УБИВЕЦ. Российская империя и Сибирь - жестокий симбиоз разбойников и чиновников
Читаете ли вы, дамы и господа, удачные лубочные сказки российского писателя-фантаста б... Акунина (он же Чхвартишвили)?
Он много может рассказать о России, которая была, но особенно о той, которой не было, и о Японии, которой никогда не было он может написать самую гнусную фантасмагорию, а голодный пипл это удачно схавает! Мастер, однако. Бл...ому Акунину российская власть многое прощает. Лишь бы этот самый типа пипл не добрался до настоящей русской литературы...
Представляю вашему вниманию небольшой отрывок из гениальной, но почти незнакомой современному читателю детективной повести Короленко "Убивец". Нажеюсь, что многие из моих читателей захотят скачать и прочитать это старинное творение моего земляка...
Василий Иванович и сам представлял тоже один из интереснейших типов,
какие, кажется, встречаются только в Сибири; по крайней мере в одной Сибири
вы найдете такого философа где-нибудь на почтовом станке, в должности
смотрителя. Еще если бы Василий Иванович был "из сосланных", то это было бы
не удивительно. Здесь немало людей, которых колесо фортуны, низвергши с
известной высоты, зашвырнуло в места отдаленные и которые здесь начинают
вновь карабкаться со ступеньки на ступеньку, внося в эти "низменные" сферы
не совсем обычные в них приемы, образование и культуру. Но Василий Иванович,
наоборот, за свое вольнодумство спускался медленно, но верно, с верхних
ступеней на нижние. Он относился к этому со спокойствием настоящего
философа.
Получив под какими-то педагогическими влияниями, тоже нередкими в этой
"ссыльной стране", с ранней юности вкусы и склонности интеллигентного
человека, он дорожил ими всю жизнь, пренебрегая внешними удобствами. Кроме
того, в нем сидел художник. Когда Василий Иванович бывал в ударе, его можно
было заслушаться до того, что вы забывали и дорогу и спешное дело. Он сыпал
анекдотами, рассказами, картинами; перед вами проходила целая панорама чисто
местных типов своеобразной и забытой реформой страны: все эти заседатели,
голодные, беспокойно-юркие и алчные; исправники, отъевшиеся и начинающие
ощущать "удовольствие существования"; горные исправники, находящиеся на
вершинах благополучия; советники, старшие советники, чиновники "всяких"
поручений... И над всем этим миром, знакомым Василию Ивановичу до мельчайших
закоулков, царило благодушие и величие местных юпитеров, с
демонстративно-помпадурской грозой и с младенчески-наивным неведением
страны, с кругозором петербургских департаментских канцелярий и властью
могущественнейших сатрапов. И все это в рассказах Василия Ивановича
освещалось тем особым внутренним чувством, какое кладет истинный художник в
изображение интересующего его предмета. А для Василия Ивановича его родина,
которую он рисовал такими часто непривлекательными красками, составляла
предмет глубоко интересный. Интеллигентный человек, в настоящем смысле этого
слова, он с полным правом мог применить к себе стих поэта:
Люблю отчизну я, но странною любовью!
И он действительно любил ее, хоть эта плохо оцененная любовь и вела его
к постепенной, как он выражался, "деградации". Когда, после одного из
крушений, вызванных его обличительным зудом, ему предложили порядочное место
в России, он, немного подумав, ответил предлагавшему:
- Нет, батюшка, спасибо Вам, но я не могу... Не могу-с! Что мне там
делать? Все чужое. Помилуйте, да мне и выругать-то там будет некого.
Ещё кусочек той же повести...
Все было тихо, только вдали от дороги, по направлению к хребту, шумели
листья и слышался треск сучьев. Очевидно, там пробирались люди. Передний,
видимо, торопился.
-- Костюшка это, подлец, впереди всех бежит,-- сказал "убивец",
прислушиваясь к шуму.-- Э, да один, гляди-ко, остался!
В это время из-за куста, очень близко от нас, выделилась высокая фигура
и как-то стыдливо нырнула в тайгу вслед за другими. Теперь явственно
слышался в четырех местах шум удалявшихся от дороги людей.
"Убивец" все так же спокойно подошел к своим коням, поправил упряжку,
звякнул дугой с колокольчиком и пошел к облучку.
Вдруг на утесе, под "Пальцем", сверкнул огонек. Грянул ружейный
выстрел, наполнив пустоту и молчание ночи. Что-то шлепнулось в переплет
кошовки и шарахнулось затем по кустам.
"Убивец" кинулся было к утесу, как разъяренный, взбесившийся зверь, но
тотчас же остановился.
-- Слышь, Коська, -- сказал он громко, глубоко взволнованным голосом,
-- не дури, я те говорю. Ежели ты мне теперича невинную животину испортил,--
уходи за сто верст, я те достану!..-- Не пали, господин! -- добавил он
сурово, обращаясь ко мне.
-- Мотри и ты, "убивец",-- послышался от утеса чей-то сдержанный, как
будто не Костюшкин голос. -- Не в свое дело пошто суешься?
Говоривший как будто боялся быть услышанным тем, к кому обращался.
-- Не грози, ваше степенство, -- с презрением ответил ямщик. -- Не
страшен, небось, даром что с "бакланами" связался!
Через несколько минут лог под "Чортовым пальцем" остался у нас назади.
Мы выехали на широкую дорогу.
Он много может рассказать о России, которая была, но особенно о той, которой не было, и о Японии, которой никогда не было он может написать самую гнусную фантасмагорию, а голодный пипл это удачно схавает! Мастер, однако. Бл...ому Акунину российская власть многое прощает. Лишь бы этот самый типа пипл не добрался до настоящей русской литературы...
Представляю вашему вниманию небольшой отрывок из гениальной, но почти незнакомой современному читателю детективной повести Короленко "Убивец". Нажеюсь, что многие из моих читателей захотят скачать и прочитать это старинное творение моего земляка...
Василий Иванович и сам представлял тоже один из интереснейших типов,
какие, кажется, встречаются только в Сибири; по крайней мере в одной Сибири
вы найдете такого философа где-нибудь на почтовом станке, в должности
смотрителя. Еще если бы Василий Иванович был "из сосланных", то это было бы
не удивительно. Здесь немало людей, которых колесо фортуны, низвергши с
известной высоты, зашвырнуло в места отдаленные и которые здесь начинают
вновь карабкаться со ступеньки на ступеньку, внося в эти "низменные" сферы
не совсем обычные в них приемы, образование и культуру. Но Василий Иванович,
наоборот, за свое вольнодумство спускался медленно, но верно, с верхних
ступеней на нижние. Он относился к этому со спокойствием настоящего
философа.
Получив под какими-то педагогическими влияниями, тоже нередкими в этой
"ссыльной стране", с ранней юности вкусы и склонности интеллигентного
человека, он дорожил ими всю жизнь, пренебрегая внешними удобствами. Кроме
того, в нем сидел художник. Когда Василий Иванович бывал в ударе, его можно
было заслушаться до того, что вы забывали и дорогу и спешное дело. Он сыпал
анекдотами, рассказами, картинами; перед вами проходила целая панорама чисто
местных типов своеобразной и забытой реформой страны: все эти заседатели,
голодные, беспокойно-юркие и алчные; исправники, отъевшиеся и начинающие
ощущать "удовольствие существования"; горные исправники, находящиеся на
вершинах благополучия; советники, старшие советники, чиновники "всяких"
поручений... И над всем этим миром, знакомым Василию Ивановичу до мельчайших
закоулков, царило благодушие и величие местных юпитеров, с
демонстративно-помпадурской грозой и с младенчески-наивным неведением
страны, с кругозором петербургских департаментских канцелярий и властью
могущественнейших сатрапов. И все это в рассказах Василия Ивановича
освещалось тем особым внутренним чувством, какое кладет истинный художник в
изображение интересующего его предмета. А для Василия Ивановича его родина,
которую он рисовал такими часто непривлекательными красками, составляла
предмет глубоко интересный. Интеллигентный человек, в настоящем смысле этого
слова, он с полным правом мог применить к себе стих поэта:
Люблю отчизну я, но странною любовью!
И он действительно любил ее, хоть эта плохо оцененная любовь и вела его
к постепенной, как он выражался, "деградации". Когда, после одного из
крушений, вызванных его обличительным зудом, ему предложили порядочное место
в России, он, немного подумав, ответил предлагавшему:
- Нет, батюшка, спасибо Вам, но я не могу... Не могу-с! Что мне там
делать? Все чужое. Помилуйте, да мне и выругать-то там будет некого.
Ещё кусочек той же повести...
Все было тихо, только вдали от дороги, по направлению к хребту, шумели
листья и слышался треск сучьев. Очевидно, там пробирались люди. Передний,
видимо, торопился.
-- Костюшка это, подлец, впереди всех бежит,-- сказал "убивец",
прислушиваясь к шуму.-- Э, да один, гляди-ко, остался!
В это время из-за куста, очень близко от нас, выделилась высокая фигура
и как-то стыдливо нырнула в тайгу вслед за другими. Теперь явственно
слышался в четырех местах шум удалявшихся от дороги людей.
"Убивец" все так же спокойно подошел к своим коням, поправил упряжку,
звякнул дугой с колокольчиком и пошел к облучку.
Вдруг на утесе, под "Пальцем", сверкнул огонек. Грянул ружейный
выстрел, наполнив пустоту и молчание ночи. Что-то шлепнулось в переплет
кошовки и шарахнулось затем по кустам.
"Убивец" кинулся было к утесу, как разъяренный, взбесившийся зверь, но
тотчас же остановился.
-- Слышь, Коська, -- сказал он громко, глубоко взволнованным голосом,
-- не дури, я те говорю. Ежели ты мне теперича невинную животину испортил,--
уходи за сто верст, я те достану!..-- Не пали, господин! -- добавил он
сурово, обращаясь ко мне.
-- Мотри и ты, "убивец",-- послышался от утеса чей-то сдержанный, как
будто не Костюшкин голос. -- Не в свое дело пошто суешься?
Говоривший как будто боялся быть услышанным тем, к кому обращался.
-- Не грози, ваше степенство, -- с презрением ответил ямщик. -- Не
страшен, небось, даром что с "бакланами" связался!
Через несколько минут лог под "Чортовым пальцем" остался у нас назади.
Мы выехали на широкую дорогу.