Старина
Переехал на фейсбук. HTTP://FACEBOOK.COM/ASTASHOVO и http://www.facebook.com/andrey.pavlichenkov Здесь писать нет времени и, по большому счету, смысла. Но раз уж написал, вот вам пару рассказиков:
НЕМЕЦ
Вечер жаркого дня, окончившегося сильным ливнем. Туман мягко стирает границу полуденного и полночного, иллюзорности и яви, прошлого и настоящего. Невозможное и не сбывшееся где то рядом. Проплывают загадочные, выросшие из облаков деревья, взлетает золото подсвеченных фарами брызг, вспархивают из под колес испуганные вальдшнепы.
Внезапно фары выхватывают в зарослях скелет брошенного дома.
Мы в центре оставленной людьми деревни. Тихо и страшно обступают нас призраки домов. На тумане вокруг них кровавыми пятнами проступают верхушки подсвеченного закатом иван-чая.
-"Жил я здесь, было дело. Родился рядом, на речке, потом мамка сюда перевезла. Там, на речке, уж и домов не осталось. Деревенька, бараки, все давно сгнило. Тут не так, тут очень уж капитально было, сельсовет, школа, клуб, почта, три магазина, столовая. А дома, дома то какие! Кто бы мог подумать, что развалится все, умрет? Почему? Эх..."
И снова лужи, снова ухабы. Мутный желтый огонь за поворотом на мгновение превращается в мотоцикл с коляской. Первая и последняя встреча на этой дороге. Красиво и грустно, и от этой грусти, помолчав вдоволь, чтобы пропитаться ею, как туманом, тянет к разговору.
- "Так как это ты стал немцем? Расскажи."
- "Дело было на той самой речке. Мамка моя там родилась, в деревеньке, в которой было три дома. Перед войной вышел указ, чтобы деревни, где нету пяти изб, укрупнять. Собрались их перевозить, а тут Гитлер. И они остались. А чтобы им не скучно было, поставили рядом бараки, лес валить, да сплавлять по той речке. А леса там было много. Согнали баб со всей округи. Зимой бабы лес валили, летом сплавляли. А ночами собирали что было, были грибы - грибы, была ягода - ягоду, была лебеда - лебеду. Кормили детей, как могли, голодали сами. А чтобы огородик, так времени не хватало. Не выйдешь на работу по рельсу - посадят. Была там такая баба Нюра, царствие ей небесное. Разбила ее лихорадка, пропустила три дня работы. Дали три года, выходит по году за прогул. Вернувшись, рассказала, что в лагерях, оказывается, лучше было: кормили. Но бабы то этого не знали, и потому боялись туда попасть.
Вот и войне конец. Баб распускают по домам, а в бараки привозят немцев. Немцы эти когда-то были нашими, советскими немцами. В войну Гитлер вывез их с оккупированной территории в Германию. А потом Сталин собрал их обратно, посадил в столыпины и повез на лесоповал.
Поначалу немцам, конечно, было не сладко. Мерли они, и хоронили друг дружку на кладбище под березовыми крестами. Потом пообвыкли, подобиходились. Перестроили, утеплили бараки. Обзавелись скотинкой. И стали уже иметь кое-какие виды на жизнь.
Тут как раз мамка моя и слюбилась с одним немецким пареньком, вроде как сиротой, родители его в бомбежку погибли. Свадьбу не играли, не до свадеб тогда было. Но к весне понесла от него, это было в сорок восьмом году. И в том же году летом вышел новый указ. По нему всем бывшим советским немцам, угнанным в Германию, возрастом не больше двадцати, дали двадцать пять лагерей за все хорошее, за Гитлерюгенд и за фольксштурм. И паренька этого, отца моего, увезли."
- "Что с ним стало, знаешь?"
- "Да ведомо что, сгинул - и всех делов. Говорила мамка, как его звали, да я запамятовал. Ганс-не Ганс, Клаус-не Клаус. Натерпелись мы с ней из за него. Сколько косточек ей соседки перемыли, сколько раз я дрался, когда "фрицем" дразнили. Съехали мы с речки, да от молвы разве убежишь. Так и живу немцем."
- "Может, в Германию податься? Там своих принимают."
- "Смеешься? Посмотри на меня... Какая Германия? Да и какой из меня немец? Дело к вечеру. До пенсии дожил, и ладно. Прошкрябаемся дальше."
Сумерки густеют, укутывая траурной тканью грешницу землю. Светла и прозрачна текущая к ведомой ей одной цели небесная река. Очередной вальдшнеп, взмыв из под колес, влетает в яркий сноп брызг, и, не попав в небо, глухо бьется о лобовое стекло.
- "Жалко птичку." - вздыхает, закуривая, мой собеседник.
СТАРИНА
Бабье лето. Отмирающая листва, бурая крапива, гроздья рябины за окном - все укутано паутиной и кажется старинным, прожившим век и от того значительным. Утром заходил в церковь. Паучки, дурачась над угодниками, поймали поблекшие фрески в свои легкие, блестящие на ярком солнце сети. Как смешно, подумал я - пауки, плетущие ниточки своих невеликих судеб, бабье лето, которому времени - одна неделя, и святые пришельцы из вечности. Мелки дела людей, как суетливые паутинки, которые Никола, морщась, силится смахнуть со своего лика.
Рядом с храмом избушка, бывшая сторожка. Сюда на лето из промышленного города, убегая от фабричного дыма, жары и пыли, приезжает одинокая старушка. Две тропинки натоптаны от ее крыльца: одна через пролом в стене трапезной ведет в церковь; другая - к синей оградке в глубине заросшего кладбища.
Холодает. Пылают в печи дрова и жарко горит на закате кирпичная кладка храма. Строгий боженька в терновом венце сердито хмурится из своего угла на бабушку и меня, коротающих время у булькающего самовара.
- "Евдокия Ильинична. Кто ж лучше вас старину помнит? Вы уж расскажите."
- "Что говорить? Было, было и ушло. Все куда то ушло, а память уже не та. Вот бабушка, покойница, царствие ей небесное, пожила от крепостного права до хрущевской пенсии. А рассказчица была...
В деревне нашей, сказывала, жила злая барыня. Луг и лес - все ейным было и крестьяне, чтобы прокормиться, батрачили. В сенокос вставали затемно. С зорькой зачинают косить от барских ворот вниз по речке. На угоре ставят кресло, откуда барыня следит за мужиками, пока служанки отгоняют мух. Вот солнце уже далеко за полдень, мухи совсем заедают косарей и староста идет на поклон: "Так мол и так, Елизавета Кирилловна, вы уж изволите-с отпустить по домам." Она же, глянув на часы - а кроме нее часов ни у кого нету - зевает в веер: "Не изволю-с, Степан Тимофеевич, вам еще пять минуточек до двенадцати осталось."
Через речку жил добрый барин. Дом покосился, крыша течет, сад зарос, а ему все песни под гитару горланить. Чудак барин. Оденется щеголем и идет на погост. Пройдет через деревню - кому сушечку даст, кому пятачок. Дети бегут за ним, а он вышагивает с тростью, меряет ей лужи и смеется. Долго бродит по кладбищу. "Евграф Николаевич, что это вас к могилкам тянет?" - "Могилкам? Я и не заметил. Верно, тут все дорожки сходятся, куда не свернешь, сюда приведут. Зря пугают тем светом. На этом счастья нет, а там - покой и воля."
Барина того, когда помер, хоронили всей округой. Закопали под большим камнем у алтаря. Потом, при совхозах, чинили дорогу, камень свернули, разбили на щебенку, а кости смололи бульдозером в насыпь, по которой возят лес. Гремят хлысты по ухабам, а я, грешница, вздрагиваю и чудится мне, что не машины то лязгают, а лукавый смеется над людьми: "Вот вам покой! Вот вам воля!""
Тени за окном все длиннее и все краснее разгорается закатный пожар старой церкви.
- "Как быстро прошло лето! Уж и в город пора... Оставлю своих до следующего года. Все здесь: бабушка, мама, муж, сестра. Только отца нет. Он на колхозной конюшне работал и всегда был при лошадях. Помню смутно, как собирались в город мужики, спину отца на красивом, в яблоках коне, и я, босая, бегу за ним до околицы. Он оборачивается и машет мне. А лица - лица не помню. Помню свежесть росы, дальнюю дорогу в полях, дробь копыт, вот отец обернулся в последний раз, но нет, это не его лицо, это мамино, белое, как принесенная почтальоном похоронка."
Евдокия Ильинична, закрыв глаза, умолкает. Несколько минут почтительной тишины обрывает озорной уголек, с треском выпрыгнувший из печки.
- "За погибшего отца мать получала деньги. А меня, как дочь красноармейца, после семилетки направили в город. И вот как-то зимой я собралась за тридцать верст к мамке. С нашей стороны в десятилетке никого более не училось. Тропка-прямушка шла через Федюкино, а оттуда лесом да лесом. За Илюнинским поворотом вижу, что впереди мелькает огонек. Идет, значит, мужичок, и знай себе покуривает папироску. Вот думаю, хорошо как, и припустила за ним. А мужичок не дает догнать. Остановится, посмолит, и снова вперед убегает. Но я не сдаюсь, и огонек становится все ближе и ближе. И вдруг, когда можно наконец окликнуть незнакомца, я различаю в темноте огромного волка с горящими глазами. Волк прыгает с дороги в одну сторону, а я, не помня себя, бегу в другую, бегу, бегу, не останавливаясь, десять верст до самого дома, до мамы, которая увидав меня, мокрую, всю в снегу, обняла крепко-крепко и всхлипнула "Что с тобой, Дуняшенька?""
Красный шарик солнца докатился до дальнего леса. Свет за окном погас, а руины спрятались в холодной тьме.
-"Помню ночное. Осенняя, с заморозком, мгла. Мы, дети, сидим в овине на плашках вокруг сушильного огня и слушаем бабушку. Про любовь барина к крестьянке, и про другого барина, что настелил к своей зазнобе гать сквозь Святое болото, и про его соседа, который прорыл в болоте каналы, чтобы плавать по ним на золоченой ладье, и про то, как старик Лермонтов перед бабушкой шапку снял. В руках у нас палочки, на которые насажены замерзшие рябинки. Бабушка вспоминает, рябинки оттаивают в огне, и я, совсем малая, кушая их, уже понимаю что нет на целом свете - и не будет никогда - ничего вкуснее этих горьких ягод."
Воздух вокруг печи словно мутное от времени стекло. На стульчике перед устьем сгорбилась тщедушная старушка. Глубоко в ее морщинах, я знаю, прячется настоящая старина. Волшебный вечер сдул золу повседневности, а легкая грусть от скорого возвращения в город бережно раздула искорки, и вот уже потрескивает огонек, расточая тепло памяти прожитых жизней, от которого делается так замечательно, так уютно на сердце, уютнее даже, чем от затопленной русской. И боженька, разомлев, совсем уже не сердится. Он похож на деревенского плотника, зашедшего погреться после тяжелых трудов, а отсветы пламени заплели на его голове венец из терпкой рябины.