Выдержки из дневника Аркадия Первенцева. Московская паника 1941г . Часть первая.
Первенцев Аркадий Алексеевич, родился 13 (26) января 1905 года в селе Нагут, ныне Минераловодский район Ставропольского края в учительской семье кубанского казачьего происхождения. Отец - Первенцев Алексей Иванович - православный священник, мать - Афанасьева Любовь Андреевна - учительница. Троюродный брат Владимира Маяковского. Рос на Кубани, в станице Новопокровской. Был культработником в станице Новорождественской, корреспондентом в газетах «Пролетарский путь» и «Ленинский путь» в Тихорецке. Проходил действительную службу в кавалерии, прошёл путь от красноармейца до командира сабельного взвода. После демобилизации переехал в Москву, учился на вечернем отделении МВТУ имени Баумана (1929-1933), одновременно работал и писал рассказы. В 1937 опубликовал ставший знаменитым роман «Кочубей» (одноимённый фильм, 1958) о герое Гражданской войны И. А. Кочубее. В 1940 году публикует роман «Над Кубанью», тоже о Гражданской войне.
В годы Великой Отечественной войны работал специальным корреспондентом «Известий», сотрудничал также в «Красной звезде» и «Красном флоте». Политработник РККФ, капитан 1-го ранга. 2 июля 1942 года вместе с Евгением Петровым, погибшим в этой аварии, попал в авиакатастрофу, чудом выжил. В годы войны им написаны романы «Испытание» (1942), «Огненная земля» (1945), пьеса «Крылатое племя» (1941), рассказы, в том числе «Девушка с Тамани», «Валька с торпедной „девятки“».
После войны пишет романы «Честь смолоду» (1948), «Матросы» (1961), «Гамаюн, птица вещая» (1963), «Оливковая ветвь» (1965), «Директор Томилин» (1978), «Секретный фронт» (кн. 1-2, 1971-1978). Депутат ВС РСФСР. Член правления СП РСФСР и СП СССР. Член ВКП(б) с 1950 года.
14X
Москва уплывала из-под ног моих, как палуба отходящего от берега корабля. Я ходил по улицам настороженной столицы, вдыхал её прогорклый осенний запах и знал, что скоро настанет минута расставанья…
Снова стреляли. По улицам от фронта двигалась тяжёлая артиллерия. Везли ог-ромные орудия. Прислуга в касках с коркой земли на лицах отходила, вероятно, на другие позиции. Я взял пикап и поехал на дачу. В глинистых окопах под промозглым дождём лежали люди в чёрных обмотках и тяжёлых ботинках. Люди были вооружены трёхлинейными винтовками, обращёнными в сторону Минска, на головах их были пи-лотки. Некоторые отвернули пилотки и подняли воротники шинелей. Только у кон-трольно-пропускного пункта я видел автоматическое оружие и полуавтоматические винтовки.
Мы ехали по мокрому шоссе к своему Переделкино. Пруд закис, позеленел. Стоя-ли всё те же витые толстые вётлы у шлюза, журчала вода, глубокий овраг просекал землю и терялся у дачи Сейфуллиной и Афиногенова. В лесу стояли грузовики, ра-ции и автобусы. У костров грелись измученные солдаты. При расспросе оказались из строительных полков, бежавших из-под Вязьмы и Медыни. Они грели грязные заско-рузлые руки у костра из сырого ельника и просили махорки. Страна махорки и табаков, Россия, ты вечно нуждаешься в этом скромном продукте!
(...)
По шоссе везут раненых. Санитарные автобусы побиты пулями и помяты. Шофё-ры измучены, глаза горят, щетина на щеках и сильные трудолюбивые русские руки на чёрных кругах рулей… На фронт идут автомашины с пехотой. Ветер хлещет по крас-ноармейцам. Они сидят в пилотках и шинелях, накрывшись плащ-палатками. Ветер лепит палатки, и видны контуры этого пока ещё живого тела, обречённого на смерть. Я смотрю на них. Наши родные, русские, курносые… У некоторых трагические складки у рта, у многих смущённая улыбка непонимания. Я видел, что это несётся в бой отважное и храброе войско. Неслись на механических лошадиных силах люди, уже понявшие ужас предстоящего…
Вскоре на весь мир поплывут сводки и направления, обагрённые великой русской кровью: Мало-Ярославец, Можайск, Наро-Фоминск, Дорохово. Люди, умирающие под гусеницами танков. Люди, задержавшие поток механизированной Европы. Об этом признается даже Сталин!
(...)
Мы оделись и пошли в Союз. Кирпотин расхаживал по кабинету. Он был бле-ден и испуган. В других комнатах по-прежнему толпился народ, шёл торг Ташкент-Казань, гудели шмелиные голоса «братьев-евреев».
- Какие новости? - спросили мы у Кирпотина.
- Звонил Фадеев. Он сказал, чтобы писатели выезжали кто как может. Надежды на эшелон нет…
- Где Фадеев?
- Я пробовал с ним связаться. Его уже нет нигде…
- Где Хвалебная?
- Её нет…
- Они уже сбежали?
- Вероятно.
Панфёров, стиснув зубы, позвонил газете. Уже ни один телефон не работал. Зво-нили в ЦК партии. Ни один телефон не отвечал. Только телефонистки станций и ком-мутаторов, несмотря на грядущую опасность, оставались на местах. Они не имели соб-ственных или государственных автомобилей. Они не имели права покинуть посты. Только важные лица сбежали.
(...)
…Мы вышли во двор. Всё тот же мокрый снег лежал на асфальте. Панфёров по-шёл поторопить своих шофёров, чтобы скорее сделали машину. Я прошёл к рядом рас-положенному Британскому посольству. Подъезжали машины, и в них поспешно броса-ли чемоданы, узлы, сажали собак и т. п. Несколько чекистов помогали забрасывать в машины вещи. Коридор был освещён. Я видел несколько англичан в гражданском и несколько воздушных офицеров, застёгивающих свои шинели. Вид их был бледен и движения торопливы… Машины миссии отходили без клаксонов и излишнего шума. Липы теряли последние мёртвые листья, падающие на мокрый снег.
Ночью приехал Серёжа. Он сказал, что передано по закрытому проводу постанов-ление Совнаркома о том, что город объявляется открытым, что предложено рас-считать рабочих авиазаводов, выделить надёжный актив, подложить под заводы мины и ждать сигнала. Все оборонные предприятия решили взорвать. Серёжа сидел бледный, в руках он держал авиационные часы со светящимся циферблатом.
- Что ты думаешь делать?
- Оставаться в Москве. Я не могу взрывать заводы. Всё сделано на моих глазах. Я не могу взрывать заводы, - в голосе его была страшная тоска и непонимание.
Пересыхало горло от волнения. Неужели так бездарно падёт столица нашего го-сударства. Неужели через пару часов раздадутся взрывы и в воздух взлетят авиазаводы №№ 1, 39, 22, завод Сталина, Динамо, Шарикоподшипник, Мясокомбинат, Дербенев-ский химзавод, тэцы, электростанции и… метро. Да, под метро также были подложены мины, и метрополитен Москвы должен был быть взорван руками людей, создавших его. Неужели 600 миллионов за километр проходки погибнут и в эти своды хлынут разжиженные юрские глины. Сердце холодело от ужаса надвигающейся катастрофы.
Я вспоминаю это страшное чувство тоски и обречённости того вечера. Рушилось всё. И где-то по холодным дорогам Подмосковья катили танковые дивизии иноземных пришельцев. Немцы в Москве! Гитлер принимает парад победоносных войск, взявших сердце России. Гитлер на мавзолее, рядом с ним Браухич, Гудериан, Бломберг и др. маршалы его зловещей славы!
Сердце начинало седеть, и я говорил с Сергеем о том, что раз так, нужно уходить и продолжать борьбу, я обращался к его сердцу и говорил о наших оставленных семь-ях… Он встал и ушёл…
Ночью немцы не были в городе. Но этой ночью весь партийный актив и все вла-сти позорно оставили город… Позор истории падёт на головы предателей и паникёров. После будут расстреляны Ревякин и группа директоров предприятий, но главные виновники паники будут только судьями, а не ответчиками. В руках правительства было радио. Неужели не нашёлся единственный спокойный голос, который сказал бы населению: «Город надо защищать». Кто бы отказался от выполнения своих гражданских прав!
Этот голос летел на паккарде по шоссе Энтузиастов, спасая свою шкуру, по шос-се, по которому когда-то брели вдохновенные колодники…
В ночь под 16 октября город Москва был накануне падения. Если бы немцы зна-ли, что происходит в Москве, они бы 16-го октября взяли бы город десантом в 500 че-ловек.
16 октября брошенный город грабился. Я видел, как грабили фабрику «Большевик», и дорога была усеяна печеньем, я слышал, как грабили Мясокомбинат им. Микояна. Сотни тысяч распущенных рабочих, нередко оставленных без копейки денег сбежавшими директорами своими, сотни тысяч жён рабочих и их детей, оборванных и нищих, были тем взрывным элементом, который мог уничтожить Москву раньше, чем первый танк противника прорвался бы к заставе. Армия и гарнизон не могли справиться с напором стихийного негодования брошенного на произвол судьбы населения. Дикие инстинкты родились в том самом рабочем классе, который героически построил промышленность огромной Москвы. Рабочий класс вдруг понял, что труд рук его и кровь его детей никому не нужны, брошены, и он вознегодовал и, подожжённый умелым факелом врага, готов был вспыхнуть и зажечь Москву пламенем народного восстания… Да, Москва находилась на пути восстания!
И 16-го октября ни один голос не призвал народ к порядку. Народ начал разнуз-дываться. Ещё немного и всё было бы кончено…
Часов в 12 мы решили выезжать в Горький. Нас решил отвезти Николай Ивано-вич, наш шофёр, позже оказавшийся жадным и неприятным человеком. Мы сели в ав-томашину, положили минимум вещей, так как пришлось тащить с собой масло и бен-зин, и выехали по направлению шоссе Энтузиастов.
Мы с горечью покидали столицу. (...)Стреляли отдалённо. Где-то над тучами бродил немецкий самолёт. Орудийной канонады, близости фронта не чувство-валось. Мы миновали Калужскую площадь и выехали на шоссе Энтузиастов. Позади нас, не обгоняя, шёл правительственный паккард с синими стёклами. Мы видели гене-рала, сидящего рядом с шофёром. Зад машины был забит чемоданами и узлами. Это был тоже один из отставших беглецов, не сумевший выбраться ночью. Я оглянулся на-зад. Верочка посмотрела и ободряюще улыбнулась мне. В руках она, не замечая того, держала свой коричневый пиджачок от тёплого костюма, который ей очень нравился. Поверх вещей лежали подаренные мне Сергеем волчьи унты, которые я решил надеть, отъехав за московские заставы. Было уже морозно и кристально прохладно. Вот и по-следние домики за мостом, круглые башни завода «Компрессор», Мясокомбинат имени Микояна.
На обочине стояла большая колонна с вещами и чекистами. Они чего-то ждали, ходили возле машин, разминая ноги в блестящих сапогах. Колонна тоже была нацелена на Горький, но почему она остановилась, было неизвестно. Правда, тогда я не придал этому значения. Может быть, здесь, на выезде, формировалась эта колонна, и первый эшелон машин поджидал остальных.
- Прощай, Москва! - сказал я с грустью. На душе было тускло. Бегство из Мо-сквы. Как это было ужасно и не походило на те героические подвиги во имя родины, которые мы всегда воспитывали у себя и у других. Почему я бегу? Мне приказали. Мне сказали, что есть решение Правительства, что лично Сталин приказал спасти интеллигенцию и писателей в том числе. До меня бежали все… Я был последний из тех, кто покидал город. Мог ли я остаться в Москве? По-моему, мог. Почему же я кинулся на Горький? Дисциплина и стихийное чувство паники. Но я не был панически настроен. Если бы мне дали сию минуту автомат, я бы остался в Москве и оборонял её. Но 16 октября не было никаких разговоров об обороне. Город был брошен, все бежали. Никто ещё не знал, что получится история оставленного Вердена и группы французов-смельчаков, доказавших возможность обороны этой крепости и, следовательно, спасения Парижа. Позже, может быть, будет другое толкование московской трагической эпопеи. НО Я УТВЕРЖДАЮ, ЧТО МОСКВА БЫЛА ПАНИЧЕСКИ ОСТАВЛЕНА ВЫСШИМИ ПРЕДСТАВИТЕЛЯМИ ПАРТИИ, ИЛИ ЖЕ КОМИТЕТ ОБОРОНЫ БЫЛ СЛЕП И, СИДЯ ЗА КРЕМЛЁВСКОЙ СТЕНОЙ, НИЧЕГО НЕ ВИДЕЛ, ЧТО ДЕЛАЕТСЯ В ГОРОДЕ…
Моё внимание привлекла большая толпа, запрудившая шоссе и обочины. Стояли какие-то машины, валялись чемоданы, узлы. Плакали дети и женщины. Раздавались какие-то крики. Толпа, похожая на раков в мешке в своих однообразных чёрных деми-сезонных пальто, копошилась, размахивала руками и, очевидно, орала.
- Это желающие выехать из Москвы, - сказал я шофёру, - они просятся на проходящие машины. Пожалуй, нам брать некуда, Николай Иванович?
- Машина перегружена, брать некуда, - сказал Николай Иванович.
И вдруг, когда мы попали в сферу толпы, несколько человек бросились на под-ножки, на крышу, застучали кулаками по стёклам. Так могли проситься только обезу-мевшие от страха люди. Положение было плохо. Но что делать. Я знал свойство толпы и показ чувства страха. Я приказал ехать. Но не тут то было. Я слышал, как под удара-ми кулаков звёздчато треснуло стекло возле Верочки, как рассыпалось и вылетело стекло возле шофёра. Потом машину схватили десятки рук и сволокли на обочину, ка-кой-то человек в пальто-деми поднял капот и начал рвать электропроводку. Десятки рук потянулись в машину и вытащили Верочку. Я, возмущённый, пытался выйти из машины, но десятки чёрных мозолистых кистей потянулись ко мне, чтобы вырвать из кабины. Возле меня мелькнули три красноармейца с пистолетами, автоматами. Я видел круглые диски ППШ, возле меня беспомощно поднятые в воздух. Красноармейцы пы-тались оттеснить толпу, но ничего не получалось. Толпа кричала, сгрудилась, шумела и приготовилась к расправе. Я знаю нашу русскую толпу. Эти люди, подогретые соответствующими лозунгами 1917 года, растащили имения, убили помещиков, разрушили транспорт, бросили фронт, убили офицеров, разгромили винные склады… Это повторялась ужасная толпа предместий наших столиц, где наряду с сознательным пролетариатом ютится люмпен-пролетариат, босяки, скрытые эти двадцать лет под фиговым листком профсоюзов и комсомола. Армия, защищавшая шоссе, была беспомощна. Милиция умыла руки. Я видел, как били и грабили машины, и во мне поднялось огромное чувство власти и ненависти к этой стихии, к проявлению этих гнусных чувств в моём народе, в людях, разговаривающих со мной на одном и том же языке. Я оттолкнул людей, вытащивших меня, и они бросили меня и отступили.
- Что вам нужно? - закричал я. - Что вы делаете? Чего вы хотите?
- Убегать! - заорали голоса. - Бросать Москву! Нас бросать. Небось, деньги везёшь, а нас бросили голодными! Небось, директор, сволочь. Ишь какой воротник!
понял их. Эти люди были чем-то обижены, кровно обижены, и на почву этой обиды какие-то наши враги посеяли семя мятежа. «Деньги», «бросили», «голодными», «директор, небось». Я посмотрел на их разъярённые страшные лица, на провалившиеся щёки, на чёрные, засаленные пальто и рваные башмаки и вдруг увидел страшную про-пасть, разъединявшую нас, сегодняшних бар, и этих пролетариев. Они видели во мне барина, лучше их жившего во времена трагического напряжения сил при всех невзгодах пятилеток и сейчас позорно бросающего их на произвол судьбы. Мне стало страшно и стыдно.
- Я писатель Первенцев, - крикнул я, - я знаю, что такое страдания и мужест-во! Я знаю революцию! Кем вы обижены?
- Директора наших заводов украли наши деньги и убежали, - закричали кру-гом. - Ты будешь оправдывать их?
- Я не оправдываю их. Директора предприятий, бросившие вас и ограбившие вас, мерзавцы, предатели и трусы. Вы правы… я сам могу убивать этих мерзавцев…
Из толпы протиснулся человек в кепке с горящими подозрительными глазами главаря мятежников. Под полушубком у него я разглядел ремешок от нагана.
- Вы писатель Аркадий Первенцев? Слышал… Кочубей… Но я не знаю вас в лицо. Разрешите документы.
Я предъявил ему документы. Он внимательно просмотрел их и сверил моё лицо с изображением на фотографии.
- Почему вы уезжаете из Москвы?
- Мне предложили эвакуироваться. Вот документ…
Он прочитал эваколисток и вернул мне. Но перед этим он прошёл через десятки потных, заскорузлых рук. Вожаку ещё не доверяли, он не был ещё облечён полнотой власти, мятеж только что начинался. Вожаки ещё не были апробированы толпой.
- Вы военнообязанный?
- Нет. Вот военный билет. Я снят с учёта по болезни. У меня пневмоторакс.
Всё было проверено. Позади неслись крики, требующие расправы надо мной. Но главарь мятежников сказал, что меня надо отпустить.
- Чья машина?
- Машина моя собственная. Я купил её на свои деньги. Я пишу книги и мог ку-пить себе автомобиль.
Это заявление, неожиданное для их недалёких мозгов, решило всё. Меня решили отпустить на Горький. Внимание людей было обращено на грабёж и расправу с пасса-жирами следующих машин. Я видел, как на крышу идущего позади нас паккарда тиг-ром бросился какой-то человек и начал прыгать, пытаясь проломить крышу и очутиться внутри машины, но шофёр дал газ, человек кубарем свалился под ожесточённые крики толпы, которая, может быть, впервые в истории не рассмеялась при таком смешном падении их сотоварища. В машину полетели булыжники. Один из них выбил стекло и пролетел мимо генерала, который только чуть отклонился назад. Он мчался на Горький и даже не задержался, чтобы привлечь к ответственности виновных. Он спасал свои узлы и шкуру. В тот момент я понял эту толпу. Я был на грани того, чтобы присоединиться к этим людям и направить их злобу в правильное русло уничтожения трусов, мародёров и дезертиров. Но сейчас я был обвиняемый. О, как я был далёк от этих людей. Но они подчинились моей воле. Я и Верочка ещё говорили с ними, и они решили отпустить нас. Да. Только нас. Писателя и его жену. Перед этим они побили нашу машину, вырвали из рук Верочки пиджак, спёрли мои волчьи унты, но и всё… Они были великодушны. Мимо меня прошёл мрачный гражданин в кепке и сказал, не поднимая глаз:
- Товарищ Первенцев, мы ищем и бьём жидов.
Он сказал это тоном заговорщика-вербовщика. Это был представитель воскрес-шей чёрной сотни. История положительно повторялась. Нас усадили в машину, расчистили нам путь и с криками: «пропустить писателя, мы его знаем», выволокли нас на шоссе и сказали: «Езжайте, простите, что произошло».
По-моему, я слышал такой благородный голос. Я видел, как грабили очередной ЗИС-101. Из него летели носовые платки, десятки пар носков и чулок, десятки пачек папирос. ЗИС увозил жирного человека из каких-то государственных деятелей, его же-ну в каракулевом саке и с чёрно-бурой лисой на плечах. Он вывозил целый магазин. Из машины вылетел хлеб и упал на дорогу. Какой-то человек в пальто-деми прыгнул к этому хлебу и поднял его и начал уписывать за обе щёки. Так вот они, грабители боль-ших дорог!
Толпа осталась позади. Меня вёз бледный шофёр. Он страшно трусил. У него бы-ли бледные губы, запавшие розовые щёки и неприятно блуждающий взгляд. Шоссе, продутое ветром, лежало чёрной жирной змеёй между белыми, занесёнными снегом бровками. Мы были одни на той чёрной линии асфальта, убегающей в какую-то беско-нечность и пустоту… Я посмотрел на Верочку, и она посмотрела на меня.
- Не опасно ли дальше ехать? - сказал я как будто про себя.
- Опасно, Аркадий Алексеевич, - сказал шофёр, придерживая машину, - опасно. Ой, как опасно.
У него подрагивала челюсть, хотя он получил медаль «За отвагу» на Халхин-Голе.
- Что делать?
- Надо ехать и защищать Москву, - сказала Верочка с горящими глазами, - мне жалко этих людей, хотя они чуть не убили нас, хотя они похитили мой любимый пиджак и украли твои унты… их бросили и убежали. Я бы сама защищала Москву, но есть ли у нас оружие. Пусть нам дадут оружие. Я говорила женщинам, окружившим меня, что у меня тоже несчастье, что у меня сын остался на Кубани, что мы разъедине-ны с семьёй, что нас бросила организация и заставила ехать неизвестно куда самим…
Шоссе было по-прежнему пустынно. Не с кем было и посоветоваться. На обочине стояли два красноармейца, но у них были странные, недобрые лица. Они провожали нас тем же взглядом, как и повстанцы владимирской заставы. Потом мы увидели милиционера. Он шёл по шоссе без оружия и с опущенными плечами. Мы остановили машину и спросили его: «Что делать?». Перед этим я назвал себя, и он, приняв меня за хорошего парня, сказал, что он сам бросил пост и идёт домой, что дело, конечно, плохо и что он не сомневается, что там, за Ногинском, будет всё хуже и хуже.
- Мне кажется, - сказал я, - что если в Москве, имеющей огромный гарнизон, коменданта, милицию и армию, нас чуть не убили рабочие, то дальше нас заколют ви-лами крестьяне.
Милиционер был так же пессимистически настроен и утвердил нас в нашем ре-шении вернуться в Москву.
Мы снова катили к месту происшествия. Толпа расступилась перед нами. В Мо-скву впускали беспрепятственно. Я увидел главарей, вопросительно встретивших нас непонимающими взглядами.
- Еду в Москву, - высунувшись из машины, крикнул я, - будем защищать Мо-скву.
Да. Тогда у меня был порыв возглавить какой-либо участок брошенного на произвол судьбы города и, если придётся, разделить судьбу столицы, встретить юдоль страданий без хныканий и как полагается солдату. Верочка была счастлива нашему возвращению. Мы снова катили по родным мостовым Москвы, снова очереди, девушки, исправляющие шоссе, серые дома и серые московские люди.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ: http://komandante-07.livejournal.com/146702.html