Педагагічная паэма. Opus #2.Частка другая.
Пачатак і вытокі
День
Второй семестр в роли преподавателя давался уже несопоставимо легче по сравнению с первым: масштаб бедствия был оценен и не казался фатальным; институтские верхи не досаждали проверками качества преподносимых знаний и можно было вдохновенно дискредитировать звание типа профессора среди подопечных.
Даже забавно было мое пребывание в этом институте во всех мыслимых ипостасях: от недостудента в 90-92 гг. до недопреподавателя в 99-01: тройной вход в одну реку, никак не меньше. С другой стороны, река хоть и была одна, пираньи в ней сменялись с завидной регулярностью. Так, сначала можно было пугаться буйных студентов и преподавателей, а в конце этого тернистого пути - снова тех же (ну, не совсем) студентов, но уже в несколько ином качестве: на исходе третьего семестра я успел засвидетельствовать свое отношение к оценке знаний столь многим, что пройти по институту, не шарахаясь от «детских» приветствий, было затруднительно. Когда явление стало только-только формироваться, раздражало оно неимоверна, а потом я приучился почти не обращать на него внимания и не задаваться вопросом, откуда это дитя знает, как меня зовут, если на факт моего отцовства оно никак не тянет.
Кафедральная жизнь меня также почти не затрагивала, ограничившись парой заседаний кафедры, на которые меня засосало при неосторожном заглядывании в аудиторию, где собрание и проводилось. Отчасти там было даже смешно при виде великовозрастных бездельников, массово имитировавших научную деятельность и с рьяным остервенением упрекавших остальных в том же самом. Из показательных выступлений запомнился вопрос М. к С., метившему в очередной пятилетний срок занять должность при кафедре: «Почему вы представляете перспективный план на пять лет, если до пенсии вам осталось всего два года?» Этакий гадюшник высшей школы в действии.
Бытует мнение, что институт - это такой феномен, в котором всякое знание мгновенно оказывается во всех его точках независимо от местонахождения точки вброса. Именно так случилось однажды, когда я пришел на утреннюю лабу, а следом приперся мент и, тяжело дыша от подъема брюха и рации на пятый этаж, ядовито спросил, не знаю ли я, с какой целью он пришел? У меня было два объяснения: одно неприличное (ошибка в ДНК; ко мне пришел не умный, а сильный экземпляр), второе - неподходящее (по заявкам военкомата), поэтому я предложил блюстителю изложить собственную версию, надеясь убить время непринужденным разговором. В загадки играть милиция не стала и понесла какую-то муть о сигнализации, которую не сняли, вскрыв помещение с ультрасовременной техникой, которую следовало списать в утиль пятью годами ранее. После такой подсказки мне оставалось лишь разочарованно отправить блюстителя в зашкафное пространство, где обитал лаборант-раззява.
Вспоминая, как проходили занятия, ловлю себя на мысли, что совсем не осталось в памяти конкретное времяпровождение: т.е. я пробовал там писать тезисы преподавательской эпопеи, читал книжки, рисовал на бумаге чертиков, но цельного ощущения от этих занятий не осталось, как и от любого другого бреда. Придется признать, что совершенно не помню, как шла война и кому оторвало ногу во втором акте этой драмы.
Ввиду провала в памяти самым гуманным и правильным будет завершить описание второй части моей преподавательской деятельности в форме либретто - бессвязно перечислив вехи, не заморачиваясь их историческим порядком и взаимосвязью. Начать стоит с т.н. расчетно-графической работы, которую я решил провести по тем же канонам, что и ранее, явив готовность благосклонно принять всякий плод халтуры, лишь бы он был по виду похож на изготовленный с помощью изучаемого инструмента.
И снова незнание того, как оно обстоит на самом деле в этом мире, сослужило добрую службу - я без тени сомнения взирал, как подопечные дети раскладывали пасьянсы, зная, что зачесть принесенную пачку бумаги, именуемую отчетом, всегда смогу, т.к. терзаться оценкой не предписано учебным планом, доведенным в виде устных преданий. Первые пять пачек бумаги в конце семестра я и зачел ко взаимному удовлетворению сторон. Но счастье кончилось внезапно: кто-то нашел в себе силы изучить материальную версию учебного плана, где значилось, что никакая это не расчетно-графическая работа, а самая настоящая курсовая, подлежащая отражению в дифференцированном виде в отдельной ведомости. В дно в очередной раз требовательно постучали.
Поскольку сдаться мне успело человек пять из трех десятков, выход напрашивался очевидный: для сдавших работа оценивалась высшим баллом, а прочие могли довольствоваться лекцией на тему того, как хорошо куется горячее железо. Я с учетом темы диссертации мог бы также рассказать о том, как оно хорошо катается, если его подогреть, но аллюзия насчет подогрева могла быть понята совершенно нежелательным образом, а мне ни разу не улыбалась перспектива за неполный год отобрать пальму первенства по взяткам у факультетских старожилов. Так что дети ушли, просто унося в своей душе мое бодрящее напутствие: несите что-нибудь - оценим как попало.
Отдельно стоило бы заострится на причудах учебного плана, где семестр с экзаменом по дисциплине сменяется семестром без оного, но с курсовой работой. Бардак в образовании также подвергается тщательному планированию в целях самоподдержания своего оптимального уровня. Как бы там ни было, но случившееся лишний раз показало тщетность попыток заполнения информационного вакуума аналитической экстраполяцией прошлого опыта. А студенты могли лишний раз перемыть кости недоумку-преподавателю, который сам не знает, чего хочет.
По-правильному, курсовой прожект должна принимать комиссия, хотя на моей студенческой памяти такого кошмара не случалось - все всегда происходило в обстановке строго интимной исповеди, без приглашаемых звезд. На сей же раз, отбросив предрассудки насчет чепуховости дисциплины и никчемности студентов, внешне все получилось совсем по-настоящему: в ведомости напротив каждой фамилии красовались по две подписи членов комиссии. Впрочем, чудес на свете не бывает, каждому претенденту на чудо всегда находится реальное объяснение. На сей раз «комиссия» возникла из-за деления группы на две части. Чтобы не смущать никого наличием разных подписей у половины лиц в ведомости, решили порасписываться и за своих, и за чужих подопечных, в очередной раз воплотив в жизнь принцип коллективной безответственности.
В годы своего педагогического эксперимента я был глубоко убежден, что все происходящее есть стечение своеобразных обстоятельств, случающееся крайне редко, и в иных местах все совсем по-другому, по-правильному. Но пообщавшись с представителями тех самых «иных» научных школ, я не менее глубоко уверился в том, что хоть в иных местах все и по-иному, ничуть не менее бардачно.
Если принять во внимание тот факт, что перед напяливанием на себя личины преподавателя я только-только снял костюмчик обучаемого, то может сложиться устойчивое заблуждение насчет того, что мне были хорошо известны и понятны уловки подопечных насчет имитации учебы в целях максимально высокого ее оценивания.
Заблуждение это возникло и у меня, найдя свое выражение в назидательном нравоучении в начале семестра, смысл которого заключался в том, что я еще не успел забыть тактику борьбы за успеваемость с другой стороны баррикад и потому едва ли поведусь на попытки продать мне хорошую мину для плохой игры, и тактические успехи студенческой ИБД компенсирую собственным стратегическим подходом в конце семестра. Мои оппоненты понимающе нервически хихикнули и не то, чтобы принялись опровергать меня или, скажем, искать слабые места в системе контроля знаний; нет, они просто принесли мне на блюдечке с голубой каемочкой свое видение вопроса, не отягощая себя терзаниями насчет его совместимости с тем, как я себе все это представляю. Результаты получились аннигилирующе ошеломительными.
Изначально пять лет собственного студенчества приучили меня к мысли, что при необходимости допустимо сдавать любую чушь, лишь бы она выглядела похожим на истину образом. Именно так в свое время был успешно апробирован метод сдачи лабораторных работ путем набора нужного результата в отчете вместо его определения расчетным путем. Но там была хоть какая-то видимость работы мысли: подгонка данных под ответ так, чтобы это не вызвало желания перепроверить результат, требует определенных навыков в близких к изучаемому предмету областях.
Сказано это к тому, что стихийная наука впаривания фуфла в качестве академической отчетности не стояла на месте и смело брала на вооружение передовые достижения техники вчерашнего дня.
В годы моей учебы внедрение ксерокса в повседневный обиход сэкономило массу жопо-часов на переписывании конспектов пропущенных лекций, но никому тогда еще не приходила в головы мысль готовить подобным образом, скажем отчеты о лабораторных работах. Приемлемость решения, видимо, еще не сформировалась у всех заинтересованных сторон.
Вполне реально, что мои студенты также не имели в мыслях зайти настолько далеко, чтобы сдавать методом ксерокопирования курсовой проект, но ведь никто и не поставил об этом в известность, а сдать переснятую одним у другого расчетно-графическую работу большим грехом уже и не считалось, поскольку рукописная часть в этих отчетах не предполагалась, уступив место электронному документу в твердой копии на мягкой бумаге.
Короче говоря, студенты оказались не готовы к внезапному изменению вида отчетности и понесли что бог послал, а я - пребывая в полной уверенности, что наглость все же ограничена сверху - начал принимать представленный фуфел, не сильно придираясь к содержимому.
Первые работы три были «защищены» более или менее успешно, но потом меня посетило странное чувство, что «где-то я уже такое читал», подкрепленное характерными дефектами изношенного барабана ксерокса на каждом листе.
Скорее в целях посмеяться над неуместной версией, нежели найти ей подтверждение, я вновь вернулся к уже сданным работам и на какое-то время оказался в недоумении относительно дальнейшей своей реакции. Надо было либо устраивать очередное избиение младенцев вилами с последующими объяснениями, как минимум, на кафедре, либо делать вид, что все так и задумано, доставая из цилиндра волшебного кролика для отвлечения внимания от неудобных обстоятельств. Кафедра меня едва ли поняла бы адекватно, подвергнув порицанию уже за одно только неумение скрыть следы провала, поэтому в арсенале оставались только трюки начинающего иллюзиониста, понимающего чаяния своей полублагодарной публики.
К счастью, со времен моей учебы доминанта поведения при сдаче работ не поменялась, выражаясь формулой «если работа окончена - ее надлежит сдать любой ценой». Вот на этой самой «любой цене» я и развернул свою биржевую игру на понижение, торжественно объявив отксеренные курсовые вне закона и положив рядом контрольные образцы для сверки. Перспектива за две недели до сессии заняться поиском и подготовкой новой отксеренной липы эффективно подготовила моих претендентов на диплом к мысли «надо вешаться, коль фокус не удался». Никому в голову не пришло, что массовый завал группы будет для меня не менее страшен. Я же, с видом «а теперь последний гвоздь», произнес антизаклинание: «Больше трех баллов за ксерокопию не поставлю!» И примерно так же, как на предыдущей сессии мы со студентами играли в олигофренов с подарками, на этот раз мы исполнили садомазохистскую миниатюру, в которой одна сторона грозит: «Вот я те щаз дам!» - а другая вторит: «Отшлепай же меня побольней, мой господин!» - и в оконцовке все расстаются донельзя удовлетворенными друг другом.
На деле после замены перспективы не сдать сотворенное вообще на реальный шанс сбагрить и забыть мое трехбалльное предложение было раскуплено так стремительно, что очумевшая биржа не успела вовремя скорректироваться и остановить разносную торговую сессию. Со словами: «А нам больше и не надо!» - мне сдавали даже то, что не было списано у Ксерокса, и стоило усилий уже с моей стороны уговорить отдельных сдающихся хоть чуть-чуть поговорить по сдаваемой лабуде, дабы иметь повод выставить оценку повыше, которую они заслуживали по результатам наблюдений в семестре.
М. - добрейшей души человек - у которого любая не высшая оценка могла быть только результатом полного отсутствия, если не отрицательных вообще знаний, увидев мою ведомость, наполовину украшенную оценкой «удовл», пришел в ужас, решив, что я был страшно не в духе и вскоре следует ждать жалоб от студентов на изверга-преподавателя. Не желая заглубляться в тему, я отделался рассуждениями на тему «студент - ленивая скотина» и на том вопрос был исчерпан; М. с радостью закрывал глаза не только на мозгоклюйство студентов, но и на раздолбайство коллег по цеху. Впрочем, сдавать принятые курсовые работы на кафедру я не стал; вначале я охотно кивал: «да-да, вот закончу прием и сдам все до единой; а потом с энтузиазмом участвовал в поисках, громче всех недоумевая: «Странно, куда же могли запропаститься эти работы; ведь как сейчас помню, они лежали вон в той куче одной пачкой» Стоит ли говорить, что на самом деле работы эти никогда и не оказывались в таком взрывоопасном месте, как кафедральный архив, а надежно хранились в моем домашнем столе, вдали от любопытных глаз и шаловливых ручек учебного отдела?
Сверив часы результатов сдачи работ с Л., я обнаружил еще один довод моих студентов за сдачу совершенно любой ценой. То, что я считал несколькими разными оригиналами, легшими в основу размноженных на ксероксе курсачей, было раздерганным на части одним курсачом, сданным в группе Л. Пролетев со сдачей «на дурочку», мои студенты едва ли хотели вторично сесть на ту же жопу, повторно явив неприкрытое стремление надуть своего наставника, а потому сдавали на любых выдвинутых мной условиях, лишь бы я не заинтересовался, что еще неладно в этом Датском королевстве. После таких известий уже не было повода терзаться насчет возможных жалоб на несправедливость оценок: я невольно сотворил даже большее чудо, чем следовало магу моего уровня, и вместо упыря от образования вышел самозаговоренный вурдалак, надежно скованный заклятием тайны своего появления на свет. Расколдовать его руки дошли только сейчас, когда ничуть не опасно, а кунсткамера уже дружелюбно ощерилась банками с формалином.
Працяг Каментаваць