Тетрадь Смерти русской философии
Японцы в прошлом году выпустили новый сериал по манге «Тетрадь Смерти» (на торрентах есть в русском переводе). До этого был весьма удачный мультсериал и менее удачный кинофильм (где главного героя играл инфантильный «казахский» школьник). В новом фильме выбор актера получше. Он одарен специфической мимикой и способен мгновенно перевоплощаться из положительного студента-ботаника в этакого потешного «Доктора Зло». Очень забавным получился прокурор-мститель. Сюжет сильно сокращен и спрямлен, по сравнению с мангой и мультсериалом, но зато кончина героя показана более достойной. Обещают посмертное продолжение.
Несколько лет назад я уже писал на эту тему и проводил сравнение между «Тетрадью Смерти» и нашим «Преступлением и наказанием». Теперь я уже полностью уверен, что идея этой манги была навеяна Достоевским. Это не простое сходство, а прямой перенос русского сюжета на японскую культурную почву (какой же японец не читывал Достоевского!). Тем интереснее наблюдать проявившуюся здесь разницу двух культур. К размышлениям восьмилетней давности добавлю новые наблюдения, а заодно поправлю прежние неточности.
1. Японский «Раскольников» умирает нераскаянным, в самом пылу борьбы. Его останавливают внешние обстоятельства, а не внутренняя капитуляция. То есть, японского интеллигента вы на испуг не возьмете. Уж если он начал «топором махать» - словами и увещеваниями не остановишь.
2. Принципиально различна мотивация «Бунта». Наш Раскольников метит в Наполеоны, хочет вознестись над мелкими насекомыми людишками, над «быдлом» и его мелкой правдой. Это типичный герой Богемика, пожелавший стать «молодым львом». Убивает он для того, чтобы доказать самому себе свое «право», свою избранность, элитарность. Японский «Раскольников», наоборот, хочет защитить «маленького человека» от зла и преступлений. Он отождествляет себя с маленькими людьми, полагает себя их заступником и разящим мечом. То есть, при всей иерархичности японской (и шире - дальневосточной) культуры, японский интеллигент не колет людям в глаза своей «быдлофобией». Уважает людей. Потому, наверное, в японской истории предателей было гораздо меньше, чем в российской. Поэтому японцы даже Императора смогли сохранить, несмотря на поражение в войне и давление победителей.
3. Внутренний личностный конфликт, развивающийся вместе с сюжетом, тоже принципиально иной в двух произведениях. На Раскольникова нравственный разрыв с человечеством действует угнетающе, он в какой-то момент осознает, что он именно «тварь дрожащая» и что «наполеонство» ему не по силам. То есть, начинает он как «Супергерой» (или Суперзлодей, что в данном контексте не важно). А кончает как раскаявшийся маленький человек.
Иное дело японец. Он начинает как маленький человек, которого совесть и сострадание к людям заставляют взвалить на себя Большую Миссию, а по дороге постепенно перерождается в реального Супергероя (или Суперзлодея). Миссия подчиняет себе человека и делает его иным, хотя он изо всех сил держится за остатки своей человеческой природы (защищает членов свей семьи и т.д.). И наказан он, в конце концов, не за верность своей миссии, а за то, что недостаточно отрешился от мелочно-человеческого, на чем его и поймали. Если бы он просто проигнорировал людей, начавших (по долгу службы) на него охоту, они бы его никогда не вычислили. Но он преисполнился «понтов», «принял вызов», захотел с ними показательно разделаться, и в итоге стал убивать невинных. С этого и началось его падение.
4. Восхищает морализаторская виртуозность авторов «Тетради». Самозваный палач начинает с этически выигрышной позиции - уничтожает заведомых, доказанных убийц, преступников, чтобы защитить простых людей. Но через несколько логически правдоподобных шагов он приходит к необходимости уничтожать невинных, и не просто невинных, а своих коллег по борьбе с преступностью, людей, стоящих на стороне Добра. И вот, большую часть своих сил и ума он уже расходует не на борьбу с преступниками, а на противоборство с добрыми и благородными людьми, движимыми чувством долга. Ему приходится убить «Шерлока Холмса». Из-за него погибает его собственный отец. Под конец он вообще собирается «зачистить» всех своих друзей и коллег, чтобы сохранить тайну «Тетради». И тут даже до самого тупого зрителя начинает доходить: «Что-то не так в самом герое и в том выборе, который он сделал. Наверное, карьера самозваного палача - это не самый лучший жизненный выбор. Если добрые и честные люди не принимают этот путь, пусть даже по своей глупости и ограниченности, то лучше совсем отказаться от этого пути, чем быть вынужденным убивать добрых и честных людей». В России конца XIX века, к сожалению, не оказалось писателя, способного разрешить эту дилемму с такой же виртуозностью и убедительностью.
5. При сравнении «Преступления и наказания» с «Тетрадью Смерти» видно, насколько Достоевский упросил себе работу. Насколько он сжульничал, схалтурил, - не побоюсь этого слова. Некто убивает двух невинных женщин из эгоистических, в сущности, соображений. И где же здесь нравственная дилемма? Что же здесь Достоевский пытается доказать? Что убивать старушек плохо? И с этим то «откровением» он решил пойти к страшным революционерам-террористам, намереваясь предотвратить Русскую Катастрофу? Но террористы тогда и не убивали слабых старушек. Они убивали тех, кого считали сильными Злодеями, подлецами и палачами при власти. И делали это как раз «во имя трудящихся и старушек». То есть, все написанное Достоевским пошло мимо. Революционеры прочитали, что убивать слабых, невинных старушек, дабы стать Наполеоном, это плохо. Это стыдно. Это безнравственно. Согласились с этим. И тут же пошли убивать сильных, вельможных Злодеев, «во имя Добра». Это же не старушки, это совсем другое дело! И в итоге кучка идеалистов превратилась в банду мясников и погрузила в кровавый ад всю Россию - в точности по сценарию «Тетради Смерти». Получается, что Достоевский не отвратил русскую молодежь от насилия и революции, а лишь просимулировал такую попытку. Это хуже, чем не сделать вообще ничего. Он подсунул вместо лекарства сладкий сиропчик, убедив всех, что на случай зомби-апокалипсиса у страны есть надежная вакцина. Эпидемия пришла, и все «вакцинированные» превратились в «ходящих мертвецов». Без «вакцины» люди хотя бы береглись, не дали бы себя покусать.
Иное дело - автор «Тетради Смерти». Он придал дилемме именно такую постановку, от которой трусливо сбежал Достоевский. Допустимо ли по собственной воле убивать злодеев, соединяя в одном лице и судью, и палача? Стоит ли человеку превращать себя в палача, даже во имя светлой цели, во имя защиты сирых и убогих? Во имя «светлого будущего»? Если бы Достоевский смог честно поставить и убедительно разрешить эту нравственную дилемму, то, возможно, не было бы в России никакой Революции. Юный Ленин прочитал бы «Преступление и наказание» и пошел бы каяться священнику на исповеди. Но Достоевский струсил, Достоевский послал Раскольникова убивать старушку, а не высокопоставленного злодея. И в итоге он ничего никому не доказал. Он провалил свою миссию, профукал будущее России.
С точки зрения серьезности поднимаемых этических проблем, «Тетрадь Смерти» настолько же превосходит «Преступление и наказание», насколько «Джоконда» превосходит детскую каляку-маляку. И ведь «Тетрадь Смерти» - это не какой-то дзэн-буддистский талмудище, а всего лишь комикс, произведение для детей и юношества. Получается, что в японском, извините, пуканье, больше философии, чем во всей русской литературе. Стоит ли после этого удивляться, что русские в феврале 1917-го просрали страну на ровном месте, за пять минут до победы, а японцы сохранили себя даже после атомных бомбардировок.
Печально это сознавать, но факт налицо: этическая философия - не та сфера, где русский ум силен. Русского тут всегда обманут. Так что лучше в плане этики русским воздержаться от виртуозных пируэтов и делать все по-простому. Чем проще, тем лучше. Пора уже нам присмотреться к бушменской этике. В переводе на русский язык эта правильная «Русская Правда» выглядит так:
1. Добро - все что полезно, хорошо, выгодно для русских.
2. Зло - все что вредно, плохо, невыгодно для русских.
3. Все остальное - не имеет значения.
4. Если кто-то не согласен с пунктами 1 и 2, поищи топор или иной тяжелый предмет.
P.S. Разумеется, никто здесь не покушается на Достоевского как на великого художника и гениального беллетриста. Просто в школьной программе его продвигают как "великого моралиста", "учителя жизни", но, в отличие от Толстого, моралист он - слабый, учитель жизни - никакой. Что для художественной литературы, впрочем, не так уж плохо (обаятельные злодеи, сексапильные истерички и т.п.).
Несколько лет назад я уже писал на эту тему и проводил сравнение между «Тетрадью Смерти» и нашим «Преступлением и наказанием». Теперь я уже полностью уверен, что идея этой манги была навеяна Достоевским. Это не простое сходство, а прямой перенос русского сюжета на японскую культурную почву (какой же японец не читывал Достоевского!). Тем интереснее наблюдать проявившуюся здесь разницу двух культур. К размышлениям восьмилетней давности добавлю новые наблюдения, а заодно поправлю прежние неточности.
1. Японский «Раскольников» умирает нераскаянным, в самом пылу борьбы. Его останавливают внешние обстоятельства, а не внутренняя капитуляция. То есть, японского интеллигента вы на испуг не возьмете. Уж если он начал «топором махать» - словами и увещеваниями не остановишь.
2. Принципиально различна мотивация «Бунта». Наш Раскольников метит в Наполеоны, хочет вознестись над мелкими насекомыми людишками, над «быдлом» и его мелкой правдой. Это типичный герой Богемика, пожелавший стать «молодым львом». Убивает он для того, чтобы доказать самому себе свое «право», свою избранность, элитарность. Японский «Раскольников», наоборот, хочет защитить «маленького человека» от зла и преступлений. Он отождествляет себя с маленькими людьми, полагает себя их заступником и разящим мечом. То есть, при всей иерархичности японской (и шире - дальневосточной) культуры, японский интеллигент не колет людям в глаза своей «быдлофобией». Уважает людей. Потому, наверное, в японской истории предателей было гораздо меньше, чем в российской. Поэтому японцы даже Императора смогли сохранить, несмотря на поражение в войне и давление победителей.
3. Внутренний личностный конфликт, развивающийся вместе с сюжетом, тоже принципиально иной в двух произведениях. На Раскольникова нравственный разрыв с человечеством действует угнетающе, он в какой-то момент осознает, что он именно «тварь дрожащая» и что «наполеонство» ему не по силам. То есть, начинает он как «Супергерой» (или Суперзлодей, что в данном контексте не важно). А кончает как раскаявшийся маленький человек.
Иное дело японец. Он начинает как маленький человек, которого совесть и сострадание к людям заставляют взвалить на себя Большую Миссию, а по дороге постепенно перерождается в реального Супергероя (или Суперзлодея). Миссия подчиняет себе человека и делает его иным, хотя он изо всех сил держится за остатки своей человеческой природы (защищает членов свей семьи и т.д.). И наказан он, в конце концов, не за верность своей миссии, а за то, что недостаточно отрешился от мелочно-человеческого, на чем его и поймали. Если бы он просто проигнорировал людей, начавших (по долгу службы) на него охоту, они бы его никогда не вычислили. Но он преисполнился «понтов», «принял вызов», захотел с ними показательно разделаться, и в итоге стал убивать невинных. С этого и началось его падение.
4. Восхищает морализаторская виртуозность авторов «Тетради». Самозваный палач начинает с этически выигрышной позиции - уничтожает заведомых, доказанных убийц, преступников, чтобы защитить простых людей. Но через несколько логически правдоподобных шагов он приходит к необходимости уничтожать невинных, и не просто невинных, а своих коллег по борьбе с преступностью, людей, стоящих на стороне Добра. И вот, большую часть своих сил и ума он уже расходует не на борьбу с преступниками, а на противоборство с добрыми и благородными людьми, движимыми чувством долга. Ему приходится убить «Шерлока Холмса». Из-за него погибает его собственный отец. Под конец он вообще собирается «зачистить» всех своих друзей и коллег, чтобы сохранить тайну «Тетради». И тут даже до самого тупого зрителя начинает доходить: «Что-то не так в самом герое и в том выборе, который он сделал. Наверное, карьера самозваного палача - это не самый лучший жизненный выбор. Если добрые и честные люди не принимают этот путь, пусть даже по своей глупости и ограниченности, то лучше совсем отказаться от этого пути, чем быть вынужденным убивать добрых и честных людей». В России конца XIX века, к сожалению, не оказалось писателя, способного разрешить эту дилемму с такой же виртуозностью и убедительностью.
5. При сравнении «Преступления и наказания» с «Тетрадью Смерти» видно, насколько Достоевский упросил себе работу. Насколько он сжульничал, схалтурил, - не побоюсь этого слова. Некто убивает двух невинных женщин из эгоистических, в сущности, соображений. И где же здесь нравственная дилемма? Что же здесь Достоевский пытается доказать? Что убивать старушек плохо? И с этим то «откровением» он решил пойти к страшным революционерам-террористам, намереваясь предотвратить Русскую Катастрофу? Но террористы тогда и не убивали слабых старушек. Они убивали тех, кого считали сильными Злодеями, подлецами и палачами при власти. И делали это как раз «во имя трудящихся и старушек». То есть, все написанное Достоевским пошло мимо. Революционеры прочитали, что убивать слабых, невинных старушек, дабы стать Наполеоном, это плохо. Это стыдно. Это безнравственно. Согласились с этим. И тут же пошли убивать сильных, вельможных Злодеев, «во имя Добра». Это же не старушки, это совсем другое дело! И в итоге кучка идеалистов превратилась в банду мясников и погрузила в кровавый ад всю Россию - в точности по сценарию «Тетради Смерти». Получается, что Достоевский не отвратил русскую молодежь от насилия и революции, а лишь просимулировал такую попытку. Это хуже, чем не сделать вообще ничего. Он подсунул вместо лекарства сладкий сиропчик, убедив всех, что на случай зомби-апокалипсиса у страны есть надежная вакцина. Эпидемия пришла, и все «вакцинированные» превратились в «ходящих мертвецов». Без «вакцины» люди хотя бы береглись, не дали бы себя покусать.
Иное дело - автор «Тетради Смерти». Он придал дилемме именно такую постановку, от которой трусливо сбежал Достоевский. Допустимо ли по собственной воле убивать злодеев, соединяя в одном лице и судью, и палача? Стоит ли человеку превращать себя в палача, даже во имя светлой цели, во имя защиты сирых и убогих? Во имя «светлого будущего»? Если бы Достоевский смог честно поставить и убедительно разрешить эту нравственную дилемму, то, возможно, не было бы в России никакой Революции. Юный Ленин прочитал бы «Преступление и наказание» и пошел бы каяться священнику на исповеди. Но Достоевский струсил, Достоевский послал Раскольникова убивать старушку, а не высокопоставленного злодея. И в итоге он ничего никому не доказал. Он провалил свою миссию, профукал будущее России.
С точки зрения серьезности поднимаемых этических проблем, «Тетрадь Смерти» настолько же превосходит «Преступление и наказание», насколько «Джоконда» превосходит детскую каляку-маляку. И ведь «Тетрадь Смерти» - это не какой-то дзэн-буддистский талмудище, а всего лишь комикс, произведение для детей и юношества. Получается, что в японском, извините, пуканье, больше философии, чем во всей русской литературе. Стоит ли после этого удивляться, что русские в феврале 1917-го просрали страну на ровном месте, за пять минут до победы, а японцы сохранили себя даже после атомных бомбардировок.
Печально это сознавать, но факт налицо: этическая философия - не та сфера, где русский ум силен. Русского тут всегда обманут. Так что лучше в плане этики русским воздержаться от виртуозных пируэтов и делать все по-простому. Чем проще, тем лучше. Пора уже нам присмотреться к бушменской этике. В переводе на русский язык эта правильная «Русская Правда» выглядит так:
1. Добро - все что полезно, хорошо, выгодно для русских.
2. Зло - все что вредно, плохо, невыгодно для русских.
3. Все остальное - не имеет значения.
4. Если кто-то не согласен с пунктами 1 и 2, поищи топор или иной тяжелый предмет.
P.S. Разумеется, никто здесь не покушается на Достоевского как на великого художника и гениального беллетриста. Просто в школьной программе его продвигают как "великого моралиста", "учителя жизни", но, в отличие от Толстого, моралист он - слабый, учитель жизни - никакой. Что для художественной литературы, впрочем, не так уж плохо (обаятельные злодеи, сексапильные истерички и т.п.).