всаднике»). С одной стороны - абстрактное прогрессорство «фаустовской» верхушки, которая «ради общего блага» желает построить плотину и затопить местность, а с другой стороны - право маленького человека сохранить свое достоинство, свою землю и расположенные на ней могилы предков. Удивительно, что деревенщики, несмотря на весь туман, которым были заполнены головы людей в советское время, сумели уловить эту ключевую проблему модернизации на российский манер. Насильственные методы, применяемые ради цели «догнать и перегнать цивилизованный Запад», походя отбрасывают и подавляют то фундаментальное - права и достоинство маленького человека, - без чего полноценная цивилизация невозможна. Эта парадоксальная связка «деревенщиков» и Гете делает их законными представителями высокой европейской литературной традиции в советское время. Пожалуй, они были единственными европейцами в советской литературе. По уму, «советских деревенщиков» стоило бы причислить к «русским классикам Железного века» и называть «русскими писателями европейской ориентации».
Снизим планку еще круче. Сегодня у нас не «Железный», а уже «Навозный» век, и на общем циничном фоне даже приземленные колхозные «деревенщики» кажутся слишком выспренними и оторванными от реальной почвы. Высокие идеалы, гуманистические ценности - все это «лажа для лохов и терпил» («а шли бы вы на *** со своим Фаустом Гете»). Для того чтобы великие гуманистические истины русской литературы были понятны современным российским элитаристам, надо перетолковать их на языке скотного двора, с мычанием и хрюканьем.
В этом контексте, разницу между Западом и Россией можно уподобить разнице между благоустроенной фермой, где человеческому скоту обеспечены идеальные условия для продуктивности, и полуразваленным колхозным убожеством, где и животные страдают, и хозяин на грани разорения. И даже хуже: хозяин-лох пытается стричь шерсть с коров, доить овец и ждет, пока лошади снесут яйца. Охрану заведения от волков он поручил уткам, которые умеют только крякать, и в результате волки шастают целыми стаями и свободно пожирают скот. А виноватыми во всем оказываются, конечно, животные: «тупая скотина саботирует модернизацию!»
Многих возмущает, когда элита считает народ «быдлом», то есть сельскохозяйственным скотом. Но проблема России в том, что для местной элиты мы даже не быдло, а «охотничья дичь». О быдле рачительный хозяин заботится, чтобы повысить надои молока или настриг шерсти. Быдло хорошо кормят, чистят, лечат, благоустраивают ему стойло, отводят пастись на тучный выгул. Хозяин стремится получить от каждой породы скота именно то, к чему она предназначена по природе. «От каждого - по способностям, каждому - по труду». Если у тебя есть задатки к интеллектуальной деятельности, то мы тебя, скотинка, обучим, дадим тебе обустроенную лабораторию, - делай науку, изобретай. И вкусняшек тебе в кормушку положим - ешь от пуза. Если ты - животинка не талантливая, но трудолюбивая, то пристроим крутить мельничный жернов, и овсом не обидим. Громко кукарекаешь, повышаешь яйценоскость кур? - Садись в телевизор, за это тебе зернышек насыпем. А ты - зверек зубастый и отважный, будешь охранять ферму, прогонять волков, - вот тебе педигри целая миска. И т.д. и т.п.
Именно так устроен Запад, к этому он стремился (по крайней мере, в свои лучшие времена). Все эти «права человека», «идеалы демократии», «свобода и конкуренция», - на самом деле элементы системы, позволяющие создать для «быдла» оптимальные условия содержания, повышающие его продуктивность и мотивирующие на труд. Они не противоречат идее «стрижки овец», а наоборот, помогают сделать этот процесс более эффективным. В частности, они позволяют защитить скот, принадлежащий Хозяевам социума, от посягательств со стороны, от ущерба и расхищения, от произвола нерадивых пастухов нижнего уровня. Права на долю власти и собственности, которыми обладают граждане благоустроенного социума, можно сравнить с охранной системой сейфа. Человек («скотоединица») для Хозяев социума - это как бы волшебный сейф, где прирастают их деньги (проценты на «человеческий капитал»). И чтобы никто другой не запустил руку в этот сейф, установлены замки и сигнализация. Если вор полезет в сейф, то его долбанет электрошоком. В этом смысл всевозможных «прав», которыми Суверен наделяет подданных, и оружия, которое он дозволяет иметь для самообороны. Смысл - не в абстрактном гуманизме, а в рачительном обустройстве «зверофермы», чтобы всякие гады и паразиты не мешали коровам вырабатывать молоко для Хозяев, а овцам - отращивать шерсть для Хозяев. В бесправной России все наоборот: замки со всех «сейфов» сбиты и каждый жулик может полными горстями выгребать из них то, что по праву принадлежит Суверену.
Главное отличие России от Запада в том, что местная элита, в массе, не хочет заниматься «рациональным сельским хозяйством» и рассматривает территорию как «охотничьи угодья», где можно и нужно палить во все живое. Она считает народ не собственным быдлом, о котором нужно заботиться, а ничейными дикими зверями. Вот стадо самоорганизовалось на солнечной полянке, кушает свежую траву, наращивает вес, - его бы заборчиком обнести и охранять от волков, но нет: охотники начинают стрелять, остатки стада скрываются в темной чаще, с жухлой травой и подкрадывающимися хищниками. Одного лося превратили в трофей, десять - пропало от бескормицы и волков. Российские элитарии это по природе своей «охотники и собиратели», которые еще не пережили Неолитическую революцию, и это прописано в самой культурной матрице. «Реликтовые неандертальцы». То есть, Россия, по состоянию умов своей элиты, отстает от Запада не на 100-200 лет, как многие думают, а примерно на 10 тысяч лет. Поэтому процесс вестернизации, несмотря на природную одаренность народа, идет с постоянными сбоями и откатами назад. Надо думать о надоях и привесах, а барина тянет на «записки охотника». Пресловутый Сечин, кстати, яркий тому пример: охотится настолько интенсивно, что для переработки его трофеев потребовался целый колбасный цех. И это ведь не просто хобби: тут проступает базовое отношение человека к миру.
Все, что России нужно, в конце концов, - заменить «элиту диких охотников» на «элиту просвещенных животноводов». Остальное потом приложится само собой. Возвышение Британии, кстати, началось с того, что ее землевладельческая аристократия (тоже «охотничье-разбойничья» по своим истокам) массово занялась промышленным овцеводством, - нарабатывали навыки, тренировались на овечках, учились любви к братьям нашим меньшим. Спикер парламента у них до сих пор сидит на тюке шерсти, в память об этой важной «школе управления». Постигнув суть разумного управления на примере овец, далее они смогли успешно состригать шерсть с сотен племен и народов по всему миру, а свой собственный народ привели к величию. Об этом нередко забывают, когда рассуждают о причинах, почему британцы первыми начали промышленную революцию, и вообще в своих институциях и образе жизни смогли стать образцом для всего цивилизованного мира.
Если перейти со скотьего языка снова на человеческий, то фундаментальная болезнь российской элитарности состоит в том, что острая ненависть к народу не позволяет элите воспользоваться преимуществами рационального «человеководства» и применить во благо себе и стране весь тот колоссальный потенциал («человеческий капитал»), которым располагает русский народ и другие народы России. Они сегодня готовы все потерять, претерпеть любые унижения от внешних сил, но только не дать русскому человеку толику власти, собственности, успеха, право на безопасность и личное достоинство, без которых его потенциал не может реализоваться. Им глубоко противна идея инвестировать в природные таланты и трудолюбие народа, чтобы превратить страну в первосортный Запад. Если умные, способные, совестливые люди где-то все-таки пробились сами собой и стали делать что-то общеполезное, то для элиты важно срочно это запретить, или поставить над ними начальником дурака и негодяя, чтобы обнулить их усилия. Финансирование давать тоже исключительно дуракам, негодяям и ничтожествам, а остальных держать на унизительной нищенской пайке. Система сверху донизу обустроена так, что человек, желающий реализовать свой природный потенциал, или просто наделенный трудолюбием, вынужден бежать в другие страны.
Новая генерация претендентов в элиту, с ее культом элитаризма, с верой в глупость народа и благостность его бесправия, точно так же заражена этим вирусом. Эта болезнь - главная причина катастроф в процессе вестернизации. Именно она обусловила невозможность превратить Россию в первосортный Запад, и, после серии сбоев и падений, уготовила ей участь полуколониального придатка с раздавленным апатичным населением.
Часть II. Что не так с Россией?
Сакраментальный вопрос о том, является ли Россия частью Запада, или представляет собой отдельную, во всех смыслах лучшую (или худшую) цивилизацию, имеет в настоящее время только историческое значение. Поскольку Россия давно и прочно вестернизирована, то в контексте обсуждения книги Фергюсона (для которого «западность» - всего лишь набор эффективных институций), адекватная постановка вопроса такова: «Какой частью Запада является Россия? Первосортной, второсортной или третьесортной?» Даже крайние шовинисты согласятся с тем, что на первосортный и образцовый Запад Россия сегодня не тянет. Соответственно, вопрос «Что не так с Россией?» в развернутом виде звучит так: «Почему Россия является второсортной, больной, отстойной частью Запада, а не первосортной и образцовой?»
При этом «неродной» для России характер западной цивилизации оправданием служить не может. Вот, например, Япония относится сегодня к первосортному и образцовому Западу, хотя начала путь вестернизации значительно позже России, а до этого без всяких сомнений вообще не принадлежала к европейской ветви цивилизаций. Еще более поразительный пример - Южная Корея. Китай свою «сортность» в качестве Запада за последние десятилетия тоже повысил до уровня, выше современного российского. Хотя как раз в случае Китая - налицо сохранение элементов яркой цивилизационной уникальности. На примере Японии, Южной Кореи и Китая хорошо видно, что привычная в России и на Украине постановка вопроса, когда следование по западному пути пытаются увязать с «урожденной» европейскостью русских (или украинцев), скорее запутывает и «уводит не в ту степь». Многие исконные традиции Дальневосточной цивилизации оказались не менее полезными в контексте усвоения западных институций, чем «урожденная» принадлежность других народов к европейской цивилизации.
Есть много авторов, которых раздражает любое сомнение в том, что Россия принадлежит не только Западу, но и «Европе», в узком смысле этого слова. Они вообще не видят смысла в рассуждениях на тему неевропейской природы русских, а особенно - русской элиты. Это понятно, и это следует уважать, поскольку весьма часто из умозаключения «Россия - не Европа» (или «не вполне Европа») следует вывод: «А и ладно. Давайте тогда захрюкаем и будем валяться в луже. Это наш выбор». Но возможен ведь и другой вывод. Первый шаг к излечению от алкоголизма - признать, что проблема существует. Пока алкоголик сам не осознал, что он болен, все усилия окружающих будут напрасны. Дискуссия о мере причастности России к европейской цивилизации насчитывает уже два столетия, и в нее были вовлечены столпы русской культуры. Само существование и популярность этой темы по сути и являются тем самым первичным осознанием: «Я - Ваня, и я - алкоголик», с которого начинается путь к выздоровлению в клубе анонимных алкоголиков.
Продолжительность и навязчивость внутринациональных дискуссий о европейской принадлежности русских - симптом, сигнализирующий о наличии проблемы. Русские, безусловно, европейцы, но проблемные европейцы, с каким-то глючком, вирусом в голове. Это вирус, помимо прочего, заставляет русских сомневаться в собственной европейскости, но вряд ли это единственный симптом болезни. Задача русских интеллектуалов - выяснить, в чем проблема, и принять необходимые меры предосторожности, чтобы защитить русскую элиту от внезапных «срывов» и «запоев».
Хронический алкоголик вполне способен к осмысленному и плодотворному существованию, при условии жесткого воздержания от определенных действий. Нормальный человек может позволить себе «бокал токайского» по настроению, а алкоголик - не может, ибо результатом будет срыв и запой. Русская элита должна четко осознавать, что для нее является этим фатальным «бокалом вина», и иметь волю воздерживаться, как бы ни соблазнял ее пример западных коллег, которые это «вино», возможно, хлещут без всяких последствий целыми бочками. Нужно точно определить те вещи, о которых можно сказать: «что немцу - хорошо, то русскому - смерть».
Масштаб катастрофы, которая сокрушила Россию в XX веке, намекает на то, что червяк поселился в самой серединке яблока. Проблема - с самим средоточием западного цивилизационного выбора (как мы его определили), то есть со способностью верхнего слоя России делиться властью и собственностью с народом и обеспечивать устойчивое совмещение культуры и эгалитарности. Здесь будет уместно привести емкий комментарий Алексея Богословского:
«Фергюсон по сути ничего нового не сказал, просто спрятал главный фактор, общепризнанный в западной историографии, в один из шести. Трудовая этика подразумевала, что не только интеллектуалы, но и люди, занимавшиеся сложным физическим трудом, то есть ремесленники, имели право на личную свободу, оружие и политическую организацию в рамках городов. Всё это по умолчанию подразумевало право на определенную зажиточность, право в рамках коммуны (городской) самостоятельно регулировать свою жизнь, право перехода из цеха в цех и переезда из города в город. Понятно, что, если горожан начинали давить избыточными налогами и разрушать тем самым производственные и социальные нормы отношений, у горожан был ресурс к сопротивлению. Швейцарские кантоны это перенос городских прав на сельскую жизнь. Совсем не случайно швейцарцы стали успешно сочетать сельское хозяйство с часовым производством, которое нельзя было задавить поборами, то есть создать условия, когда после продажи партии часов у крестьянина не было денег на закупку сырья и деталей для новой партии.
Но столь же не случайно этот момент был произвольно выкинут Богемиком, поскольку нынешнее состояние Запада связано с попыткой отнять через монополизацию право на сохранение традиций в труде и мелком производстве. Причем, как мне рассказали про Австрию, сопротивление подобным наездам отчаянное, хоронить эту этику рановато. Но при таком наезде Богемика исчезает разница между Россией и Западом, поскольку в России наезды на трудовую этику русского народа были нормой. Ремесленников насильно переселяли, подавляли властью воевод цеховую организацию. Богачи имели право порабощать искусных мастеров в прямом смысле слова. Посессионные крестьяне, где мастера были зависимы не меньше крестьян, рубивших леса для производства древесного угля, крепостные художники и мастера работы по золоту, мебельщики, портные и так далее.
На Западе получилось, что капитализм мог выиграть конкуренцию у свободного производителя только за счет поднятия организации и технического обеспечения производства до необратимого уровня. В России, где города были под более сильным прессом власти, получилось нечто иное - производство лично зависимых крестьян оказалось убийственным для города. Городское население с 17-го по начало 19-го века упало с 13% населения до 8%. Сирота казанская - символ нищеты, вызванный разорением городов, чья производственная этика и личные права жителей оказались подавлены до потери ими конкурентоспособности. Более того, если брать ваш пересказ Богемика и пост Холмогорова, то обоих "цивилизованных" граждан просто тошнит от понятия протестантская этика, хотя в вольных городах католической Италии или Бельгии эта этика в производстве отлично существовала.
Когда прогрессивных граждан тошнит от свободы, необходимой для производственной конкуренции, похоже, они так и не поняли и душой не приняли условия, без которых современное, капиталистическое производство не возникло бы.
C чем я не согласен в этом рассуждении - обвинения в адрес Богемика в связи с тем, что он не счел важной институцию «трудовая этика». Все-таки мы пишем на русском языке и должны примеряться к российскому контексту. В России о «трудовой этике» больше всего любит рассуждать начальство, и понимает оно эту концепцию в весьма определенном ключе: «быдло должно усердно работать за Доширак, не требовать большего и беспрекословно слушаться начальство». То важное, о чем здесь говорится, уместнее отнести к фергюсоновской категории «имущественные и прочие права». А еще точнее, к теме «делиться властью и собственностью с народом», которая Фергюсоном насильственно «втиснута» в эту категорию (о чем мы говорили в первой части). Богословский, собственно, пишет о том, что на Западе на определенном этапе народ (горожане) удержал такую долю права на власть и собственность, которая позволила ему, как минимум, самоуправляться, прибыльно заниматься ремеслами и сохранять за собой плоды своего труда. Фергюсона (как и последовавшего за ним Богемика) можно обвинить лишь в том, что он заретушировал эту важную тему и не выдвинул ее на первый план, чего она заслуживает, особенно в российском контексте.
В истории России было только два периода, когда верхушка дала народу некоторое «послабление» от тотального бесправия, принуждения и грабежа, а также пыталась обеспечить гармонию между культурой и эгалитарностью. Во всяком случае, шла в правильную сторону, пока не споткнулась. Первый период - от реформ Александра II до катастрофы 1917 года. Второй - от позднего Сталина до краха СССР. Любопытно, что в обоих случаях катастрофический сценарий, сбивший страну с пути «правильной вестернизации», был запущен «сверху». В феврале 1917 года - со стороны российских элит и, в целом, образованного слоя. На исходе существования СССР ответственность за выбор наиболее деструктивного варианта декоммунизации тоже несет верхушка. Контрастный пример - Китай, который, преодолевая извращения коммунизма, не только не сбавил темпы развития, но, наоборот, именно в это время стал экономическим гигантом, а по уровню науки, высоких технологий и даже культуры далеко обогнал современную Россию.
Некоторые особенности допетровской истории России, а также периода, предшествующего Крымской войне, а также советского и постсоветского периодов, намекают на то, что верхушка России, независимо от происхождения и идеологии, побуждается к развитию только под угрозой физического уничтожения. Чуть только внешний мир дает ей возможность расслабиться, и она ясно показывает, какого рода игры ей интересны по-настоящему. А именно: жесткая сословная стратификация, отключение социальных лифтов, принуждение большей части населения к самым примитивным и неэффективным формам эксплуатации, которые обнуляют его экономический потенциал, перенаправление всех ресурсов на собственное потребление, роскошь и потлач. Этот «природный позыв» прямо противоречит западной цивилизационной доминанте и уподобляет Россию древневосточной деспотии.
Но это только полбеды. Когда начинает «припекать», и до власти в России, наконец, дорываются прогрессисты-модернизаторы, они в своем хамском отношении к народу нередко переплевывают бар-сибаритов застойных периодов, и обнаруживают себя еще большими рабовладельцами. Это фундаментальная проблема российских модернизаторов, начиная с Петра I и кончая большевиками и реформаторами 90-х (приятным исключением были только освободительные реформы Александра II). Для ускорения модернизации российский ум желает применить государственное насилие. Сопротивляющийся народ - подавить, закрепостить, разорить, репрессировать. А это, как нетрудно понять, логически противоречит идее делиться с народом властью и собственностью, развивать конкуренцию в сфере экономики и власти. Нельзя кого-то принуждать и подавлять, и одновременно давать ему ресурс для сопротивления, поскольку этот ресурс он сразу же направит против вашего принуждения. Российский модернизатор, любой идеологической окраски, решает эту дилемму всегда одинаково: подавить народ «для его же блага», отобрать у него остатки свободы, власти, собственности и человеческого достоинства в пользу прогрессорской верхушки, «хотя бы на время проведения реформ». Как мы теперь понимаем, прочитав Фергюсона, такими методами можно создать только «недозападную» Латинскую Америку, с ее каруселью перманентных кризисов и переворотов, не более того.
Неизбежный и страшный крах Российской Империи можно было предсказать еще в самом начале, узнав, к примеру, о таких «милых нюансах», как подъем индустрии силами крепостных рабов, насильно приписываемых к мануфактурам, или отчаянная петровская «война с бородами» (включая налог на бороды для крестьян). Реформы Петра, конечно, были противоречивы, и, помимо ужесточения гнета, там были элементы, связанные с предоставлением больших прав городскому среднему слою и специалистам. Но сам дух петровской модернизации содержал в себе величайшее презрение к подданным (включая элиты), к их рассудку и доброй воле, и в этом смысле был несовместим с задачей построения «первосортной» версии Запада.
«Подавление во имя Прогресса», лишение народа реальной доли власти и собственности иногда проводилось прямо, как в XVII-XVIII вв., иногда под соусом демагогии о «народовластии» (в СССР) и «демократии» (в ельцинской РФ). Как показывает опыт Петровской России, а также советский эксперимент, умелое применение кнута и пряника позволяет на какое-то время создать некоторое подобие фергюсоновских институций в отдельных нишах социума. Но без такого важного нюанса, как народ с властью, собственностью и гарантированными правами на руках, все это здание азиатского прогрессизма оказывается неустойчивым, выживает только при крайне грамотном «ручном» управлении и может рухнуть от малейшего потрясения или вообще на ровном месте.
Те российские модернизаторы, которые сегодня находятся на скамейке запасных, особенно «правые» и «элитаристы», этот урок не усвоили и, придя к власти, будут пытаться осуществить очередную серию преобразований за счет народа, надеясь, что каким-то чудесным образом в итоге получится привести его на Запад, не поделившись реальной властью и собственностью. И оправданий для этого они найдут себе массу: «это ведь не правильный народ, а испорченный - совки, ватники, алкаши, азиатские метисы и т.п., для их же блага и блага их детей никоим образом нельзя уважать их право на власть, собственность и личное достоинство».
Дополнительным соблазном для них может стать тот факт, что на самом Западе в последние десятилетия идет наступление на экономические и политические права граждан, прежние институции сворачиваются или выхолащиваются, насаждается полицейщина и монополизация. Но накопленная инерция развития так велика, что старые страны Запада все равно остаются на коне, хотя из-за гандикапа, создаваемого играми своей элиты, разрыв в экономике и технологии между ними и догоняющими странами, особенно Китаем, неуклонно сокращается. Западные элиты могут позволить себе «покутить» какое-то время, повставлять палки в колеса западным институциям, и отделаться лишь минимальным ущербом, который впоследствии можно исправить. Но у России такого преимущества нет. Продолжение войны с экономическими и политическими правами народа разрушит последние остатки европейского и западного в нашем социуме, даже по сравнению с уровнем Латинской Америки, и элита окончательно втопчет страну в Африку.
Не следует путать повторяющуюся «глючность» российской верхушки с дискурсом «биологического вырождения» элит и т.п. У свежеиспеченной советской/постсоветской верхушки глюки проявились даже в большей мере, чем у старенькой дворянской. По-видимому, изъян содержится в культурной матрице. В самой русской культуре есть что-то такое, что «срывает резьбу» у человека, ассоциирующего себя с вершиной социальной пирамиды. Или, наоборот, в русской культуре нет чего-то сдерживающего и образумливающего, что помогает элитариям более полноценных западных стран. Дефективна сама по себе российская элитарность, - не только по факту, но и по самой концепции. Как только русский-российский человек осознает себя «элитой», «солью земли» (или хотя бы мысленно вживается в этот образ), он неизбежно «заболевает головой», превращается в пафосного азиата (сонного или гиперактивного - не столь важно) и его сразу же нужно начинать «лечить от алкоголизма». Но кто же вылечит самих докторов?
Это, на мой взгляд, и есть основная причина российской «хромоногости» по сравнению с другими, более полноценными западными/северными странами. Хронически больная российская элитарность вынуждена как-то лечить себя от себя самой как от тяжелой болезни. Обдумывая эту ситуацию, мы приходим к интересным сопоставлениям.
Не потому ли отцами-основателями русской нации была избрана такая конфессия, как православие, с его культом всеобъемлющего смирения, любви, терпимости к людям и преодоления гордыни? Многие наивно видят в православии некий «вредный фактор», вызывающий наше отличие от «настоящей Европы». «Ах, вот если бы русские были католиками или кальвинистами, с их духом капитализма…» Но на самом деле получается, что православие - это необходимое лекарство от настоящей русской болезни, и в этом качестве оно более полезно, чем любая другая христианская конфессия. Причем полезно прежде всего элите, для собственного самообуздывания, а не в видах «воспитания народных масс».
В указанной перспективе органично выглядит народническое самоуничижение русской интеллигенции второй половины XIX, и вершина этой тенденции - контр-элитаризм и «опрощение» позднего Толстого. Современные правые видят в этом «корень болезни», то, что в итоге стимулировало Революцию. Но, возможно, это был как раз интуитивный поиск лекарства, попытка компенсировать или преодолеть больные аспекты русской элитарности. Февраль 1917 года, в конце концов, учинили отнюдь не толстовцы, а люди иного душевного склада.
Я вполне согласен с пафосом Галковского, Богемика и других интеллектуалов, призывающих нас опираться на опыт дореволюционной России. И опираться надо, конечно же, прежде всего на самое ценное вместилище этого опыта, открытое нам, - на то, что всем миром признано как самый великий и сладкий плод русской культуры: на русскую литературную классику и ее великих творцов.
Величайший гуманист Пушкин. Достоевский, защитник «маленького человека». Зрелый Толстой, с его народолюбием и опрощением, лично организовавший школу для крестьянских детей. Еще ранее - зрелый Гоголь, с его проповедью смирения, обращенной, по условиям того времени, не к неграмотному народу, а к образованной верхушке России. Все это выглядит как кусочки единого паззла, который творцы русской культуры так и не успели собрать в преддверии Катастрофы. Очевидно, речь шла об изобретении «волшебного эликсира», должного компенсировать врожденные дефекты русской элитарности. И направление этих поисков кажется логичным. Если элитарное сознание, рождающееся в российском пространстве, одержимо желанием превратить народ в темных бесправных рабов, вопреки собственным стратегическим выгодам, то разумно будет компенсировать это комплексом вины. «Элитарный взбрык» сознания уравновешивается контр-элитарным культурным импульсом. «Правильный» русский элитарий должен стесняться собственной элитарности и изживать этот стыд через служение народу, поднимая народ до собственного культурного уровня. Такой «правильный» русский элитарий автоматически превращается в идеального вестернизатора.
В конце XIX века этот созданный классиками «компенсаторный механизм» зашел дальше простого морализаторства и у значительной части русской интеллигенции превратился в неотъемлемую часть социальной роли. Более того, - в часть опознавалки «свой-чужой». Но интеллигенция (в массе) - это не элита. Тем более сегодня, когда большая часть интеллигенции (включая врачей, учителей, инженеров) по статусу составляет самую незащищенную часть народа, а сам народ, в социальном плане, по большей части, из интеллигенции и состоит (см. «Типичный русский - кто он?»). Тот, кто захочет продолжить славное дело Пушкина, Достоевского и Толстого, должен будет внедрить «народнические» комплексы в самосознание и систему опознания «свой-чужой» настоящей социальной верхушки. Это единственный способ превратить Россию из третьесортной в первосортную западную страну.
В толстовско-достоевском идеале мы получаем «кающуюся» элиту, воспринимающую свою элитарность как «первородный грех», который нужно изживать службой на благо народа. Индивиды, не способные хотя бы имитировать этот «ханжеский» стиль поведения, опознаются как «чужие» и из элиты безжалостно изгоняются. И эта элита вынуждена постоянно противостоять соблазну «нормальной» западной - самоуверенной и «развращенной» - элитарности. Любопытно, что это описание напоминает нам социальную демагогию советского периода, «образ настоящего партийца» и т.п. Очевидно, некоторые черты «советского» были взыскуемы (и подготавливались) высокой русской культурой задолго до 1917 года. Реальная советская верхушка, впрочем, не смогла выдержать такую высокую планку.
Снизим планку и мы, и перейдем к русской литературе «второго разбора» - к творчеству писателей-«деревенщиков» советской эпохи. Здесь многие начнут возмущаться, бросать помидоры: «Как же так, мы начинали разговор об условиях вестернизации, а теперь автор призывает учиться у деревенщиков, которые были врагами прогресса и звали народ из городов в деревню». На мой взгляд, неправильно винить авторов в том, что советский агитпроп использовал их творчество для своих утилитарных целей. Напомню, что советскому литературоведению удалось и многих авторов Золотого века задним числом превратить в «буревестников революции». Пафос «деревенщиков» все-таки антисоветский, направлен против насильственного большевистского прогрессорства. Архетипическая сцена «деревенской» литературы, по сути, воспроизводит дилемму, отраженную в последней части «Фауста» Гете, когда «железная поступь прогресса» наталкивается на протест маленького человека.
И у Гете в «Фаусте», и у «деревенщиков» (к примеру, Распутин, «Прощание с Матёрой») описывается одна и та же дилемма (близкая той, что описал Пушкин в «Медном всаднике»). С одной стороны - абстрактное прогрессорство «фаустовской» верхушки, которая «ради общего блага» желает построить плотину и затопить местность, а с другой стороны - право маленького человека сохранить свое достоинство, свою землю и расположенные на ней могилы предков. Удивительно, что деревенщики, несмотря на весь туман, которым были заполнены головы людей в советское время, сумели уловить эту ключевую проблему модернизации на российский манер. Насильственные методы, применяемые ради цели «догнать и перегнать цивилизованный Запад», походя отбрасывают и подавляют то фундаментальное - права и достоинство маленького человека, - без чего полноценная цивилизация невозможна. Эта парадоксальная связка «деревенщиков» и Гете делает их законными представителями высокой европейской литературной традиции в советское время. Пожалуй, они были единственными европейцами в советской литературе. По уму, «советских деревенщиков» стоило бы причислить к «русским классикам Железного века» и называть «русскими писателями европейской ориентации».
Снизим планку еще круче. Сегодня у нас не «Железный», а уже «Навозный» век, и на общем циничном фоне даже приземленные колхозные «деревенщики» кажутся слишком выспренними и оторванными от реальной почвы. Высокие идеалы, гуманистические ценности - все это «лажа для лохов и терпил» («а шли бы вы на *** со своим Фаустом Гете»). Для того чтобы великие гуманистические истины русской литературы были понятны современным российским элитаристам, надо перетолковать их на языке скотного двора, с мычанием и хрюканьем.
В этом контексте, разницу между Западом и Россией можно уподобить разнице между благоустроенной фермой, где человеческому скоту обеспечены идеальные условия для продуктивности, и полуразваленным колхозным убожеством, где и животные страдают, и хозяин на грани разорения. И даже хуже: хозяин-лох пытается стричь шерсть с коров, доить овец и ждет, пока лошади снесут яйца. Охрану заведения от волков он поручил уткам, которые умеют только крякать, и в результате волки шастают целыми стаями и свободно пожирают скот. А виноватыми во всем оказываются, конечно, животные: «тупая скотина саботирует модернизацию!»
Многих возмущает, когда элита считает народ «быдлом», то есть сельскохозяйственным скотом. Но проблема России в том, что для местной элиты мы даже не быдло, а «охотничья дичь». О быдле рачительный хозяин заботится, чтобы повысить надои молока или настриг шерсти. Быдло хорошо кормят, чистят, лечат, благоустраивают ему стойло, отводят пастись на тучный выгул. Хозяин стремится получить от каждой породы скота именно то, к чему она предназначена по природе. «От каждого - по способностям, каждому - по труду». Если у тебя есть задатки к интеллектуальной деятельности, то мы тебя, скотинка, обучим, дадим тебе обустроенную лабораторию, - делай науку, изобретай. И вкусняшек тебе в кормушку положим - ешь от пуза. Если ты - животинка не талантливая, но трудолюбивая, то пристроим крутить мельничный жернов, и овсом не обидим. Громко кукарекаешь, повышаешь яйценоскость кур? - Садись в телевизор, за это тебе зернышек насыпем. А ты - зверек зубастый и отважный, будешь охранять ферму, прогонять волков, - вот тебе педигри целая миска. И т.д. и т.п.
Именно так устроен Запад, к этому он стремился (по крайней мере, в свои лучшие времена). Все эти «права человека», «идеалы демократии», «свобода и конкуренция», - на самом деле элементы системы, позволяющие создать для «быдла» оптимальные условия содержания, повышающие его продуктивность и мотивирующие на труд. Они не противоречат идее «стрижки овец», а наоборот, помогают сделать этот процесс более эффективным. В частности, они позволяют защитить скот, принадлежащий Хозяевам социума, от посягательств со стороны, от ущерба и расхищения, от произвола нерадивых пастухов нижнего уровня. Права на долю власти и собственности, которыми обладают граждане благоустроенного социума, можно сравнить с охранной системой сейфа. Человек («скотоединица») для Хозяев социума - это как бы волшебный сейф, где прирастают их деньги (проценты на «человеческий капитал»). И чтобы никто другой не запустил руку в этот сейф, установлены замки и сигнализация. Если вор полезет в сейф, то его долбанет электрошоком. В этом смысл всевозможных «прав», которыми Суверен наделяет подданных, и оружия, которое он дозволяет иметь для самообороны. Смысл - не в абстрактном гуманизме, а в рачительном обустройстве «зверофермы», чтобы всякие гады и паразиты не мешали коровам вырабатывать молоко для Хозяев, а овцам - отращивать шерсть для Хозяев. В бесправной России все наоборот: замки со всех «сейфов» сбиты и каждый жулик может полными горстями выгребать из них то, что по праву принадлежит Суверену.
Главное отличие России от Запада в том, что местная элита, в массе, не хочет заниматься «рациональным сельским хозяйством» и рассматривает территорию как «охотничьи угодья», где можно и нужно палить во все живое. Она считает народ не собственным быдлом, о котором нужно заботиться, а ничейными дикими зверями. Вот стадо самоорганизовалось на солнечной полянке, кушает свежую траву, наращивает вес, - его бы заборчиком обнести и охранять от волков, но нет: охотники начинают стрелять, остатки стада скрываются в темной чаще, с жухлой травой и подкрадывающимися хищниками. Одного лося превратили в трофей, десять - пропало от бескормицы и волков. Российские элитарии это по природе своей «охотники и собиратели», которые еще не пережили Неолитическую революцию, и это прописано в самой культурной матрице. «Реликтовые неандертальцы». То есть, Россия, по состоянию умов своей элиты, отстает от Запада не на 100-200 лет, как многие думают, а примерно на 10 тысяч лет. Поэтому процесс вестернизации, несмотря на природную одаренность народа, идет с постоянными сбоями и откатами назад. Надо думать о надоях и привесах, а барина тянет на «записки охотника». Пресловутый Сечин, кстати, яркий тому пример: охотится настолько интенсивно, что для переработки его трофеев потребовался целый колбасный цех. И это ведь не просто хобби: тут проступает базовое отношение человека к миру.
Все, что России нужно, в конце концов, - заменить «элиту диких охотников» на «элиту просвещенных животноводов». Остальное потом приложится само собой. Возвышение Британии, кстати, началось с того, что ее землевладельческая аристократия (тоже «охотничье-разбойничья» по своим истокам) массово занялась промышленным овцеводством, - нарабатывали навыки, тренировались на овечках, учились любви к братьям нашим меньшим. Спикер парламента у них до сих пор сидит на тюке шерсти, в память об этой важной «школе управления». Постигнув суть разумного управления на примере овец, далее они смогли успешно состригать шерсть с сотен племен и народов по всему миру, а свой собственный народ привели к величию. Об этом нередко забывают, когда рассуждают о причинах, почему британцы первыми начали промышленную революцию, и вообще в своих институциях и образе жизни смогли стать образцом для всего цивилизованного мира.
Если перейти со скотьего языка снова на человеческий, то фундаментальная болезнь российской элитарности состоит в том, что острая ненависть к народу не позволяет элите воспользоваться преимуществами рационального «человеководства» и применить во благо себе и стране весь тот колоссальный потенциал («человеческий капитал»), которым располагает русский народ и другие народы России. Они сегодня готовы все потерять, претерпеть любые унижения от внешних сил, но только не дать русскому человеку толику власти, собственности, успеха, право на безопасность и личное достоинство, без которых его потенциал не может реализоваться. Им глубоко противна идея инвестировать в природные таланты и трудолюбие народа, чтобы превратить страну в первосортный Запад. Если умные, способные, совестливые люди где-то все-таки пробились сами собой и стали делать что-то общеполезное, то для элиты важно срочно это запретить, или поставить над ними начальником дурака и негодяя, чтобы обнулить их усилия. Финансирование давать тоже исключительно дуракам, негодяям и ничтожествам, а остальных держать на унизительной нищенской пайке. Система сверху донизу обустроена так, что человек, желающий реализовать свой природный потенциал, или просто наделенный трудолюбием, вынужден бежать в другие страны.
Новая генерация претендентов в элиту, с ее культом элитаризма, с верой в глупость народа и благостность его бесправия, точно так же заражена этим вирусом. Эта болезнь - главная причина катастроф в процессе вестернизации. Именно она обусловила невозможность превратить Россию в первосортный Запад, и, после серии сбоев и падений, уготовила ей участь полуколониального придатка с раздавленным апатичным населением.