Спас.
"Спас".
Он был всю жизнь предметом для битья. Знаете, есть такого сорта особи, которые еще с детства не умеют и не могут защищаться, они только безвольно закрывают глаза. Прячут, вжимают в плечи голову и беззвучно проглатывают оскорбления и насмешки в свой адрес. И не из-за того, что им это нравится, или высоких моральных принципов, а потому что они трусы, верней, потому что они сами себя считают трусами, и никчемами. Настолько никчемными существами и ненужными, что однажды перестают сопротивляться. Да они никогда и не умели этого. Да и как они могли сопротивляться? Ведь с самого раннего детства над ними всегда был кто-то большой и сильный и пинал не только за малую провинность, но и просто, потому что не вовремя оказался у него под рукой. Сильному и большому нельзя сопротивляться. Так было всегда. Брань, унижения, пинки. Рана за раной, за болью боль. И потому каждый раз, видя что, кто-то заносит руку, они вздрагивали всем телом, пригибались, прятали голову, поджимали хвост. И ждали удара, одного или максимум двух, так как они знали на собственной шкуре, если не сопротивляться, то больше их бить, просто не станут. Жалких не бьют. Так и вырастали они с вечным ожиданием пинка, вросшей в плечи головой и испуганными глазами.
Он шел вдоль высокой железнодорожной насыпи. Уставший, голодный, так как несколько дней к ряду ничего ему не подавали, и промокший от липкого, холодного осеннего дождя. Хлюпая по грязной жиже, в которой отражалось небо одного с ним цвета. Вечерело. Собственно и идти было некуда, он просто не знал куда идет. Слева убранное кукурузное поле, справа железная дорога. Где-то вдали послышался паровозный гудок. Он оглянулся и невольно из его гортани вырвался звук испуга. Странное, необъяснимое чувство охватило его. Он почувствовал беду, так как чувствовал занесённую над ним для удара руку или палку. Привычно втянул голову, весь сжался и насторожился. Обычный паровозный гудок, его он слышал много раз. Часто приходилось бывать на вокзалах в ожидании подачек и милостыни от людей. Будь то брошенный кусок хлеба или монетку. И так гудок не пугал его, как напугал сейчас. Он оглянулся в сторону насыпи и почувствовал, всем существом почувствовал, что там, с другой ее стороны, кто то еще есть. Он всегда чувствовал, если неподалеку от него находился кто-то еще. Страх способствовал этому, обостряя его чувства в разы. Он остановился. Замер прислушиваясь, готовый в любой момент броситься бежать в промокший ближайший лесок справа от себя или куда угодно, лишь бы подальше от опасности, от возможной палки, камней и брани. Поезд приближался, рельсы стали позвякивать и постукивать все громче и громче. "Может, показалось?" Пронеслось у него в голове. Он поднял голову уже убеждённый в том что, ему показалось присутствие еще кого-то, и страх, словно кулак ударил по голове. Он вздрогнул всем телом, и сердце гулко забилось в его груди. Позади него прямо по дребезжащей железной дороге шел ребенок младенец со щенком белой масти. Ребенок весело смеялся, щенок игриво лаял, а в полумиле, сзади на них, летел на всех парах паровоз. Ужас охватил его, весь трепеща, он бросился бежать в кукурузное поле, в промокший лесок, увязая ногами в грязи. Поезд не сбавлял ход. Ребенок и щенок весело скакали по шпалам. А он убегал.
"Трус! Трус! Трус! ", - кричала железная дорога, гремя металлом рельс и колес, шипя паром паровозного котла.
"Трус, трус, трус", - хлюпала под ногами грязь.
"Трус, трус, трус", - бешено кровью стучало в голову сердце.
"Стой! Куда же это я?" Он остановился. Он впервые остановился, ведь он всегда убегал. Убегал даже тогда, когда не надо было бежать. Он мог убежать, даже, от брошенного в него куска хлеба. Убегал, вызывая смех и презрительное улюлюканье.
"Стой! ", - закричал он, обернувшись всем телом в сторону ребенка: "Уходи с дороги, живо!" Но ребенок весело продолжал играть со щенком, совершено не слыша утопающего в промокшей мгле крика, и шума приближающегося поезда.
"Уходи же! Поезд!" - еще раз с надеждой, что его услышат, прокричал он, и, возвращаясь, по вмятому в грязь, собственному следу побежал к насыпи. Успеть бы. Вот и насыпь. Надо как можно быстрей взобраться на нее. Прилипшая к ногам грязь сильно мешала, делая их тяжелыми и ватными, заплетающимися. Редкий поросший кустарник шиповника с красными продрогшими плодами, и бурьян, растущий на склонах насыпи, всеми своими силами удерживали его. Цеплялись колючками, рвали в кровь тело. Стопы ног едва находили опору, сталкивая камни вниз.
"Только бы успеть. Почему поезд ход не сбавляет? Машинист с кочегарами ослепли что ли?"
И сделав последний рывок, весь изодранный и окровавленный вскарабкался на железнодорожное полотно, прыгая через шпалы, бежал, задыхаясь навстречу летящему на него поезду. Ветер и дождь рвали на нем в клочья одежду. Перед ним одна цель и нет больше ничего, ни страха сковывавшего его всю жизнь, ни боли которой он терпел от вечных побоев и плевков. "Успею!» «Должен успеть!» «Успел."
Ребенок сидел на шпалах, обнимая щенка, и смотрел на него чистыми голубыми как весеннее небо глазами. Яркий свет, поезд, ребенок, собака и человек, сошлись в одной точке.
"Бедолага" - тихо сказал кондуктор, осмотрев тело сбитого поездом огромного пса с мокрой черной шерстью и окровавленной мордой. Недалеко от насыпи лежал исхудавший человек в мокрой одежде с изодранным лицом и руками, над которым склонился доктор пассажир этого поезда, приводящий его в чувства.
"Еду. Дорога чистая ни души, вдруг на дорогу мужик выползает, я и ужо остановиться не мог,бегит, орет чего-то, руками машет, а по леву от него руку прям перед машиной большая собака выскакивает и мужика того с пути, кувырк, а пес энтот под колесо. Спас, значит, мужичка энтого, бродяга. И чего он бежал то? Очнется, расскажет. Видать, не от хорошей жизни " - заключил машинист паровоза, вытирая лоб от испарины, и нервно покуривая цигарку от увиденного им. 29.12.2017
Он был всю жизнь предметом для битья. Знаете, есть такого сорта особи, которые еще с детства не умеют и не могут защищаться, они только безвольно закрывают глаза. Прячут, вжимают в плечи голову и беззвучно проглатывают оскорбления и насмешки в свой адрес. И не из-за того, что им это нравится, или высоких моральных принципов, а потому что они трусы, верней, потому что они сами себя считают трусами, и никчемами. Настолько никчемными существами и ненужными, что однажды перестают сопротивляться. Да они никогда и не умели этого. Да и как они могли сопротивляться? Ведь с самого раннего детства над ними всегда был кто-то большой и сильный и пинал не только за малую провинность, но и просто, потому что не вовремя оказался у него под рукой. Сильному и большому нельзя сопротивляться. Так было всегда. Брань, унижения, пинки. Рана за раной, за болью боль. И потому каждый раз, видя что, кто-то заносит руку, они вздрагивали всем телом, пригибались, прятали голову, поджимали хвост. И ждали удара, одного или максимум двух, так как они знали на собственной шкуре, если не сопротивляться, то больше их бить, просто не станут. Жалких не бьют. Так и вырастали они с вечным ожиданием пинка, вросшей в плечи головой и испуганными глазами.
Он шел вдоль высокой железнодорожной насыпи. Уставший, голодный, так как несколько дней к ряду ничего ему не подавали, и промокший от липкого, холодного осеннего дождя. Хлюпая по грязной жиже, в которой отражалось небо одного с ним цвета. Вечерело. Собственно и идти было некуда, он просто не знал куда идет. Слева убранное кукурузное поле, справа железная дорога. Где-то вдали послышался паровозный гудок. Он оглянулся и невольно из его гортани вырвался звук испуга. Странное, необъяснимое чувство охватило его. Он почувствовал беду, так как чувствовал занесённую над ним для удара руку или палку. Привычно втянул голову, весь сжался и насторожился. Обычный паровозный гудок, его он слышал много раз. Часто приходилось бывать на вокзалах в ожидании подачек и милостыни от людей. Будь то брошенный кусок хлеба или монетку. И так гудок не пугал его, как напугал сейчас. Он оглянулся в сторону насыпи и почувствовал, всем существом почувствовал, что там, с другой ее стороны, кто то еще есть. Он всегда чувствовал, если неподалеку от него находился кто-то еще. Страх способствовал этому, обостряя его чувства в разы. Он остановился. Замер прислушиваясь, готовый в любой момент броситься бежать в промокший ближайший лесок справа от себя или куда угодно, лишь бы подальше от опасности, от возможной палки, камней и брани. Поезд приближался, рельсы стали позвякивать и постукивать все громче и громче. "Может, показалось?" Пронеслось у него в голове. Он поднял голову уже убеждённый в том что, ему показалось присутствие еще кого-то, и страх, словно кулак ударил по голове. Он вздрогнул всем телом, и сердце гулко забилось в его груди. Позади него прямо по дребезжащей железной дороге шел ребенок младенец со щенком белой масти. Ребенок весело смеялся, щенок игриво лаял, а в полумиле, сзади на них, летел на всех парах паровоз. Ужас охватил его, весь трепеща, он бросился бежать в кукурузное поле, в промокший лесок, увязая ногами в грязи. Поезд не сбавлял ход. Ребенок и щенок весело скакали по шпалам. А он убегал.
"Трус! Трус! Трус! ", - кричала железная дорога, гремя металлом рельс и колес, шипя паром паровозного котла.
"Трус, трус, трус", - хлюпала под ногами грязь.
"Трус, трус, трус", - бешено кровью стучало в голову сердце.
"Стой! Куда же это я?" Он остановился. Он впервые остановился, ведь он всегда убегал. Убегал даже тогда, когда не надо было бежать. Он мог убежать, даже, от брошенного в него куска хлеба. Убегал, вызывая смех и презрительное улюлюканье.
"Стой! ", - закричал он, обернувшись всем телом в сторону ребенка: "Уходи с дороги, живо!" Но ребенок весело продолжал играть со щенком, совершено не слыша утопающего в промокшей мгле крика, и шума приближающегося поезда.
"Уходи же! Поезд!" - еще раз с надеждой, что его услышат, прокричал он, и, возвращаясь, по вмятому в грязь, собственному следу побежал к насыпи. Успеть бы. Вот и насыпь. Надо как можно быстрей взобраться на нее. Прилипшая к ногам грязь сильно мешала, делая их тяжелыми и ватными, заплетающимися. Редкий поросший кустарник шиповника с красными продрогшими плодами, и бурьян, растущий на склонах насыпи, всеми своими силами удерживали его. Цеплялись колючками, рвали в кровь тело. Стопы ног едва находили опору, сталкивая камни вниз.
"Только бы успеть. Почему поезд ход не сбавляет? Машинист с кочегарами ослепли что ли?"
И сделав последний рывок, весь изодранный и окровавленный вскарабкался на железнодорожное полотно, прыгая через шпалы, бежал, задыхаясь навстречу летящему на него поезду. Ветер и дождь рвали на нем в клочья одежду. Перед ним одна цель и нет больше ничего, ни страха сковывавшего его всю жизнь, ни боли которой он терпел от вечных побоев и плевков. "Успею!» «Должен успеть!» «Успел."
Ребенок сидел на шпалах, обнимая щенка, и смотрел на него чистыми голубыми как весеннее небо глазами. Яркий свет, поезд, ребенок, собака и человек, сошлись в одной точке.
"Бедолага" - тихо сказал кондуктор, осмотрев тело сбитого поездом огромного пса с мокрой черной шерстью и окровавленной мордой. Недалеко от насыпи лежал исхудавший человек в мокрой одежде с изодранным лицом и руками, над которым склонился доктор пассажир этого поезда, приводящий его в чувства.
"Еду. Дорога чистая ни души, вдруг на дорогу мужик выползает, я и ужо остановиться не мог,бегит, орет чего-то, руками машет, а по леву от него руку прям перед машиной большая собака выскакивает и мужика того с пути, кувырк, а пес энтот под колесо. Спас, значит, мужичка энтого, бродяга. И чего он бежал то? Очнется, расскажет. Видать, не от хорошей жизни " - заключил машинист паровоза, вытирая лоб от испарины, и нервно покуривая цигарку от увиденного им. 29.12.2017